За окном – тишина

 

 

 

Утро. Звон будильника одной резкой трелью разбивает сон. Мерное тиканье раскалывает его остатки. Окружающие звуки ещё очень робкие. Скрипнет кровать, включится холодильник, зашаркают тапки. Кажется, даже пылинки в воздухе мелодично звенят. Дрожат струны-лучи рассветного солнца, преломившись в окне, играют какую-то свою музыку. Зашипит вода, заклокочет в раковине, загудит что-то в трубах. Щёлкнет кнопка чайника, забурлит кипяток. Наконец, радио окончательно выгонит тишину из стен, в которых живёшь.

Если выглянуть в окно, там, во дворе, до сих пор ещё тихо и пусто. На площадке нет детей, на лавочках у подъездов нет молодёжи, нет ворчливых старух. Нет машин на газонах, нет даже собаководов-любителей. Ещё холодновато, и от этого, а может, и ещё от чего, воздух кажется чище, чем обычно. Двор видит последние мгновения своего неспокойного сна. Но с каждой минутой он открывает всё больше глаз-окон. Как веки, раздвигаются шторы. Одни – рывком, другие – медленно, будто сам дом не хочет просыпаться.

И вот уже появляются из подъездов собаки и их хозяева. Темноволосая женщина нерусской национальности кутается в плащ. Маленькая собачка стремительно носится по асфальту и траве. Женщина кричит:

– Иди сюда, Чапа!

Из другого подъезда медленно появляется старый сенбернар, словно следуя древней мудрости: «Кто познал жизнь, тот не спешит». За ним выходит его хозяин – толстый седовласый мужчина в полосатой рубашке. Чем-то неуловимо он похож на своего питомца. Мужчина останавливается на ступенях, кряхтит и вздыхает. Собака смотрит на человека усталыми глазами, потом глухо, но внушительно гавкнув, отправляется на прогулку.

Большая театральная постановка маленького человеческого двора продолжается. На сцене появляются новые лица. Из первого подъезда к машине бежит молодой человек с дипломатом в руках. Пищит сигнализация его недорогой иномарки. Дворняжка Чапа заливается лаем, трусливо прыгает вокруг машины. Двигатель рычит, водитель опаздывает на свою перспективную работу. Иномарка уносится в арку дома. Шум окончательно вступает в свои права.

Дом начинает гудеть, как потревоженный улей. Воздух наполняется звуками, которые мы привыкли не замечать, но от которых так устаём за день.

Актёры жизненного спектакля добросовестно выполняют свои роли. Подходит время, и толпа студентов, собравшихся покурить за столиком во дворе, отправляется на остановку. Вместе с ними другие люди, слившись в толпу, торопятся на автобусы. Они ещё не разозлены дневным зноем и пробками на дорогах. Матери ведут своих детей в садики. Кто-то держит ребёнка за руку, а кто-то несёт на руках. Одни кричат и плачут, другие спят на руках родителей. А вот и твоё время подходит покинуть двор по делам или на работу, и ты уходишь. Дети постарше выбегают на улицу гулять, оглашая весь двор криками, почти незаметными в общем шуме постоянного движения. Соседи вытаскивают на улицу ковер и, развесив его посреди детской площадки, начинают выбивать пыль. Кто-то берёт в руки молоток и продолжает в квартире нескончаемый ремонт.

 

Среди всех этих картин дворовой жизни иногда выделяются присущими только им оттенками звука свадьбы и похороны. Однажды довелось видеть мне, как на одном конце дома, у подъезда люди кричали: «Горько!» и по обычаю осыпали целующихся молодожёнов мелочью, а на другом – в траурном безмолвии тащили гроб в старый автобус, а двенадцатилетний мальчик кричал: «Папка, папка!» Между ними, безразличные ко всему, рабочие ремонтировали прохудившийся водопровод, обливаясь потом в своих спецодеждах. Мысленно и вслух они проклинали жару и работу. И казалось мне, что эти тихие ругательства громыхали над двором, заглушая и радость, и горе. В тот день я обошёл наш длинный дом в надежде, что зелёное поле и сквер за ним помогут быстро выбросить из головы неприятные чувства от увиденного и услышанного. Но мысли были тяжёлые, как красная крышка с чёрным крестом. Поднявшийся ветерок почему-то выметал из головы только лёгкое ярко-белое свадебное платье и крики «горько». Горько… Кому-то горько от счастья, кому-то – от горя. А есть и такие, кому всё равно. Таков наш двор, таков наш мир. По пути домой, поднимаясь по лестнице, я встретил соседа. На одной лестничной площадке со мной жил страдающий сердечной болезнью одинокий старик. Он редко выходил из квартиры. Мы разговорились, и я спросил его:

