Наш двор на лавочке сидит

 

 

 

Ну вот, опять Буран напугал ребят во дворе. Хотя, они уже привыкли, только он подбегает – сразу куда-нибудь повыше забираются. Жалко мне его. Рожденный гордой сильной овчаркой, теперь он трусил между домами жалкой тенью. Кожа да кости… Дома Бурана не кормили. Хозяева не вспоминали о своем питомце, он был им не нужен. С ним не ходили гулять, его просто выкидывали на улицу. Он полдня, гонимый голодом, бросался на прохожих и загонял визжащих детей на столбы. Те, кто был постарше, оттуда били его ногами по носу, еще больше распаляя собачье безумие, слепую злобу ко всему живому. Я даже побаивался, что рано или поздно он покусает не очень прыткое дитя. А ведь его, привыкшего к пинкам, даже палкой отогнать трудно. Пристрелить бы, чтоб не мучился, да еще в суд подадут, чтоб компенсацию получить за моральный ущерб. А потом эту компенсацию на бутылочку потратить и спьяну новую собаку завести. Ружья все равно нет. Остается только наблюдать и переживать.

Пока Буран метил кусты возле дорожки, наискосок пересекавшей двор, дети дружно перескочили играть в четвертый подъезд. Но вскоре их выгнал дед Петрович, гневно размахивая костлявыми рукам и не забывая при этом затягиваться «Беломором». Петрович был младше меня, но выглядел намного старше. Ни дети, ни я никогда не понимали, о чем он говорит. Казалось, дым простецких сигарет совсем вытеснил ему разум. Речь его, сдобренная отборным матом, больше походила на бессвязное бурчание. Дети на него уже не обижались и родителям не жаловались, потому что знали – бесполезное дело. Непохоже, чтобы он понимал, чего хотели от него разъяренные мамаши. Он смотрел на них мутным взглядом, потягивая папироску и продолжал бормотать что-то про подъездных хулиганов, ссущих в подъезде. Больше ничего понять не удавалось, и родители обычно уходили ни с чем, объясняя чадам, что не стоит обращать внимание на ненормальных. У Петровича была жена. Большая, как баржа, с плоским лицом и маленькими злобными глазками, она не меньше мужа терпеть не могла детей. Всех, за исключением собственного внука Кирюши.

Сегодня она появилась за спиной своего супруга, неся на плече свернутый трубкой ковер. Тощий муженек поспешил убраться с дороги, он боялся ее как огня. Пока громоздкая женщина расстилала дорожку прямо под собственным балконом, из третьего подъезда, шатаясь, вывалился маленький сутулый мужичок в потертой куртке. Он заорал во все горло:

– Буран! Иди сюда!

