Летят утки

 

 

 

– У меня, – продолжает он свой прерванный рассказ, – вообще характер такой: стоит меня зацепить, я в разнос пойду. Ну, словом, правильный харак­тер, бойцовский. Как нас завсегда учили, ещё в комсомоле, за битого двух небитых дают. Чем больше меня долбают, я только крепче становлюсь и злее. Вот и тут. Как он, Хубиев-то, мне про партию сказал, я сразу сесть за­просился. «Можно, – говорю, – я сяду? А то ноги что-то подкашиваются». – «Садись», – говорят. Сел я напротив этих троих на краешке стула, будто на допросе перед Большой тройкой, собрался с духом и начал рубить. Тут уж, как говорится, сплеча.

«Вот вы мне, дорогие товарищи, такие морозные слова сказали, что обида меня за горло взяла, дыхание перехватила и ноги как не свои. Это для меня как удар ниже пояса. А теперь я убеди­тельно прошу вас выслушать меня до конца, потому что больше нет моей мочи. Не могу дальше молчать. Не могу я один такой груз вынести.

Правда – она, как всё на свете, две стороны имеет. Одна – это голый факт, который снаружи и всем виден. А другая – подноготная, которая от глаз скрыта. Так сказать, корень, из чего дерево растёт. Я вам вторую правду хочу поведать. После того – судите.

Так вот. Я это самое за ней давно замечать стал. Когда мы ещё только-только поженились. А женился я на своей теперешней законной жене, надо прямо сказать, не кривя душой, – здесь все свои, партийцы, – на скорую руку. Был такой непростительный грех. Признаю этот факт своей биографии.

Со мной это бывает. Обычно я человек спокойный, уравновешенный, трезвый, самостоятельный. Да вы и сами меня знаете, не вам мне говорить. У кого ни спроси: кто такой Петухов Павел Андреевич? Все скажут без за­держки: передовик».

«Ну, ты это, себе цену-то не набавляй, – перебивает тут меня Хубиев Рам­зан Индрисович, – мы сами как-нибудь разберёмся что к чему и почему, не первый день на бе­лом свете живём. И не пальцем деланы». – «Да ведь я к слову, Роман Иванович. Не об том речь. Это я для ясности и полноты жиз­ненной картины вставил. Чтобы дальнейшее всем вам понятно стало, как всё было на самом деле.

Так вот. Иногда найдёт на меня что-то, будто тормоза на спуске отка­жут. Особенно, изви­няюсь, когда касается женского вопроса. И покачусь то­гда – не остановить. Как говорится, по наклонной доске вниз. Потом, когда очухаюсь и в себя вернусь, костерю себя задним крепким умом на чём свет стоит, бога и чёрта, извините за выражение, поминаю и вместе, и поврозь. Но уж что было то было, никуда от этого не деться. Чего уж там: критика, так критика, без при­крас. Верно и то, что с годами и я поумнел, жизнь бока на­мяла, пообломала рога, мозолей натёрла. А в то время как, значит, мне по второму разу же­ниться законным браком, был я ещё совсем, чего уж тут, мо­лодым майским лопухом. Так и не научился в людях разбираться. Особенно, конечно, в ко­варных женщинах. Вы уж не обижайтесь на меня, пожалуйста, уважаемая Аглая Никано­ровна».

Смотрю, Баобаб наш заводской в кресле своим обширным задом профсо­юзным ёрзает, не терпится ей, что ли, по нужде, и спрашивает ехидно: «Может, вы, товарищ Петухов, прекратите над нами издеваться и испыты­вать наше терпение? Может быть, вы, наконец, перейдёте ближе к делу, по которому мы вас сюда пригласили?»

«В самом деле, – поддержал её новый начальник цеха Пустовойтов, – что это вы, Павел Андреевич, всё вокруг да около»?

«Погодите, – говорю, – дорогие товарищи, наберитесь терпения. Я сам, если надо, собьюсь. Сейчас как раз ближе к телу перейду». И попёр дальше рассказывать.

«Виной всему, что дальше случилось, – говорю я им, – эта дурацкая ро­мантика, которая в молодости всех нас с пути сбивает и направляет по лож­ному следу. А если проще сказать, то отсутствие жизненного опыта. Хотя в ту пору я уже разведённый был. Признаю, в порядке самокритики, что скрыл я от отдела кадров этот прискорбный факт своей автобиографии. Готов нести за это суровое наказание. А что касается того, что в заявлении моей супруги написано, то это ещё надо поглядеть. Где тут собака зарыта.