– Может, будете на балкон выходить? Воздух полезен.

А он ответил мне:

– Забил я там окно.

Я развёл руками и пошёл домой. Однажды я увидел его ранним утром, в эти блаженные минуты всеобщей тишины. Он сидел на лавочке и смотрел в небо. Теперь я видел соседа на улице каждое утро! Наконец, я не выдержал и подошёл к нему:

– Михаил Иванович, что ж вы днём-то воздухом дышать не ходите, а всё по утрам?

Он ответил мне:

– Не могу я днём. Громко сильно…

Удивляясь всё больше, я спросил:

– Да что громко-то?

Он покачал головой.

– Да всё и громко. Плохо мне среди шума такого.

Я спросил:

– Да какой же шум?

Старик помолчал и ответил:

– Страшный шум!

 

Михаил Иванович вот уже два года как умер… Сердечный приступ, как мне рассказывали, застал его прямо в автобусе, по дороге в больницу. Мне было жалко этого худощавого человека с бледным от сердечной недостаточности лицом и пергаментной кожей. Тогда меня первый раз посетила мысль, что жизнь – это постоянная борьба с шумом, попытка человека к нему привыкнуть, воспринимать как должное, как часть мира и часть себя. На ум приходит простая аналогия. Почему дети так боятся грозы и разных громких звуков, а взрослые – нет? От самого рождения и до смерти человек живёт в шуме, который сам производит. А организм нашёл способ выжить – он перестает его слышать. Может, мы и умираем оттого, что рано или поздно организм изнашивается, устаёт от шума, не может ему больше сопротивляться. И не потому ли люди к старости начинают хуже слышать? Впрочем, вскоре я перестал размышлять на такие темы, влившись в бесконечный круговорот человеческого движения. Более того, если постоянно думать о шуме, начинаешь его слышать. И он соберётся избивать сознание десятками грохотов, сотнями шлепков, тысячами стуков, миллионами шорканий и скрежетов, миллиардами звонов и хлопков.

Но случилось кое-что, заставившее меня вернуться к своим рассуждениям. После смерти Михаила Ивановича в его квартиру заехали новые жители – молодая пара. С их приездом в нашем подъезде стало ещё громче. Парень играл в рок-группе и вечерами напролёт устраивал репетиции.

Наш подъезд не сильно отличается от других. В нём тоже жили сварливые и злые старухи, которые развлекались на склоне лет тем, что отравляли ядом сплетен ту часть дворовой жизни, которая была мирной. Мешала «добрым» людям спать «чертовская музыка». И когда бабушки собрались во дворе написать жалобу в администрацию, я вдруг понял, что, в отличие от них, совсем не слышу визг электрогитары или, скорее, не обращаю на него внимания. Так же, как не слышу вездесущего звука работающей дрели или шипящей у кого-то воды в ванной. Как-то вечером, прислушавшись к ощущениям, я смог почувствовать, что звук гитары сильно выделяется из других. Но прошла неделя, другая и я уже, как ни старался, не мог понять, чем же для меня этот звук отличался от остальных. Я даже не сразу мог выделить его из общего шума. Тут бы снова забросить свои странные мысли подальше, но жизнь снова подкинула пищу для размышлений.