Собака рванулась к ненавистному хозяину и по дороге со злобным рыком бросилась на жену Петровича. Та заорала благим матом, запустила в овчарку съемный металлический краник-«барашек», которым хотела включить воду в трубе – она торчала прямо из стены дома рядом с дверью подсобки дворника. Буран пугливо отпрыгнул, сделал два молниеносных круга рядом с хозяином и снова побежал своим путем. Он не слушал никаких команд и облаивал всех, кто попадался на воспаленные собачьи глаза. Ребята из веселой компании, которую выгнал старый курильщик, тут же попытались подобрать упавший «барашек». Иметь такой у себя в кармане было маленькой дворовой мечтой каждого живущего здесь мальчишки. Ведь в жаркие дни можно напиться холодной воды, не заходя домой. А в день Ивана Купалы просто встать возле прямого обрезка трубы и, прижимая ее пальцем, обдавать ледяной струей припеченные июльским солнцем головы. Однако баба Люда (так весь двор звал жену Петровича), уже оправившаяся от испуга, в гневе сама была страшнее Бурана. Волна ребятишек поспешно откатилась под напором разъяренной бабы. Она схватила «барашка», и ярость ее обернулся против растерянного пьяницы, безуспешно старавшегося докричаться до своего пса. Из второго подъезда, только заслышав назревающий скандал, появилась баба Катя. Самая пожилая и самая вредная женщина на весь район. Даже трудно было представить, как в таком божьем создании может уживаться столько злобы ко всему на свете. Она разгоняла костылем слетевшихся птиц, точно также детей, ничуть не уступая ни Петровичу, ни бабе Люде. Она ненавидела жителей дома – всех вместе и каждого по отдельности. Она жаловалась во все возможные инстанции на водителей, которые ставили машины слишком близком к ее балкону (который, надо заметить, находится на пятом этаже), выстаивала бесконечные очереди, в которых и молодой-то запросто потеряет сознание. Все ради одного – пожаловаться на собственную жизнь. Как же так, она, пережившая войну и всевозможные государственные перестройки, не заслужила спокойную старость? Хм, я тоже пережил войну, правда, был тогда еще совсем маленький. Но как-то не тянуло жаловаться на жизнь, да и на двор тоже. Я прожил здесь больше двадцати лет, и старость моя меня вполне устраивала. Вот только иногда возникал вопрос: чем заняться? Все эти Кати, Люды да Петровичи находили себя в склоках. А мне такое было не по душе. Пора бы им всем на старости лет обрести эту самую мудрость. У них с годами, похоже, слепли не только глаза, но и душа слепла. Глохли не только уши, но и разум глох, хромали не только ноги, но и совесть. Смотреть на это было неприятно, и я побрел прочь. Пойду лучше посмотрю на детей. От них вроде как жизнью заряжаешься. У них-то не встает вопрос: чем заняться, их дни наполнены. И сами они еще полны энергии, как только что купленная батарейка. Глаз радуется смотреть на их беззаботные игры. Меня и самого вдруг тянуло играть, придумывать себе свой мир и жить в нем – наверное, это старческий маразм.

 

Навстречу мне из пятого подъезда выбежал Кирюша. Такой же узкоглазый, как бабушка, такой же худой, как дед. Волосы – торчком, лицо – грязное. Он не поздоровался со мной не потому, что не знал меня, а потому, что никто его этому не учил. Да он и не знал, что люди здороваются, уважают старших. Бабушка часто била внука, и я не раз слышал, как он в и истерике обзывает ее такими словами, что стыдно становилось. И откуда только он эти слова знает? Тут бы тревогу бить, да нет дела до этого родителям. Они жили в пятом подъезде нашего дома. Мать его ждала второго ребенка. А отец – вообще был явлением призрачным. Кирюша оставался предоставлен самому себе. И гулял он вовсе не со своими сверстниками, а с подростками старше его. Он старался подражать им как мог. Курил дедовы сигареты, воровал деньги у бабы Люды, допоздна гулял по чужим дворам. А когда его «друзья» кого-нибудь били, подбегал к жертве и тоже отвешивал пару тумаков. Но подростки все равно не относились к нему, как к равному, называли "мелким" и «шестеркой». На школу у Мелкого времени, ясное дело, не оставалось. А жаль. Пока его сверстники по кирпичику закладывали фундамент своих знаний, он погребал под сигаретным пеплом свою Помпею. Ну и что из него вырастет? Я вот всю жизнь отработал по школам, да университетам, так мне вдвойне обидно было за новое поколение.

Мимо меня, словно мысли, пролетают дети на велосипедах, едва доставая до педалей ногами, по двое на одном! Как бывает – мысль спотыкается, так, порой, и дети падают со своих железных коней, сдирая колени. Но, видно, хранимые Богом, снова вскакивают, подтаскивают громоздкие велосипеды к бордюрине и оттуда стартуют. А я вот сейчас сядь на такой синенький обшарпанный «Урал» и упади – точно сломаю ногу.

Ох, что-то я разогнался! Задыхаюсь! А в молодости и не думал, что можно задыхаться воздухом. Я привалился к стене и смотрел на игровую площадку, которую, как заботливые ладони, с двух сторон огибали стены дома. Смотрел, слушал. Громкий скрип качели сливался с моим сиплым дыханием. Кто-то прошел и поздоровался. Я рассеяно кивнул, чувствуя всем телом, как бухает сердце – предупреждающий набат, протест организма. А глаза следили за качелями – туда-сюда, туда-сюда. На них сидела девочка, крепко держась маленькими ручонками. Маятник жизни качается. Девочка недавно научилась качаться сама. Я вдруг испугался, что сейчас она перестанет старательно вытягивать шею, отпустит руки, и я увижу, как колебания затухают. Прежде чем качели остановилась, я отправился дальше.