В общем, к тому времени, как мне второй раз жениться, нагулялся я вволю – сыт по уши. От баб…извиняюсь, от женского пола, отбоя нет. Но и удовлетворения настоящего тоже нет. Захотелось, знаете ли, мне хорошей, тихой семей­ной жизни, уюта домашнего, тепла. Размечтался я, чтоб, значит, свет вечером в окне, когда с работы домой возвращаешься. Чтоб в выходной день – обед вкусный на столе. Чтоб детишек полный стол был, а я – во главе стола. Но особенно мне опротивела, пусть меня Аглая Никаноровна не обес­судит, беспорядоч­ность половых отношений. Со всеми медицинскими, а если уж совсем точ­ным быть, венерическими последствиями».

В этом месте Пашкиного рассказа, можно даже сказать, откровенной исповеди, я не удержался и высказал всё же своё сомнение:

– Брось, – говорю, – Паш! Неужели прямо так и сказал?

– Ага! Так и ляпнул. Прям как есть. Чего тут темнить? Что естественно, то общественно. Ничего, стерпели. Я им одуматься не дал. Гну своё, без ос­тановки. Откуда что берётся! Слушай дальше.

«Другой, – говорю им, – на моём месте, может, и по-иному себя повёл: один раз обжёгся, в другой раз поостерёгся, не сразу головой в омут. А меня пуще прежнего разбирает, будто кто в спину торкает: мол не тяни ре­зину, не-то время уйдёт. Не успеешь опомниться, а уж полста. Стал прики­дывать. Комната у меня есть, пятнадцать метров, квадратных. Зарабатываю не хуже других. Руки-ноги при мне, с лица не урод, сила мужская имеется – чего ещё? Не может того быть, чтобы мне счастья век не видать. Забрало меня за живое, надо, думаю, подходящую женщину сыскать. Ну, а выбирать да на весах взвешивать в этом деле щекотливом не приходится, потому как противно, не мясо на рынке покупаешь. Не в моём это характере. Да и для женщины обидно, если к ней с долгими примерками подбираться, в телескопы разные разглядывать. Женщины, они хорошо чувствуют, кто их по-настоящему лю­бит, а кто со­мневается и проверяет. – Тут я в сторону председательши проф­кома глаза перевёл. – Аглая Никаноровна должна это особенно понимать». Смотрю Баобаб наш головой низко так склоняется и не поймёшь: то ли она согласна, то ли не поймёт, об чём речь. Ну я дожидаться не стал, тороплюсь свою мысль раз­вить до полной ясности понимания.

«Верил, – продолжаю, – я тогда в высокую любовь. В блуждающие звёзды, которые друг дружку на земле ищут. Как в песне поётся, два берега у одной реки и так далее. Честно если, то я и сейчас в это самое верю. Иначе зачем тогда человеку на земле жить, коли не верить?

И так мне захотелось встретить поскорей эту самую мою звезду – мочи нет. А как повстречалась на моём жизненном пути первая, которая меня за сердце укусила, так я сразу головой в петлю и полез. Был грех поспешности, тоже признаю. Однако врать не стану, петля эта самая – ой, сладкой какой оказалась! И может быть, по сей день не сыскать человека счастливее меня на всём белом свете, кабы не обнаружилось впоследствии то самое, про что я вам рассказать хочу».

Не поверишь, Михеич, секретарь парткома, Хубиев Роман Иванович, – я тебе давеча говорил, он кавказской национальности, и его так на наш манер звали, вместо ихнего Рамзана Индрисовича, – затрясся весь, зубами заскреже­тал, чуть не плачет, слова едва выговаривает: «Ты что, Петухов, в самом деле, тут лапти плетёшь, Ваньку валяешь, над нами измываешься? Полчаса говоришь, а про что – невдомёк!» Я, конечно, пререкаться с ним не стал, всё же мы с ним в разных весовых категориях, поэтому отвечаю спокойно и по воз­можности сдержанно, но вежливо: «Сейчас, товарищ Роман Иванович, самое оно начина­ется, и всё станет на свои законные места. Так сразу нельзя. Иначе непонятно выйдет. Дело-то оно непростое, человеческое. Это с одной стороны. А с другой – даже не знаю, как назвать, потому что совсем запу­тался. И если вы, дорогие товарищи, разрешите мне до конца договорить, может быть, тогда камень в сто пудов с меня снимете». Смотрю, молчат, хотя глаза у всех недоверчивые, колючие и злые. А мне деваться некуда, понимаю что мне грозит, если я не смогу оправдаться. И двигаюсь дальше.

