Я ищу, и это очень важно

 

 

 

 

 

 

Утро. На поляне Давид и Серафим.

 

Давид. А почему «Бабочник»?

 

Серафим. А потому. Вот скажи мне, Лекарь, часто ли на тебя бабочки садятся?

 

Давид. Не часто. В смысле, что-то не припомню. Один раз стрекоза на голову села, и то, по-моему, она меня с бревном перепутала.

 

Серафим. Её можно понять.

 

Давид. Дурак! Тебя, думаешь, она за кого бы приняла? За цветок кувшинки, что ли?

 

Серафим. Ну не за цветок… хотя… Да ладно тебе! Кто их там, стрекоз этих, разберёт? Понимаешь, Рафаила нашего Бабочником не просто так прозвали, а потому что ни одна бабочка на свете перед ним устоять не могла. Вот его они точно за какой-то цветок принимали. Облепят его со всех сторон, бывало, и сидят, крылышками подрагивают. Очень было трогательно. А потом он как в ладоши хлопнет, они и вспорхнут все разом. Красотища! Никогда больше такого не видел.

 

Давид. Наверное, его запах им нравился.

 

Серафим. Он вообще всем нравился, и людям, и животным. И ещё он лечить умел. Не так как ты со своими пилюлями и клистиром, а по-настоящему.

 

Давид. Можно подумать!

 

Серафим. Такой вот парадокс: Лекарь – ты, а лечить умел Бабочник.

 

Давид. Позволь тебя спросить: откуда ты знаешь, что я лечить не умею?

 

Серафим. Видишь ли, дружок, моя головная боль и старые боевые раны твоё присутствие и твоё отсутствие воспринимают одинаково. Хотя нет, постой, ... кажется, головная боль предпочитает присутствие… твоё. Она от этого крепчает.

 

Давид. Я тебе лекарство от головной боли приносил? Приносил. Ты его принимать не стал? Не стал. Как смеешь теперь упрекать меня в непрофессионализме?!

 

Серафим. Сам ешь свой яд! В науке главное что? Главное – придумать побольше слов, не понятных непосвящённым. Если человек, видя больного, перестаёт говорить на родном языке и полностью переходит на латынь, то это означает, что он профессионал. Можно подумать, латынь избавит от поноса!

 

Давид. Это ты от зависти, чурбан необразованный!

 

Серафим. Я отвечу: во-первых, с бревном путают тебя, а во-вторых, да будет тебе известно, милый, что мы говорим почти на всех живых языках Европы. Так что ты здесь своей латынью можешь впечатлить только местную фауну. Пойди расскажи волкам, как они на латыни называются, то-то они удивятся.

 

Давид. Дались вам эти волки! Чуть что сразу: «Волки, волки…». (Пауза.) Ты мне лучше вот что скажи, если это конечно (Мнётся.)… Ну, в общем, от чего он умер?

 

Серафим. Его нашли утром. Мы все любили это место, а он – в особенности. Утёс, под ним обрыв и сумасшедшей красоты вид… Хотел, небось, ночью на полную луну полюбоваться.

 

Давид. Он упал и разбился?

 

Серафим (кивает головой). Разбился. Сам упал или помог кто – не знаю.

 

Давид (ошарашенно). Как это: «Помог кто»? Ты думаешь, кто-то мог его столкнуть?

 

Серафим. Когда я проснулся ночью, спали только Руфь и Тихоня. Ни Бабочника, ни старшего не было. Я подумал, что первый, как обычно, по ночному лесу шатается, а второй пошёл своё добро зарывать.

 

Давид. Ты с ума сошёл! Зачем Михаилу Бабочника убивать?!

 

Серафим. Бабочника – действительно незачем. Когда его нашли, рядом лежала шаль. Он пошёл любоваться луной, закутавшись в шаль Руфи.

 

Давид. Нет, ты точно заболел! Этого быть не может! Зачем?! И потом, как он мог их спутать, даже если шаль?

 

Серафим. Бабочнику было четырнадцать, он был одного роста с Руфью, и волосы у него были до плеч. Они были очень похожи… и очень дружны. Ночью сзади их даже свой перепутал бы, а тут ещё шаль.

 

Давид. Это бред какой-то… Зачем, скажи мне, зачем ему убивать свою сестру?!

 

Серафим. Не знаю. Тяжело ему тогда было. Влюбился он в какую-то местную девчонку. Трудно, знаешь ли, любить человека, когда он всё время тебя забывает. (Пауза.) Мы многого не знаем, Лекарь. Как-то всё растерялось в веках… Мы не знаем, что будет, если наш род прервётся, а прерваться, как ты знаешь, он может только через женщину. Может быть, мир погибнет, а может быть, и нет. А может, зло уйдет вместе со своими стражами? И тогда мы освободимся, и люди перестанут нас забывать. Правда в том, что мы не помним, с чего всё началось, почему так надо и как это прекратить.

 

Давид (после паузы). Я не понимаю… Не понимаю я. Ты мне объясни! Как можно забыть самое главное, а? Вы ведь каждый вечер многотомную историю собственного рода друг другу пересказываете, всяких там прабабок-прадедок… чепуху мелете. С ума сойти!

 

Серафим. Самое главное забыть легче всего, Лекарь. Это вот чепуху можно годами перемалывать. Такие дела. (Долго молчат.)

 

Давид. Я не могу поверить, что Михаил способен убить сестру, даже если он думал, что это может его освободить. Не могу!

 

Серафим. Вообще-то я тоже. Забудь, не бери в голову.

 

 

 

Занавес.

 

 

 

День. Давид и Ной на поляне. Давид сильно встревожен. Появляется Руфь, в руке у неё мешок.