«Чпок-чпок…» – подростки играли в настольный теннис. Сидели на спинке лавочки, нахохлившись, ссутулившись, похожие на птиц. Кирюша бегал от одного угла стола к другому – места ему не нашлось. На него не обращали внимания. Рядом два брата лет двадцати подтягивались на турнике. К ним по газону, приминая траву, как гусеничный танк, ползла баба Люда с мокрым ковром. Сейчас она погонит их, ведь со своим жизненным опытом она нашла более полезное применение спортивному снаряду. До моих ног докатилась пенящаяся жидкость от места, где мыли ковер.

Солнце поднялось еще выше, день разгорался, и мягкий свет становился нестерпимо ярким, горячим. Воздух умирал от обезвоживания. Подростки разбегались, как тени от фонаря, по подъездам, шалашам и подвалам в любимый полумрак, где стены испещрены пошлыми рисунками, мерцающими в сигаретном дыму. Я ухожу из этой части двора дальше, туда, где стоит песочница. В ней маленькое дитя копалось пластиковой лопаткой едва ли не больше его собственного роста. Ребенок шлепал ей по куче слежавшегося песка или топал ножками, таская за собой ведерко. Как будто чувствовал тревогу. Вот сейчас уже прибегут эти огромные, с машинками в руках! Некрасивые у них машинки, одноцветные, без картинок! Наверное, так он думает, этот мальчик. А я отошел в сторону, уступая место автомобилю, и посмотрел назад. Там ковер влажной массой развалился на турнике, будто одна сплошная серо-красная клякса затянула пространство. Ковер был старый, складки напоминали морщины. Много лет он впитывал в себя все ссоры Петровича, Люды, Кирюши, его матери. И теперь с него смыли только грязь. Над турником взвился сине-желтый мячик. Две девчушки в спортивных костюмчиках взялись играть в волейбол. То-то же! Тяжелый гнев ковра придавливает все к земле, но даже эта красно-серая топь обреченной, озлобленной до исступления старости не может противостоять детской чистоте, они все равно оказались «над». Молодость и жизнь торжествовала.

 

Что-то устал я ходить. Передохнув на лавочке, я вернулся домой. В комнатах было душно, а еще – совершенно нечего делать. Вот жил бы в своем доме, так сейчас бы хоть за огородом присматривал или сени красил – все развлечение. Я открыл холодильник, откуда дохнула спасительная свежесть, и налил себе в кружку холодного кваса. Чувствуя отрезвляющую кислинку, я вышел на балкон. Качели снова скрипели, ковер разлагался под палящим полуденным солнцем, а где-то за домом лаял Буран. В духоте засаднило сердце. Я откинул голову на спинку кресла и погрузился в сонные воспоминания.

Как-то раз зимой ко мне в дверь постучали. Слабо так, неуверенно. Я еще удивился: «А звонок на что?» На пороге стояло несколько ребятишек, едва достававших мне до пояса. Они смотрели на меня с непонятной надеждой. А в подъезде творилось что-то странное. По лестницам вверх-вниз с невообразимым гвалтом носились дети от самых маленьких до подростков. Выше по этажам слышалось, как хлопают двери. Дети смотрели на меня, переминаясь с ноги на ногу, и, наконец, один из них слабенько так, как птенец, пропищал:

– Дедушка, дайте, пожалуйста, воды!

Это был маленький, но юркий второклассник Никитка Выдрин из первого подъезда.

«Набегались, – подумал я, – устали!» Я уже хотел принести им попить, но вдруг увидел, как из квартиры напротив выскочил парень с двумя полными ведрами.

– А куда воду-то, Егор? – Крикнул я вдогонку.

– Горку строим! – Послышалось.

