Во время дождя

Слышался не плеск дождя, а его сухие удары по листьям. Хорошо промокнуть, высохнуть, а потом отсиживаться здесь, на подоконнике, разглядывать каракули дождя на пыльных стеклах и отламывать колючки от многодетного кактуса. У кактуса свернута шея. Это увечье осталось после покушения соседской белой кошки с серым хвостом. Зимой она словно исчезает на фоне снега, и кажется, что по сугробам скачет хвост. Летом же, наоборот, серый хвост сливается с асфальтом, и кажется, что бежит бесхвостая кошка.

Бабушка не держит кошек: что бы тогда стало с ее многочисленными цветами? В ее квартире хорошо бывать. Здесь спокойно, и не надо запирать дверь, войдя в комнату, потому что никто ее не откроет, не просунет голову и не поглядит на тебя. Абажур фильтрует свет, за окном – темнота, под ногами – этажи, нафаршированные жителями.

Если долго здесь пробыть, становится не по себе: ни книг, ни телефона, а телевизор напоминает пыльный сундук. Чтобы чем-нибудь заполнить голову, я однажды прочитала обтрепавшееся Евангелие без первых и последних страниц. Я читала его, словно авантюрно-сказочный роман. Были там удивительные слова: «Если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?.. И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?» Хотя в то время я мало обращала внимание на любящих меня: мне нравилось любить самой…

А когда после выпускных экзаменов я потрошила свою школьную форму, нащупала что-то твердое в воротнике. Распорола его – дешевенький железный крестик с надписью «Спаси и сохрани». Должно быть, его когда-то тайком вшила бабушка. Значит, бог в союзе с ней должен меня охранять. Это меня устраивало.

Сама бабушка обращается с богом по-домашнему, и сейчас вместо нормальной молитвы, словно на ухо, шепчет ему:

– Дай ей сил и здоровья, Господи, не обижайся, что она не верует. Она девчонка суматошная, а ты ее полюби, – советует она. – Дай ей счастливой судьбы. Она зла никому не сделала…

Мне становится не по себе. По-моему, я уже сделала зло.

Включаю телевизор. На экране идет традиционный дождь, отображающий тоску и слезы героини. Потом он кончился, герои фильма стали целоваться, и камера, тактично отвернувшись, начала показывать пейзаж…

А что делать, если ты становишься жертвой чьей-нибудь возвышенной любви? Хуже не придумаешь… И почему именно Чижик? Чижик-пыжик, где ты был… Чижик был везде, видел всё, и больше ничего не хочет видеть. Он засунул подальше изможденное достоинство и значительно сократил мечты. Теперь он только ест, пьет (довольно много), спит, курит и проводит положенные часы в труде, возможно, нужном и честном. И всё. Всё на этом. Отбывает свое существование. Я забросила благополучных и, следовательно, ничем не примечательных друзей, потому что так хотелось его возродить. Просто чтобы он перестал быть двадцатилетним стариком. А теперь вместо этого взяла и избавилась от него. И боженька, должно быть, думает, что бабушка врет насчет того, что я никому не сделала зла.

…Я ни о чем не думала, я просто сидела в его комнате, где было и прилично и убого, и уютно и уныло. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта – а может, не было ни двери, ни соседней комнаты. А только рыжий тусклый свет и тени веток – как решетки на стекле. И мне вдруг показалось, что я теперь всю жизнь буду так сидеть, и у меня теперь всегда будет вечер. Тогда я поспешила встать, чтобы убедиться, что еще могу двигаться, быстро вышла на улицу и, не отдавая отчета, шла всё дальше, стараясь попадать навстречу ветру – мне казалось, что ко мне прилип воздух той комнаты.

Потом я чувствовала радость освобождения и угрызения книжной совести: почему не стала бороться за человека? Но радости было больше. Кроме того, всякий раз, когда мне будет грустно, я начну вспоминать своего Чижика и думать: вот был человек! ну почему я за него не вышла замуж?!

В прихожей какое-то движение. Я слышу неестественно громкий и наигранно радостный голос бабушкиной соседки. Несколько лет назад, увидев меня в первый раз, она набросилась на меня, стала обнимать, целовать, прижиматься щеками. Я была в шоке: что надо этой грузной незнакомой даме? Потом мне объяснили, что у нее на щеке незаживающая язвочка, и она может исчезнуть, только перейдя еще к кому-нибудь…

Всякий раз я гляжу на эту даму с содроганием. Заметив меня, она кидается в комнату, но на ее пути столы и стулья, она путается в них и, не дойдя до середины, всплескивает руками:

– Совсем невеста!

Сделав злобную гримасу, отвечаю:

Я не невеста. Я человек.

Дама продолжает всплескивать руками:

– Совсем невеста! А у меня жених! А у меня племянник! Он скоро приедет! Надо же вас познакомить!

Она вытаскивает что-то из кармана фартука и тычет мне в руки, в лицо. Я готова, выдавив стекло, вывалиться из окошка. Стараюсь не слышать, не смотреть, не дышать, и долго еще прихожу в себя, когда соседка уходит. На подоконнике рядом со мной – фотография. Гляжу в мерзкую рожу Племянника. Кажется, наступает та унизительная полоса жизни, когда будут знакомить с племянниками.

Зачем? Можно жить насыщенной жизнью, вращаться среди множества людей, но твое одиночество всегда останется с тобой. Даже самые родные люди, которые не могут тебя не любить – всё равно в их любви чего-то не хватает. Все слишком заняты собой, даже когда им кажется, что они заняты только тобой. Всех можно понять. Всех надо простить. Суета выбивает из них потребность интересоваться ближним.

Так будет дальше: сейчас лето, а потом осень, а там зима, Новый год, и начнется новый отсчет старого. Каждый год – медленно движущаяся линия, которая постепенно замыкается в круг, похожий на циферблат, но без стрелок. Замкнувшись, он становится целостным, завершенным и перестает существовать. В последние минуты замыкания круга мне дано осознать этот парадокс и заглянуть в будущее. Я увижу метели и лица, вспышки света и мишуру. Всё обычно: неудачи подстегивают, победы опустошают, а ненужные люди причиняют ненужную боль. Вижу, как я буду мучиться ожиданием жизни, улавливать фальшивые ноты в музыке своего одиночества, и вдруг пойму, что больше нельзя защититься беззащитностью. Прежние обиды, заблуждения, иллюзии воскреснут, чтобы вылиться в очередную нелепость. Взлететь, чтобы упасть, и с принужденной улыбкой глядеть на сбежавшихся. А потом самому быть в толпе, сотнями глаз наблюдая падение.

Но даже когда замкнется последний круг, я не увижу, чем мне суждено остаться: жадно жующим ртом, дощечкой паркетного пола, незамеченной слезой на искусанной улыбке, наивным узором на детской шапочке.

Я поворачиваю фотографию вверх ногами. Лицо Племянника стало более интересным и даже как будто улыбнулось. Ладно. Пускай живет. Племянники тоже люди.

Кажется, пора идти домой, где думают, что я сыта, здорова, обеспеченна, и потому обязана считать себя счастливой. Там я буду жить дальше, отыскивать в книжных героинях собственные черты и недовольно отмечать сходство не с теми, с кем хотелось бы. Выходить на балкон слушать музыку, которую крутит дурачок из соседнего дома. А, может, влюблюсь, и буду убивать кучу времени на карты: чем дело кончится, чем сердце успокоится… Надо идти домой.

Но я еще долго сижу рядом с кактусом, а дождь потрескивает за окном, как трещит горящее дерево.