 

Когда я был в отпуске, друг позвонил мне и предложил съездить с ним в деревню, заколоть свинью. Я никогда раньше не видел, как это делается, и охотно согласился. Вечером того же дня мы приехали в деревню. Вокруг было так тихо, что я сначала чуть было не побежал обратно за автобусом, беззвучно пылившим вдали. Я напряжённо вслушался и облегчённо вздохнул. Нет, не тихо! Звуки есть повсюду: лают цепные собаки, где-то мычат коровы, скрипит телега, а лошадь, которая её тащит, грузно топает в пыли. А я раньше думал, что так деревни только в книгах и стихах описывают. Звуки были не такие, как в городе, но были. «А если выехать дальше, – подумал я, – а лучше уйти пешком! Может, тогда можно выйти к тишине? Нет, глупости: и в лесу, и в горах, и на море – везде будут свои, особые, звуки...»

Следующие два дня мне, городскому жителю, в деревне было скучно, тянуло обратно в город, в мой шум. Мои чувства, наверное, были подобно чувствам человека, всю жизнь прожившего возле водопада, если бы вся вода разом пересохла. Меня не оставляло ощущение, что чего-то не хватает. Пытаясь избавиться от жажды своих городских звуков, я вечерами лежал с плеером. Музыка громко играла в наушниках. А когда я срывал наушники, то слышал, как тикали часы, слышал, как ворочается в кровати мой друг, слышал стрёкот кузнечиков на улице. Все то, к чему мой организм не привык.

Утром третьего дня мы наточили топор, ножи и отправились колоть свинью. Свинарник был отгорожен от остального сарая толстыми досками и источал смрад. Несмотря на вонь, я перегнулся через ограждение, чтобы посмотреть на животных. Большие и маленькие, одинаково грязные свиньи толкались, валялись в лужах, хрюкали и визжали, почти не обращая внимания друг на друга. Им было мало места, но вполне удобно среди жидкой грязи и своих собратьев. Друг хохотнул и крикнул:

– Ну вот, Паша! Это свиной двор моего отца! Хорошо, что мы не свиньи, правда?

Я пропустил двусмысленное замечание мимо ушей, ведь мы чаще всего слышим лишь то, что хотим. А вот «свиной двор» навёл меня на мысль о дворе человеческом. Люди, как и они, ведомые инстинктами, занимаются своими делами, вспоминая о других лишь в редких случаях, когда эти «другие» мешают собственному насыщению. У них тоже свой шум. Он стоит над свинарником, такой же не воспринимаемый животными, но чётко слышимый человеком. Может, поэтому животные так пугаются грохота, издаваемого людьми или техникой, ведь это не их шум.

Мой друг тоже перегнулся через ограждение и показал пальцем на самую жирную свинью в углу. Она не шевелилась, будто что-то предчувствуя. Говорят, люди могут ощущать приближение смерти, так почему свиньи не могут? Когда мы стали держать её, а отец моего друга замахнулся ножом, свинья издала последний надрывный визг, и наступила тишина. Для нас на долю секунды, в тот момент, когда визг оборвался, а для животного – навсегда.

 

Я долго думал над этим. Даже когда вернулся в город, в родную шумиху и сумасшедшую скорость загнанных дней. Когда я вышел из отпуска, мне сдвинули график, и я вынужден был вставать ещё раньше. Именно с этого времени я стал замечать минуты настоящей тишины. Эта тишина двора нарушалась лишь моими шаркающими шагами. Вот ведь парадокс! Можно услышать тишину! Лишь несколько минут, спрятанных в бесконечном беге времени, пока все спят. Каждое утро, по дороге к остановке, я знал, что, кроме гулко отдающегося эха своих шагов, ничего не услышу. Каково же было моё удивление, когда однажды в общее безмолвие, в котором я боялся даже громко выдохнуть, бесстыдно вклинился тихий, но настойчивый шелестящий звук. Я остановился и завертел головой. Забыв, что опаздываю на работу, я попытался найти источник звука. Но вокруг не было ничего, что могло нарушать тишину. К шелесту добавилось непонятное мычание. Только тогда я разглядел низкого широкоплечего человека с метлой в руках. Он выметал пыль со ступеней подъезда. Я испугался открывшейся простой истины. Я не увидел дворника! А ведь всё это время и каждое утро он был тут! Лишь когда он запел песенку, я смог сфокусировать на нём взгляд. Да ведь и вправду: во дворе никто никогда не вспоминает о дворнике, не обращает внимания на то, что только благодаря ему дворы наши ещё не обратились в такие вот свинарники! Я подошёл ближе и поздоровался. Человек с метлой поднял голову и улыбнулся.