 

Давид. Слава богу! (Ной подбегает к Руфи, забирает у неё мешок и убегает куда-то.) Ты ходила одна? (Руфь не отвечает, возится с посудой.) Почему их никогда не бывает рядом? Скажешь, что это не опасно?

 

Руфь. Опасно. Но ещё опаснее меня оберегать. Эдак мне померещится, что сама не справлюсь. А потом придёт опасность, а никого рядом нет. Всё и кончится. (Поднимает голову и смотрит на Давида.) Ты понял? Так ещё опаснее. Серафим – тот тоже вечно мечется, если я задержусь, но он хотя бы знает, что не должен бояться. И ты не должен.

 

Давид (садится на бревно, обхватывает голову руками). Я так не могу…

 

Руфь. Скажешь «не могу» – не сможешь, а скажешь «попробую» – глядишь и получится. (Подсаживается к Давиду. Молчат.)

 

Давид. Расскажи мне, как умер Бабочник… на самом деле.

 

Руфь. Что значит «на самом деле»?

 

 

 

Занавес.

 

 

 

Роща. Михаил и Серафим сидят на поваленном дереве.

 

Михаил. Как там наше дело?

 

Серафим. Я ему сказал, что ты хотел убить Руфь, но ошибся.

 

Михаил. Молодец. А я сказал, что ты убил из зависти и ревности.

 

Серафим. Я так и знал, что ты меня надуешь. Я-то тебя представил хладнокровным безумцем, а ты меня – зловредным извращенцем. Змеиная твоя душа!

 

Михаил. Да ладно тебе. Слышишь, ветки трещат? Это Лекарь сюда несётся, к совести нашей взывать, а потом дровами будет кидаться.

 

Вбегает Давид, он взбешён.

 

Давид. Значит, так, да? Пошутить, значит, решили?!

 

Серафим (издаёт победный клич и прыгает по сцене). Мы тебя поймали! Эй, старший, мы ему доставили-таки его удовольствие. Любитель детективов! (Противным голосом.) Хи-хи-хи…

 

Давид (с досадой). Чёрт!

 

Михаил . Да… мы с тобой можем, когда захотим. Подумаешь, героический род людей-призраков с покрытой мраком древней историей, борцов с неназванным и смертельно опасным. Изгои и отшельники.

 

Серафим. Мученики!

 

Михаил . И мученики: в профиль – прямо Жанны де Арк, а с затылка – Ричарды Львиное Сердце. Но это нам что? Это нам, видите ли, скучно. Где здесь интрига?! А нет её! Вот убийства членов семьи – это да, это совсем другое дело, особенно, если подозрение может пасть почти на любого из оставшихся в живых.

 

Серафим. То-то кровь в жилах забегает!

 

Михаил . Вот она где, интрига-то. Убийства, кровавые деньги…

 

Серафим. … и кровосмесительные связи…

 

Михаил . … да, и совращение младенцев. Так, средний, мы ничего не забыли?

 

Давид . Да хватит вам! Чего взъелись? Я действительно какое-то время думал, что он … умер не своей смертью. Но вы сами так всё обставили. Подловатые у вас шуточки!

 

Михаил . Ты думал, Лекарь, что мы можем убить любимого брата или единственную любимую сестру? Ты с нами уже месяц живёшь.

 

Давид. Нет, но…

 

Серафим. Что «но»? Попугаться захотелось?

 

Давид. Да идите вы! То грызутся, не разнимешь, то вон как дуэтом танцуют.

 

Входит Руфь.

 

Давид (жалобно). Ру-у-уфь. Твои старшие братья – ползучие гады! И шутки у них гадостные! Не любят они меня…

 

Руфь. Любят, любят, Давид. Те, кого они не любят, долго не живут. А ты, смотри, уже месяц с нами. (Братьям.) Что вы к нему привязались? В город шутить ступайте, там есть где и над кем.

 

Серафим. Ой-ой-ой. Нос ему вытри. Нежное создание!

 

Давид (с угрожающем видом берёт в руки палку). Ну всё! Вот сейчас у вас будет убийство. Тогда, может, и не было, а сейчас обязательно будет. (Замахивается палкой и идёт на Серафима.)

 

Руфь (отбирает у него палку). Пойдём, скажу что-то.

 

Давид (пытается забрать у Руфи палку). Сначала я его убью!

 

Руфь. Сначала давай скажу, а убьёшь потом. (Тащит его за рукав со сцены. Давид сопротивляется, но всё же даёт себя увести.)

 

Серафим (довольно). А убить он захотел именно меня. Значит, я выиграл.

 

Михаил. Меня он боится, поэтому прилюдно решил убить тебя, а меня потом пилюлями отравит.

 

 

 

Занавес.

 

 

 

Утро. На поляне Руфь и Давид.

 

Руфь . Что затих?

 

Давид . Думаю... Захотелось вдруг подарить тебе что-нибудь.

 

Руфь Что ты можешь мне подарить?

 

Давид . Ну, например, этот цветок (Показывает.). Нравится?

 

Руфь . Нравится. Цветок нравится. Но ты не можешь мне его подарить, он не твой, вырос на этой поляне совершенно самостоятельно. При чём здесь ты?

 

Давид . Ладно. Тогда я подарю тебе себя.

 

Руфь . Уверен, что это будет хороший подарок?

 

Давид . Браво, я встал в тупик.

 

Входит Серафим.

 

Давид . Слушай, Серафим, у тебя нет ничего такого, чтобы Руфи подарить? Чего-нибудь очень хорошего? Если есть – одолжи, а?

 

Серафим (Сосредоточенно хлопает себя по карманам, оглядывается вокруг, подходит всё к тому же цветку, срывает его и даёт Давиду). На, держи, девчонки любят цветы. Потом вернёшь. (Уходит довольный.)

 

 

 

Занавес.