«Про медовый месяц, дорогие товарищи, я углубляться не стану, про­пущу для краткости регламента. И так оно ясно: у всех он одинаковый бы­вает. Поэтому и называется «медовый» – сладкий, значит, сахарный. Но и по­сле медового месяца мы жили с ней душа в душу многие годы. И хоть первое время нелегко нам приходилось, иной раз совсем уж, кажется, край подхо­дит, а всё равно я готов был её весь день на руках носить. Если бы поднять смог. Мо­лился на неё, извините, как на святую икону. Иной раз не видит ни­кто – плачу от счастья».

Тут я Пашу прервал ненадолго, вспомнил, как он тогда, бедолага, ма­ялся, исхудал весь, в доходягу превратился.

– Это, – спрашиваю, – когда ты в вечернем институте, что ли, учился?

– Во-во! – говорит. – Помнишь? Было времечко лихое. А всё равно, Ми­хеич, счастливое. Солнечное какое-то, радостное. Есть что вспомнить перед смертью. Я им так и говорю:

«Я тогда в вечернем институте учился. Без отрыва от производства. Ох, и тяжко было! Днём на работе вкалываешь, за токарным станком, стружку гонишь, вечером – лекции да семинары разные, а ночью, сами понимаете, тоже много не поспишь. При молодой-то жене. Живого весу во мне меньше шестидесяти килограмм оста­лось, раздеваться совестно. Без одежды – не найдут. Но я от выпавшего мне редкого счастья вроде как трёхжильный сде­лался. Всё внутри у меня пело от радости, от интимного, значит, восторга. И любое дело у меня спорилось, с весельем выходило. Как говорится, с песней по жизни и так далее. А жену свою, Оксану – её Ок­саной зовут, наполовину хохлушка она, наполовину наша, – вы уж не взыщите, дорогие това­рищи, за столь деликатные и неприличные подробности, я называл «ласточкой». А ещё «сол­нышком запорожским». Родом из Запорожья она, что на Днепре. И она меня крепко полю­била. Такие нежные слова говорила – повторять не бе­русь. Обязательно что-нибудь напутаю…»

Смотрю, Петухов мой, Паша, скуксился, сморщился весь лицом, будто печё­ное яблоко, ногами под одеялом перебирает – вроде как не по себе ему. Сей­час, думаю, заплачет, чёрт! От умиления воспоминания.

– Ты чего, – говорю ему, – Паш? Может, болит где? Может, попить хо­чешь? Не волнуйся так. Лежи.

– Ты, – говорит он виновато, жалобно так, – уж прости меня, Михеич, но мне бы ещё ра­зок утку надобно.

Думаю, что это его разбирает?! Вроде не пил при мне ничего и соку томатного даже не попробовал. Видать, всё же нервы. Подал ему утку. Он надул – полную. И снова:

– Ты не носи.

Как, думаю, не носить? А если он ещё попросит? Где я ему порожних уток наберусь? Ну, уж нет, дудки! Уж всё одно к одному.

– Да что мне трудно, – говорю, – Паш? Ты меня обижаешь. Мы всё же в одной школе учились, за одной партой сидели.

Взял я эту самую утку за толстую шею с широким горлом и понёс. Несу – навстречу опять се­стрица. Та же, что прошлый раз, востроглазая, без лифчика, идёт эдакой ло­шадкой. Коленками голыми так и сверкает: топ-топ-топ, шур-шур-шур, а сиськами: дрыг-дрыг-дрыг! Охренеть можно!

– Как это у вас ловко и хорошо получается, – говорит она мне, улыбаясь прямым намёком.

– А чего тут, – говорю, – особенного! Небось это не укол в пятую точку делать и не кровь у больных из вены брать. Отнёс и всё, и дело с концом.

– Вы, я смотрю, неплохо в нашем деле медицинском разбираетесь!

И снова глазами, тушью подведёнными, выстрел по мне даёт, прямо в цель, в самое, можно сказать, яблочко. Ишь ты, думаю, шустрая какая! Коза глазастая, без лифчика, едрёна вошь!

– А как же! – говорю. – Дело нехитрое.

И понёс дальше. Опять в самый конец коридора и два раза за угол по­вернуть. Вернулся, а Пашка Петухов уже ждёт не дождётся, по одеялу паль­цами нервно так постукивает, видать, от нетерпения молчания.

– Где, – говорит, – ты пропадаешь, в конце концов?

– Паш, да я утку выносил. Ты что, забыл?

– Да ладно, – говорит, – ты со своей уткой! Садись давай скорей, я тебе дальше рассказывать стану.