– Здрасте! – Он продолжил мести уже совсем чистые ступени.

– Вы давно уже работаете? Раньше меня встали? – Я решил проявить участие.

Дворник снова улыбнулся:

– Рано. Встал. Мести. Надо! Чтобы чисто было. Людям хорошо!

Я всмотрелся в его лицо с безмятежной улыбкой, всмотрелся в раскосые глаза, почему-то сильно отличавшиеся от глаз других, и понял – искра безумия в них была настоящей. Он родился не таким, как все или, как говорят, ненормальным. Он уже не был юношей, но лицо, похожее на маску из воска, не имело морщин. Толстые губы и полураскрытый рот, то и дело слагавшиеся в наивную улыбку, придавали ему такое выражение, которое могло вызывать лишь сожаление и сострадание к несостоявшейся жизни. Дурачок посмотрел на меня и сказал:

– Рано. Тихо. Нет никого. Я мету.

 

Я кивнул и побрёл своей дорогой. В моем сознании, как червь, ворочалась идея, которую я не раз обдумывал ранее. Я вспомнил Михаила Ивановича. Да, есть люди, которые в силу обстоятельств тяжело переносят шум, он их убивает. Я стал обращать внимание, что больной дворник работает не только утром, но и днём, и поздним вечером, когда шум достигает своего предела. Я же считал, что лишенный рассудка организм, обречённый на бессмысленное существование, не способен выжить в этом гремящем, свистящем и вечно несущимся куда-то мире. Я считал, что он должен был бы прятаться от грохота, как животное, но, глядя в окно, видел его во дворе в любое время суток. Это не вязалось с моей странной теорией существования, которую я теперь часто обдумывал. Я пытался найти хоть что-нибудь, объясняющее этот факт. Может, всё, наоборот, и объяснялось безумием? Нет. Я был уверен, что сумасшедший человек ещё острее воспринимает окружающие его звуки. Во мне проснулся дух моей профессии. Как учёному, мне хотелось провести исследование, докопаться до истины. В тот же вечер в тонкой двенадцатилистовой тетради я изложил основные положения «Теории жизненного звука и шумовой выживаемости». Да, так я назвал своё творение, которое любому сотруднику нашего биологического отдела показалось бы записками сумасшедшего. И, несмотря на то, что теория писалась, не подкрепляясь опытами, я всё больше убеждался в её верности, просто глядя по утрам и вечерам из окна. В поисках некоторых фактов я посетил библиотеку. В наш век информационных технологий это место всё чаще пустует. Я увидел библиотекаря – молодую рыжеволосую девушку, старательно подводящую тушью ресницы. Поспешив к ней, я громко спросил:

– Простите, у вас есть…

– Тихо! – глухо воскликнула она. – Вы что, не видите? Написано же: тишина должна быть в библиотеке. Вы не один!

Мысленно я добавил к своей теории ещё один пункт. В человеческом социуме существуют такие пространства и ситуации, в которых человек обращает внимание на отдельный звук. Я сказал слово чуть громче, чем того требовали обстоятельства, и привлёк к себе внимание. Издай я любой другой звук – эффект был бы тем же. Людям, сидящим в библиотеке, кажется, что они находятся в полной тишине, говоря языком научным – в абсолютной. Но я ещё в начале работы пришёл к выводу, что абсолютной тишины не существует, кроме одного исключения, о котором я думать боялся. Вот и сейчас, в библиотеке, как в деревне, не было по-настоящему тихо. Шелестели страницы, скрипели стулья, через открытое окно долетали звуки с улиц. Там, где есть человек, там есть его шум. Там, где нет шума, нет человека, нет самой жизни, ведь даже травы шумят! И тут я вновь услышал знакомое мычание. На этот раз восторженное, оно вынырнуло откуда-то из звукового водоворота и хлестнуло по сознанию. В углу зала сидел наш дворник. Он листал большие книжки с картинками и громко мычал, выражая своё восхищение.