Я тогда удивился. В нашем дворе кипела работа! Подростки, те самые, что летом щелкали теннисными ракетками, плевали на землю и воровали горох из чужих садов, теперь с лопатами утрамбовывали гору снега посреди игровой площадки. А ведь никто их не заставлял!

И я достал ведра, все, которые у меня были, и стал помогать. Теперь и через мою квартиру засновали мальчишки и девчонки. Как необычно было это видеть! Наверное, в тот вечер даже баба Катя открыла детям дверь. Многие из них потом слегли с простудой, бегая с тяжелыми ведрами и шапками на одно ухо. Я хорошо помнил мокрые от пролившейся воды варежки и замерзшие лица.

Потом ещё два дня подростки не пускали к горке детей – говорили – не промерзла. А тех, кто все-таки забирался наверх, спихивали оттуда пинками. Они подливали еще воды и кое-где подравнивали. Горка была их детищем. Но за всю зиму никто из них так ни разу на ней и не прокатился. Затягиваясь сигаретами, они считали себя слишком взрослыми. А вот я, однажды, видел, как строила горку моя дочь для своего сына. Она залезала на нее и скатывалась ничуть не с меньшим восторгом, чем мой внук. У самого и то появилось нестерпимое желание – только ноги больные останавливали. Выходило, жизнь моя – как тот круг, что я делаю, гуляя по двору. Как асфальтированная дорога вновь приводит меня к первому подъезду, так и жизнь снова вливается в детство! Это хорошо. Это значит, я не старею, а молодею! Это душа освобождается от жира, которым заплыла за столько лет. И может, я снова смогу ощутить счастье быть ребенком, прежде чем круг замкнется, и я впаду в бессознательность. А может, чуточку раньше меня подведет сердце, уже неисправно гоняющее кровь по такому же кругу.

Я проснулся от того, что пошевелил рукой и сбил стакан кваса. Во сне было много снега, и радости. В реальности над двором висела жара и ковер. Квас теплой лужицей растекся по полу. Я вздохнул. Это было давно. Так давно, что теперь приходит только во снах. А Никитка-то, Никитка! Погиб парень три года назад. Не дожил пару месяцев до 18 лет. Утонул. Слышал я, он с друзьями тогда купаться поехал, стало быть, поступление в вуз праздновать. И никто не смог помочь! Как же это так? Несправедливо выходит: такие вот старики, как я живут, а молодежь себе Костлявая прибирает!

 

День нехотя перевалил за половину. Жара стала понемногу спадать, и я решился еще на одну прогулку.

Лавочка перед подъездом была полна людей, наш двор сидел на ней всегда. Катя стукнула своей клюкой по растрескавшемуся от жары асфальту и проскрипела:

– Иваныч, ты опять по двору гулять? Побереги здоровье – посиди с нами.

– Да нет, Катерина Карловна, еще похожу на старости лет! А насидеться успею!

Уж скорее я угроблю свое последнее здоровье, сидя рядом с ними. И я пошел вслед за солнцем, которое, делая такой же круг, сейчас заглядывало подобревшим светом на балконы.

У шестого подъезда я увидел, как трое больших ребят прямо на газоне избивают мальчишку. Я оглянулся. Где же гнев старухи Катерины? Где вопли возмущения? Как будто столь жестокое избиение было чем-то обыденным в нашем доме, а двор, лишь нахохлившись, смотрел за этим с лавочек, ничего не предпринимая. Мальчик уже лежал на траве, а его пинали, выкрикивая мерзкие слова, выливая всю свою жестокость в удары. Может, кто-то бы и смог пройти мимо, но не я. Повидал я в жизни много всякого, но чтобы так бессмысленно и исступленно отдаваться животному инстинкту растерзания? Что живет в душах тех, кто это делает? Что за бес? Я поскорее захромал туда и, как мне показалось, громко и грозно крикнул:

– А ну оставьте его! Я кому сказал?!

Избиение на мгновение прекратилось.