Я даже опупел. Ни хрена себе, думаю! Больно нужна мне твоя утка! Вот тоже деятель нашёлся! Оказывается, я ещё и виноват! Однако сел, де­ваться некуда, стал слушать продолжение Пашкиного рассказа о том, как он пудрил парткому мозги своей лири­кой. И он без задержки дальше попёр:

«Дали нам с Оксаной через профком две горящие путёвки по сорок четвёртому маршруту. Такое вот у нас было тогда свадебное путешествие. Только оно не сразу после регистрации бракосочетания, а через полгода было, аккурат мне очередной положенный отпуск подошёл. На глубокую осень пришёлся. Мы, конечно, к профкому без претензии. Тем паче для эко­номии наших семейных финансов, поющих романсы, прямой резон: по­скольку путёвки профсоюзные, то они с большой скидкой, считай, за треть цены. Да и нам, молодым, всё едино, всё ладно – любое время года, лишь бы вместе. К тому же очень интересный маршрут оказался: через Домбайскую поляну, на Клухорский перевал, и дальше по Военно-Сухумской дороге до самого Чёрного моря. Такая красотища кругом – передать невозможно! Горы, небо, лес, водопады и всё такое. Днём мы вот с такими громадными рюкза­ками пёрли, как ишаки. А вечером – песни у костра. Молодые, комсо­мол – чего ещё надо? Весело было, радостно, дружно – настоящая романтика!

И всё-то у нас с Оксаной ладилось, во всём мы дружка дружке пота­кали. Я за ней ухаживал, по всякому её нянчил, «солнышком», «ласточкой» называл и чужих ушей не стеснялся. А я для неё был «рядышкин». Это она мне такую кличку смешную придумала, чтобы я всегда рядом был. Ещё, из­виняюсь, звала меня «идиотом». В шутку, конечно, не всерьёз. «Ах, Буэнос-Айрес кра­сивый город!» Я ей: «А ты там была?» А она: «Не будь идиотом»! Такое у неё ласковое было слово. «Ты не обижайся, – говорила, – дурачок. Ничего тут обидного для тебя нету. Я тебя всё равно люблю. У Фёдора Ми­хайловича Достоевского в романе был выведен князь, очень хороший и доб­рый человек. Так его Фёдор Михайлович тоже «идиотом» называл». Если я чуть что не так скажу, ну не по ней, что ли, она сразу: «Не будь идиотом»! Я на неё не сер­чал, всё посмеивался. Пускай себе, думаю, тешится, на то она женщина, к тому же в интересном положении. Ок­сана моя тогда уже бере­менная была по первому разу. Пятый месяц пошёл. По молодому-то делу это скоро получается.

Тут я должен, дорогие товарищи, небольшое дать пояснение для пол­ноты ясности картины. Уж вы меня не обессудьте, пожалуйста, и простите великодушно! У неё, у Оксаны моей, на это самое, на беременное зачатие то есть, ещё раз перед вами извиня­юсь, прямо жуткий талант был. Даже какой-то особен­ный. Не успеешь гла­зом моргнуть – уже готово дело. Это потом я не знал, куда де­ваться, как её остановить, где предел поставить. А в те вре­мена мне только радостно было. Считал, что счастье мне несказанное прива­лило. Зна­чит, мы и впрямь друг другу самой судьбой предназначены. Нашёл я, выходит, свою блуж­дающую звезду.

Берёг я её, конечно, голубку мою, изо всех возможных сил. Лишнего поднимать не позволял, оба рюкзака иной раз в гору пёр. Откуда только силы брались! Руку подавал на крутых местах, чтобы не оступилась. Плечи ей уку­тывал своей штормовкой, чтобы не про­студилась. Прямо скажу, совсем до­шёл я тогда до ручки».

Кондрова, наш профсоюзный вожак, ноздрями воздух в себя шумно втягивает и обратно выпускает. Глаза закатывает, показывает, что сильно возмущается. «Вы, – го­ворю ей, – не вздыхайте, Аглая Никаноровна, теперь самое главное начинается, потерпите маленько. Немного уж осталось». – «Короче давай, закругляйся, – говорит Ху­биев Рамзан Иванович, секретарь парткома, – не то мы тебя вообще слова лишим и без твоего объяснения обойдёмся. Нечего внимание злоупотреб­лять». А я уж завёлся, разогрелся почти до кипения, чувствую, выхожу на прямую, меня никакой силой не сдержать. Однако стараюсь на лишних подробностях не останавливаться.

«Как сейчас помню, – говорю, – ужинать мы сели у костра. Помнится, вино у нас было, тёмное такое, местное, из винограда «изабелла». Ну там ту­шёнка всякая, каша гречневая, сухари – что ещё в походе? Не ресторан всё же. И вот зашёл чего-то среди туристов ни с того ни с сего разговор про Ста­лина Иосифа Виссарионовича и его культ личности…»

В этом месте, братцы, признаюсь, я малость оробел. Вот, думаю, ед­рёна вошь, Пашка Петухов совсем не в ту степь попёр, не на тот курс ло­жится. Сам себе говорю: пора, Михеич, команду подавать «стоп-машина!» Отвлечь его надо от вредных мыслей. Неровен час, услышит кто. Хотя бы и эти двое жмури­ков, что рядом с Пашкой лежат. Может, и в беспамятстве они, а всё же гаран­тии нет. Тут такое дело, что и мёртвому очухаться недолго. Чтобы переложить своего дружка на другой галс, даю ему наводку:

– Тебе, Паша, утку не надо?