Вот так люди не слышат то, что не хотят. Голос дворника должен был разрушать искусственную тишину, но замечаний ему не делали. Да, все видели, что он больной, но разве это остановит людей, раздражённых нарушением правил? Его просто не слышали. Вполне возможно, что разум каждого из находившихся там людей просто вычеркнул психа из сознания или пропустил мимо памяти, подобно тому, как компьютер пропускает некопируемый файл.

 

Проторчав неделю за книгами, я составил график, комичный для моих коллег, но удовлетворяющий моей теории. Глядя на извивающуюся в системе координат кривую, я подумал, что, будь я чуть моложе, я бы пытался доказать окружающим правоту своих мыслей. Но науки в моей работе было, пожалуй, меньше всего. Я рассматривал шум не как физическое волновое явление, а как эмоционально воспринимаемое состояние существования. На этом и основывались тезисы. Из графика я вывел зависимость – естественно, что больные люди живут меньше здоровых, но глухие были исключением. Эти оказались в числе долгожителей. Всё это говорило о чём-то важном, но пока ещё не доступном моему пониманию. Исследование уводило меня всё дальше в дебри психологии и философии. Доказательства и их обоснования стали такими зыбкими, что я боялся сделать следующий шаг, опасаясь, что любое нововведение сделает мою теорию шаткой, как карточный домик. Мне казалось, что за строчками этой работы прячется простая, но глубокая мысль, уходящая корнями к вопросу о смысле жизни. И всё больше я убеждался, что самой жизни может не хватить для того, чтобы понять истину. Я перестал делать записи и задумался, что предпринять дальше. Передо мной открывалось множество путей, но каждый из них мог привести к провалу. Днём я отыскал во дворе дворника и спросил:

– Как ты терпишь такой шум? – И развёл руками, пытаясь объять все окружающие звуки.

Я долго и внимательно смотрел на него, и башня моего открытия стала опасно крениться. На висках у него была заметна седина. Болезнь головы покалечила его разум, но не тронула лицо. Он был стар! Но ведь это организм, неспособный выживать в шуме, неспособный с ним бороться! Как?!

Старый дворник с молодым лицом безмятежно улыбался, но даже в безумных глазах я видел непонимание.

– Вокруг громко плохо? – Я постарался спросить так, чтобы он понял.

Больной покачал головой и принялся дальше шоркать метлой потрескавшийся асфальт. В порыве чувств я схватил его за плечо. Тогда дворник отложил метлу и к моему удивлению и радости извлек из одного уха кусок ваты. Тут же у него на лбу залегли глубокие морщины. Я представил, как весь поток звуков врывается в сознание, и содрогнулся. Дворник болезненно замычал и с остервенением затолкал вату обратно в ухо, схватил метлу и побежал к другому подъезду.

Та часть меня, что была учёным-исследователем, ликовала! Я получил объяснение исключению из моего графика. Когда шум днём достигал максимума, он просто затыкал уши ватой! Но та часть, что была во мне человеком, с чувством глубокого сострадания печально опустилась на дно, уступив жестокому разуму.

 