Ко мне повернулась пара еще толком не оформившихся лиц – вытянутых и прыщавых. Что-то неприятное было в них, в этих больших ртах с толстыми красными губами, в раскосых глазах. Сигареты, алкоголь, шатание по городу до глубокой ночи и конопля с дальних полей – все это оставляло свою кривую печать на мальчишках. «Это вы слабаки, а не он», – подумал я, глядя на лежащего мальчика.

– Слышь, дед, не лезь! – прохрипел один, разглядывая кровь на своем ботинке.

– Вали своей дорогой, старикан! – сказал второй, глядя на меня маленькими озлобленными глазами. – Не твое дело.

Обидно. Уважение к старшим в наше время – просто сказка. Его не существует, наверное…

Я разозлился и отчаянно кинулся вытаскивать мальчугана из передряги. Да только на этом все и закончилось. В глазах потемнело, и гулко-гулко застучало сердце, будто шаги Смерти, приближающейся в пустом коридоре. Как не вовремя подвело меня мое здоровье, как не вовремя! Меня грубо оттолкнули, я уже ничего не видел. Очнулся я на дороге, а надо мной тревожно сверкали два заплаканных глаза в обрамлении кровяных подтеков. Мальчишка несколько раз всхлипнул, видя, что я не шевелюсь. Волна приступа уже прошла, удушье отступило. Я приподнялся. Мальчик испуганно вскочил. Надо мной нависли тени и осторожно подняли. Мир вернулся в горизонтальное положение и вдалеке я увидел, как старуха Катерина, сидя на лавочке, размахивает клюкой. Знал я, о чем она сейчас причитала и что выкрикивала. Будто бы пьет одинокий старик дома самогон без меры, сам гонит, а потом еще продает его по двору – вон, целыми днями круги нарезает. Опираясь на чье-то плечо, твердое и надежное, я попытался найти глазами мальчика с окровавленной головой. Но его не было. Убежал, наверное, мальчонка домой, к родителям. Пожалуется, конечно, да что толку? Его еще раз побьют. Нет управы на таких. Только кулак звереныши понимают. И чья в этом вина, не ясно, кого судить: детей или родителей... Не с нашего они двора – это точно. Из чужого. А чужой двор – что чужая земля, ни уверенности в нем не чувствуешь, ни поддержки. Не пойдут родители защищать. Эх, а был бы я чуть помоложе... Поблагодарив тех, кто помог мне подняться, я решил, что приключений с меня на сегодня хватит, и отправился к своему подъезду.

В ту ночь я долго не спал – думал, как говорится свою старческую думу, и жизнь вставала перед глазами. Нет, она не проносилась, она просто всплывала из густого тумана отдельными пластами или целыми островами, охватывающими десятилетия. Когда впереди уже ничего нет, начинаешь понимать, что жить прошлым не так уж и плохо.

 