– Какую, – говорит, – ещё утку?!

– Ну – утку, – говорю, – какую я давеча выносил. Облегчиться тебе.

– Как тебе, – говорит, – Михеич не стыдно! Я тебе всю душу наизнанку выворачиваю, боль свою великую изливаю, возможно, перед смертью, а ты – со своей поганой уткой! А ещё в школе вместе учились, за одной партой си­дели. Никак от тебя такой чёрствости не ожидал…

– Ладно тебе, не обижайся, не принимай близко к сердцу, я как лучше хотел, – пытаюсь его успокоить.

А сам прикидываю: ну чего с больного человека требовать, чего ждать? Придётся, видно, до конца терпеть. Может, как-нибудь обойдётся, утрясётся и не услышит никто. Паша помолчал немного, чтобы успокоиться скорей от моей неделикатности, и опять за своё принялся:

«Не помню, – говорю я им, – точно, с чего разговор начался. Но только хорошо помню, как инструктор наш, Васико его звали, сван по грузинской националь­ности – молодой, горячий, как резвый конь, глаза горят, усы чёр­ные – вско­чил на бревно подле костра, поднял кверху кружку с вином и кри­ком говорит пронзи­тельно так, будто птица по над морем: «Прошу вас всех до одного выпить за во­ждя всех народов товарища Сталина, если не хотите меня обидеть смер­тельно. И весь грузинский народ!» – добавил яростно.

Мы тут все, сколько нас в туристской группе было, сразу осеклись, пе­реглядываемся друг с другом, не знаем что делать. То есть как, значит, вести себя в подобном случае по указанному вопросу. Как раз культ личности этот самый в тот период на языке у всех висел. А с языка-то не очень срывался, ещё не­ясно было, куда оно повернёт, в какую сторону. Я ещё, помню, поду­мал тогда, от­чего и не выпить, если ему так охота, тем более вино из местнго винограда. Не всё ли едино, за что пить, тем более – за покойника, к тому же его земляка. А то ещё чего доброго и до но­жиков дело дойдёт. Они, эти сваны грузинские, всё же народ горский, дикий, гор­дый, свободолю­бивый, для них кинжалом кого пырнуть в пузо, что нашему брату, русскому чело­веку, раз плюнуть. Или, извиняюсь, матюгнуться.

Опять же, что там ни говори, Сталин Иосиф Виссарионович, всё же личность историческая, выдающаяся – великий человек. Ошибки, конечно, у всех бывают, не ошибается тот, кто ничего не делает. И не он один в них по­винен. Но железной воли у него не от­нять. Он нашу страну из разрухи после Гражданской войны поднял? Поднял. Коллективизацию, индустриализацию кто совершил? Опять же он. Троцки­стов всяких, меньшевиков, разных эсэ­ров-засэров – кто на чистую воду вывел? Сталин. Национальный вопрос пол­ностью с повестки дня снял. К победе наш народ привёл в Вели­кой Отечест­венной войне с немецкими захватчиками – это уже, считай, пять. Да что там говорить! Бойцы с его именем в бой шли и с его именем на устах геройскую смерть принимали. Другой на его месте, может, и мягче стлал. Да неизвестно чем бы дело кончилось, кому из нас теперь спать мирно пришлось бы в своей постели. Со своей, так ска­зать, женой. Может статься, мы все сейчас под фа­шистским игом ходили и наши дети «вас ист дас» говорили».

Тут секретарь парткома, Хубиев Роман Иванович, снова не стерпел, меня, естественно, перебивает:

«Ты что нам тут, Петухов, политграмоту читаешь! Будто здесь без моз­гов сидят. Не знаешь, где на­ходишься? Мы сами с усами, и не пальцем, по­вторяю, деланные. Сами неплохо раз­бираемся что к чему и почему. Сколько тебе раз повторять?».

Ага! – думаю. – Зацепило и тебя за живое. А мне-то каково было тогда, Рам­зан Индрисович, в горах, на твоём родном Кавказе? В той сложной поли­тической обстановке!

«Сейчас, – говорю, – айн момент. Извините, что малость затянул. Сби­ваюсь я от волнения в нервах. Вы меня понять должны, дорогие товарищи, всё же не со­всем чужой я для нашего заводского коллектива».