Прошло несколько дней. Теория была дописана, оставался главный вывод. Как ни пытался я найти среди строчек самое важное, у меня не получалось. С каждым днём я все больше понимал, что ошибаюсь, главной идеи нет, и всё это лишь глупая выдумка. Половину ночи я не мог заснуть, а потом мне приснился сон. Я хорошо его помню. Я сидел в одиночной камере в АБСОЛЮТНОЙ тишине! Я сидел в ней вечность и должен был сидеть ещё столько же. Вокруг меня была тьма, я ничего не видел и ничего не чувствовал. Я лишь знал, что заперт в клетке из тишины. Потом раздались крики, и появилась дверь. За мной пришли. Два человека вошли в темноту, подняли меня и потащили. Свет ударил по глазам, и я увидел площадь, на которой стояла виселица. Это было место казни. А вокруг стояли люди без лиц, и все они кричали что-то большими ртами, занимавшими пол-лица. Стражи подвели меня к виселице. Простое, страшное сооружение. Грязная истрёпанная петля свисала с деревянного ствола. Откуда-то принесли старый расшатанный стул. Я встал на него, надел на шею петлю, зная, что никуда не смогу убежать, и стал искать глазами безликого палача. Толпа взорвалась воплями. Я попытался заткнуть уши, но от криков не было спасения, они разрывали. И тогда я понял, почему нет палача. Закричав громче всех, я сам шагнул со стула. Крики затихли, наступила абсолютная тишина.

Я проснулся. Часы отстукивали пять утра. Я понял, для того, чтобы завершить работу, в поисках ответа нужно посетить кладбище. Почему? Может, потому что я умер во сне. Я не знал, но я должен был послушать звуки там.

Кладбище было недалеко за городом, возле берёзовой рощицы. Всё же среди могил совсем не страшно. Среди них должно быть грустно и тихо. По-настоящему тихо. Может, столь жестка иная вера, что европейские кладбища кажутся страшными и зловещими, обязательно хранят в затхлых склепах тайну нечистых сил. На нашей земле здесь лишь покой и немного запустения – то выцветший, давно некрашеный заборчик, то покосившийся крестик. Не серый невзрачный валун с высеченными на нём гарпиями, а деревянный, ещё хранящий память о тепле растительных соков, ещё пытающийся шептать вместе с деревьями.

Я шёл по дорожке и встречал людей. Они приходили сюда к своим друзьям и родственникам. Там, где венки гвоздик уже иссохли на памятниках, росла свежая зелёная трава. Видно, если живые забывали о мёртвых, то природа укрывала их, делала ярче, обрамляла побледневшие фотографии. А к зиме трава опадала, и покров этот согревал могилы в холод. Сколь же должно быть исковеркано сознание, как вывернута душа, чтобы осквернять такие места? Чья рука поднимется совершить такой тяжкий грех? Ведь именно здесь можно было слышать тишину, – думал я, – оставив пошлые помыслы там, за входом. Здесь будто тянуло остаться навсегда, убаюкивало, но я понимал, что нельзя, нельзя, пока я ещё жив! Мне казалось, останься я здесь, то из чувства глубокого сострадания стал бы ухаживать за всеми заброшенными могилками и сам бы постепенно бледнел, как эти фотографии с печальными глазами. Я остановился посреди дороги, увидев того самого мальчика, чей отец умер прошлым летом. Он сидел молча, рядом с могилой. Молча и задумчиво. И тогда вся моя теория рухнула, осыпалась, едва не завалив меня осколками безумия. Они говорили. Говорили, не нарушая тишины. Из останков моей теории вдруг поднялась та мысль, что я так долго искал. Одно предложение. Крик души! Вот что такое земная жизнь! А сама земная жизнь – это всего лишь промежуток от одной тишины тела до другой. Или просто вынырнувший вопль, которому суждено вновь кануть в тишину. Что там, за этой тишиной? Может, там будут другие звуки, не крики, а целые песни? Но это будут уже песни души... И, наверное, здесь, до границ тишины тела, стоит протянуть ноту жизни так, чтобы душе хотелось петь потом. И тогда абсолютная тишина никогда не наступит. Никогда.

Я вышел за ограду и там, невдалеке, поджёг тетрадь, бросил её к ногам. Когда она догорела, я затоптал огонь, лизавший теперь и траву. Ядовитая теория обратилась в пепел. Я освободил сознание от того, чего не мог понять, и жизнь открылась передо мной, будто заново. Я посмотрел на деревья, склоняющие ветви над забором кладбища, чуть поклонился им и отправился домой.

Утром следующего дня я умылся и посмотрел в окно. В пять утра за окном была тишина.

 

 

Декабрь 2006 – январь 2011

Кемерово