На следующее утро, такое же солнечное, как предыдущее, я вышел погулять пораньше и присел на лавочку. Во дворе одиноко бродил Буран. Он изредка нырял носом в мусорные пакеты или облаивал голубей. Я даже не заметил, как он оказался совсем рядом. Овчарка посмотрела на меня больными глазами, и в них вдруг зажглась отчаянное безумие глубоко-несчастного зверя. Он оскалился, визгливо гавкнул, а затем бросился на меня. Наверное, дело было все-таки не во мне... наверное, сумасшедшему Бурану было без разницы на кого бросаться, будь то говорящий на странном человечьем языке щенок или умудренный сединами пес. Я испугался. Попытался отмахнуться, топнуть ногой, но это лишь еще больше разъярило собаку. И тогда я, понимая, что другого выхода нет, побежал. Второй день уже двигаюсь против привычного круга, успел подумать я. И в этот момент что-то произошло. Внутри зажглась какая-то новая звездочка. Бежать стало легче, будто груз лет стаял, испарился, даровав непривычную свободу действий. Я все бежал и бежал против своего обычного маршрута, и вот уже Буран остался далеко позади, свесив на бок язык. Люди оборачивались на меня, удивляясь резвости старика. Я выбежал с нашего двора и побежал дальше. В соседнем стая тех же подростков бежала за очередным несчастным. Они кричали ему что-то вслед, обещая избить до полусмерти. И я, не раздумывая, на лету стал раздавать пинки и подножки – будто ветер со старческим лицом. Но и здесь я ни на мгновение не задержался, рванув дальше – вперед! Вот и главная улица города, послушные стада машин пасутся на асфальтовых полях. Здесь я увидел, как юный велосипедист вот-вот врежется в поворачивающий джип. Я проскочил между ними, и порыв воздуха, оттолкнул парня в другую от машины сторону, но не было времени разбираться, кто виноват – дальше, дальше, опережая собственное время, собственную жизнь! Высотные дома сменились окраиной. Я промчался сквозь темный пустой двор и в арке увидел, как двое прижали к стене молодую девушку, а она отчаянно вырывалась. Я что-то прокричал им, грозное и осуждающее, но не услышал себя – лишь острым свистом проскочил между ними. И один из них закричал: "Стреляют, твою мать!" – оба побежали прочь. А я не смог даже оглянуться – я уже летел над полями, которые иногда пересекали широкие грузовые магистрали и железные дороги. А за ними мне открылось море. Я летел над поверхностью, куда-то в бесконечность горизонта, зная, что это обманчиво. Где-то там есть земля. Другая земля, другой двор, в котором есть другой, сошедший с ума старик и другая безумная собака, в котором есть другое детство, другое зло и добро. И вот уже появилась ломаная линия берега... Постой, душа! Пропало чувство скорости. Тяжелым кучевым облаком повис над поверхностью воды. Я был готов вот-вот пролиться дождем. Кто это крикнул? Кто? Это я! Кто я? Ты! Я? Где-то там во дворике, потерянном среди миллионов других, я ждал сам себя. На лавочке... И голуби ходили у моих ног. И баба Катя, прищурившись, смотрела на меня с балкона, думая, небось, опять пьян, а баба Люда сняла ковер. Чпок-чпок – отсчитал еще два мгновенья теннис, а откуда-то с неба улыбнулся Никитка. И даже ребенок в песочнице поднял голову... Вернись...

 

– Ужель помер, Иваныч? – Баба Катя потыкала меня клюкой, и я поднял голову. – Живой еще... А тута все толкуют, не шевелишься, мол, уж час как... Можа, ты это... как его? Сознание потерял? Али напился с утра?

– Напился, – тяжело кивнул я, чувствуя, что в нашем дворе произошло маленькое, почти незаметное изменение.

Вокруг меня собрались люди с одинаково встревоженными лицами. В них не было праздного любопытства, я видел сочувствие к старому и больному человеку… Увидел, как подростки бегут сюда из-за теннисного стола с криками: "Скорую вызывайте!" и "Серега, бегом за водой!" А в толпе мелькнуло залепленное пластырем лицо мальчика, которого били, и две косички девочек, игравших в волейбол. Я почувствовал, как кто-то уткнулся мне в ногу. Буран... Буран отчаянно скулил и обнюхивал мои ноги. Баба Люда вдруг осторожно взяла меня под руки и стала усаживать на лавочку, а Петрович обмахивать газетой. Я увидел, что ковер валяется на асфальте, брошенный прямо в лужу. Странно это… Вот как тот раз, когда горку строили... Ведь все они казались мне безразличными и жестокими... Кирюша подал мне стакан воды. Я закрыл глаза и глубоко выдохнул. Во дворе случилась беда. И двор поспешил на помощь. Все, от мала до велика, бросились ко мне. Чудо? Или это мир изменился? Нет, ну вот, подняли меня, помогли и... и все. Взбудораженный двор снова стал таким, как всегда, вернулся в свое обычное состояние. Буран опустил хвост и побежал по своим делам. Баба Люда разразилась проклятьями, увидев, что ковер, который она сама бросила, лежит на пыльной земле. Баба Катя стала разгонять клюкой детей. Я, сидя на лавочке, посмотрел на двор и вдруг подумал, что завтра я первый раз пойду гулять против круга.

 

Июнь 2008 – январь 2011, Кемерово, Колесников П.
Август 2011, Кемерово, Ред. Вейс Т.