И дальше:

«Таково это я подумал про Сталина Иосифа Виссарионовича и кружку свою с вином в нерешительности так ко рту тяну. И другие, гляжу, тоже к своим кружкам интерес проявляют. А некоторые крепко задумались, не знают, ка­кой линии держаться. Вдруг встаёт моя Оксана в полный рост и го­ворит решительно: «Я за этого преступника пить не стану». Вино из кружки в костёр – плесь! – и ушла в палатку. Ну, думаю, хана! Сейчас этот Васико её резать на куски начнёт. Бросился я за нею следом и спрашиваю шёпотом, уже в па­латке: «Ты что наделала! Разве можно так при людях?» – «А почему, – от­вечает она громко, – я должна притворяться и молчать, если, – говорит, – я его всей ду­шой ненавижу? – Вы уж извините меня, дорогие товарищи, я лишь её слова повторяю. – Он, – говорит, – народ наш в море крови утопил, всю ин­теллигенцию в лаге­рях сгноил, деревню разорил и войну, – говорит, – прозе­вал. А за победу та­кую цену заплатил, что до сих пор никто точно не знает, сколько ребят там полегло. А вы за этого изверга вино пить хотите!» И по­шла, и пошла. У меня от её страшных слов мороз по спине. Какой, думаю, её комар укусил! Хоть бы ни­кто не услышал. «Ладно, – говорю ей, – успокойся, пожалуйста, ло­жись спать, я тебя укрою штормовкой поверх одеяла, а то сыро. Тебе волноваться и нервы трепать в твоём ин­тересном положении вредно. Я тем временем пойду им объясню, что ты про­сто так сказала, пого­рячилась, потому что тебе вино пить нельзя по причине беременности». А она мою ласковую руку отпихивает с норовом, в сторону смотрит, на стенку палатки, на меня сердится. «Ты, – говорит, – такой же ог­раниченный, как все, – идиот настоящий!» Потом от своей глупости поти­хоньку отошла, заснула. А я из палатки так и не вышел. Всю ночь проворо­чался с боку на бок, всё ду­мал. Чего только не передумал тогда.

Это я теперь ясно вижу назад, что это был первый звонок. А в тот день, точ­нее ночь, я особенного значения её женской глупости не придал. Жен­щина, она и есть баба!

Уж вы простите меня, Аглая Никаноровна, великодушно, само, по­верьте, с языка сорвалось.

Обратно, в положении, думал, она интересном всё-таки, нервничает, психует, переживает, впервые матерью готовится стать. И то надо сказать, что отца её, Григория Алексеевича (лично мне его знать не довелось, но му­жик, говорят, был что надо), в три­дцать седьмом году замели, как прошло­годнюю листву. Уж не знаю, не ве­даю, за какие там дела-делишки – говорят, про Днепрогэс что-то ляпнул не то, не подумавши, – но только он с тех пор сгинул невесть где, как в воду канул, и пропал без вести. После-то его, ко­нечно, реабилитировали, как и многих других, годы спустя, да что толку – человека-то нет. Это тоже понимать надо».

Гляжу я, от этих моих слов, все трое, что за столом напротив меня как бы в президиуме сидели, стали задницами стулья протирать, кашлять начали, будто поперхнувшись, между собой яро переглядываются. Начальник цеха, Пустовойтов Иван Семёнович, лицом красный сделался, будто в парной на верхнем полке сидит, глазами шустрит – сразу видно, страсть хочется ему уйти, покинуть, значит, зал заседания. Жалеет, что впутался в эту историю. Баобаб Никанорович маникюром красным лаковым по столу скребёт – тоже, видно, сильно переживает, поэтому нервничает.

«Может, – говорю, – я что-то не так сказал, дорогие товарищи, но вы меня понять должны. По-человечески и по партийному. Мне самому трудно заста­вить свой язык такие слова вслух произносить, но иначе – непонятно будет. Я вас прошу меня до конца дослушать. Раз такое дело».

«Ладно, – говорит секретарь наш, Хубиев Роман Иванович, – валяй дальше. Однако должен тебе заметить, Петухов, что зрелость твоя политиче­ская не на должной высоте. Мы теперь это хорошо видим. – И зенки свои ко­лючие в меня так и вперил. Если бы его глаза не глаза были, а пули, он бы ими в меня выстрелил, честное слово. – Тридцать седьмой год вопрос не про­стой, не однозначный вопрос. Кое-кому он по сей день глаза застит и разум затмевает. А кому это на руку? Кому это на руку, я спрашиваю? Вот то-то и оно, что заокеанским недобро­желателям, которые хотят нашу страну очер­нить и с грязью смешать. Продолжай, Петухов, чёрт с тобой, но только вы­ражения ты всё же выбирай. Помни где находишься и по какому случаю мы тебя в партком пригласили. По-суще­ству давай говори. И покороче, не на со­брании всё же, профсоюзном».

«По какому случаю, я не забыл, – говорю, – к нему как раз всё идёт. А что касается краткости изложения, то у меня на это таланта не хватает. Хо­чется все подробности вам сказать, чтобы вы меня поняли».

И повалял дальше. По-существу вопроса.

«В тот раз, в походе-то, всё обошлось. Инструктор наш, Васико, хоть глазищими своими дикими на мою Оксану зыркал гневно весь оставшийся маршрут, до самого Чёрного моря, но пальцем её не тронул и слова грубого не сказал. Что правда, то правда. Чего не было, того не было, врать не стану.

Вот, – говорю, – какой, значит, первый был звонок. Только я это потом уж понял, месяцы и годы спустя.

В другой раз – старшему сыночку, Савелию, тогда уж второй годик стукнул, – в один из воскресных дней, надо было на всенародные выборы идти, голос свой отдавать за блок коммунистов и беспартийных. Погода выда­лась замечательная, солнце светит, облака плывут, кругом флаги крас­ные висят, при­зывы разные – красота!..

Кстати, и про детишек наших к слову. Это всё Оксана моя детям имена чудные придумывала. Старшего вот Савелием назвала, одну дочку – Дарьей, вторую – Катериной, а младшего сынишку нарекла вовсе Акимом. «Я, – го­ворит, – не хочу, чтобы мои дети среди всей этой толпы затерялись». Не лю­била она, значит, чтобы как у всех людей: Александр или Владимир, или, к примеру, Людмила с Таней, а всё по-своему – наперекор. Своенравный такой характер. Я-то её изучил и ей не перечил. Ладно, думаю, пусть себе тешится. С бабами, что с начальством, спорить – себе дороже. Не всё ли равно, каким именем детишек называть. Хоть чугунком, да только в печку не ставь – из­вестное дело. Были бы здоровые и послушные, отца с матерью уважали. Ро­дину чтоб свою любили, как нас тому партия учит.

Да. А избирательный участок как раз в школе находился, через два дома от на­шего. Сквером пройти…»

Тут левый сосед Пашки Петухова, один из тех жмуриков, которые до этого будто бы в беспамятстве лежали, внятно так произносит, вроде как ко мне обращается:

– Вы извините, пожалуйста, ежели что не так, но не могли бы вы ко мне нянечку пригласить? Не сочтите за труд. Буду вам весьма признателен.

Я даже вздрогнул, растерялся сначала, с перепугу.

– Какую, – говорю, – нянечку?

– Да мне надобно утку достать. Вы уж простите меня за беспокойство, но только терпение моё уже кончается. Совсем чуть-чуть осталось. Боюсь, как бы конфуза не вышло.

Я тут и обрадовался незнамо как. Вроде вахте моей – конец. Во всяком случае, неожиданный тайм-аут получается, антракт выходит – на передышку. Может, думаю, пока я буду с соседской уткой по коридору топать, мой Пашка за это время уго­монится, перестанет волну гнать. Надо будет его как-нибудь на другой галс пере­вести.

– Ах, утку! – говорю. – Так это мы сейчас в один момент организуем в лучшем виде. Зачем нам нянечка в таком простом деле? Я уже полную ква­лификацию имею. Не ниже пятого разряда.

Залез это я, значит, под соседскую койку, пополам согнувшись, хрен-тя с редькой! достал ему его утку, дождался, пока он управится, и понёс с лёг­ким сердцем за дверь.

– Погоди, – говорю Петухову, – я сейчас. Не успеешь глазом моргнуть, как я обратно вернусь.

А сам думаю: торопиться нипочём не стану, надо дать Пашке время, чтобы он поостыл маленько, пусть в себя придёт. Иду себе потихоньку зна­комой дорогой. Смотрю, за столом, с зелёной лам­пой, та же сест­рица сидит, книжку раскрытую читает. Нога на ногу, коленки острые, все – голые. Ча­шечки такие маленькие, вперёд и чуть вбок высту­пают, ровно под мужскую ладонь сами просятся. Я по­ближе стараюсь пройти, хочу ей за па­зуху загля­нуть. Неужели, думаю, в са­мом деле, лифчика нету!

– Ой! – говорит. – Какой вы, однако, молодец! Как хорошо нам помо­гаете. А то мы тут совсем с ног сбились. Больных много – чересчур.

– Да ладно, – говорю. – Мы люди привычные. Отчего не помочь, кому делать нечего? Для меня это пара пустяков.

Она глазами по мне очередь короткую выпустила и снова в свою книжку уткнулась. Видать, интересная книжка.

Топаю дальше. По коридору. По сторонам поглядываю. И утку уже не прячу. Чего, думаю, её пря­тать, теперь всё равно. Тем временем про себя рас­суждаю: Пашка, надо быть, теперь заткнётся, перестанет исповедоваться при живом-то соседе. Может, я смогу слинять, и кончится это испытание. Хотя, конечно, навряд ли. Иду, не торопясь, нога за ногу. Туда – обратно. В белом халате. Туда – с полной уткой, обратно – с пустой. Бабы из женских палат на меня глазеют, за кого принимают – не пойму. Вернулся в Пашину палату, со­сед слева говорит:

– Не знаю, как вас благодарить! Спасибо вам огромное! Выручили меня, а то конфуз мог запросто случиться.

– Пустяки, – говорю, – едрёна вошь! Только гальюн у вас далеко. Зато хороший. Просторный, на четыре очка и с умывальником фаянсовым. А стены сплошь белым кафелем обложены, сверху донизу.

В общем, травлю разную ба­ланду, разговор хочу в сторону увести, за­мять опасную тему. А Петухов мой, Паша, гляжу, сердится не на шутку, от нетерпения ногами дрыгает.

– Давай садись, – говорит, – скорей!

Я ему глазами знаки делаю: дескать, сосед-то не спит, прочухался, всё понимает. А сосед, видно, догадался и от себя добавляет:

– Вы не стесняйтесь, беседуйте. Я это уже слышал.

Вот тебе раз, думаю, влип, серп и молот, птвою мать! А Пашка, будто ничего не замечает, так и чешет своё:

«Встал я в тот день пораньше. Чего, думаю, резину тянуть, зря агитато­рам голову морочить, заставлять их волноваться, нашего брата-избирателя понапрасну ждать. У них тоже план. Они тоже люди. Сходил в числе первых, отголосовал честь-по-чести и дело с концом. И им хорошо, и тебе весь день свободный. К тому же, если пораньше придёшь, то и в буфете чего-нибудь из дефицита перепадёт. Надел я белую рубашку, брюки утюгом нагладил, гал­стук нацепил – всё как надо. Всё-таки праздник! Смотрю, моя Оксана не ше­велится. Вроде как не собирается никуда идти, не торопится. «Ты чего, – го­ворю, – Оксана Григорьевна, не одеваешься и марафет не наводишь»? – «А то, – говорит, – что я на выборы ваши дурацкие не пойду».

Вы уж простите меня, дорогие товарищи, что я вынужден её слова вслух повторять. Не то вы мне не поверите, что такое может быть на самом деле. В нашей, так сказать, социалистической действительности. Решите, возможно, что я всё это придумываю, напраслину сочиняю.

«Как так не пойдёшь?» – спрашиваю. «А так, – говорит, – не пойду и всё. Нет, – говорит, – такого закона, чтобы всем непременно надо идти голо­совать. Это дело добровольное. Я, к примеру, эти выборы не признаю, по­тому что это обман и ложь. Какие это выборы, если выбирать не из кого? Я не овца, чтобы в стаде бежать, да ещё и блеять, когда прикажут. Я свободный человек. Тебе нравится – ступай, а мне не по душе, я не пойду». – «Ты что, – говорю, – Ксаночка, с ума сошла? Не повредилась часом головой»? И скажу я вам, дорогие товарищи, от чистого сердца: так мне было больно от неё это слышать, просто сил нет никаких. Потому что любил я её, дурочку, больше всего на свете. Жизнь свою был готов за неё отдать. «Нет, – говорит, – я с ума не сошла пока. А ты просто – идиот. И мне тебя, чисто по-человечески, жалко». Я прямо руками развёл на две стороны: не знаю что делать, что го­ворить. «Ты, – говорю, – что, в конце концов, против Советской власти, что ли?! Какая тебя змея ядовитая укусила?»

Это уж потом я её до конца раскусил, понял что она за фрукт за такой. И что это был – второй звонок. А тогда мне показалось, будто наваждение на неё нашло, порчу кто навёл. Может, думаю, опять она в беременном положе­нии, и от этого в её голове – сдвиг. Растерялся я, скажу вам честно, по со­вести. А она: «И что это вы за люди за такие! Чуть что не по-вашему, так сразу к стенке. Если, – говорит, – человек придерживается других взглядов, так значит он сразу против советской власти. Вовсе я не против советской власти, а против лжи и показухи. Демагог ты, – говорит, – как все!» Хотите верьте хотите нет, заплакал я».