Бочка

Этот путь Аня совершает, согнувшись в поясном поклоне и иногда вставая на колени, чтобы прочистить ручкой веника водостоки, забитые опавшими листьями. Медленный круг обметания вокруг Надвратной церкви – и вот первая галерея, кирпичи, кирпичи: темно-бурые, выпуклые старинной кладки и плоские красные, современные заплатки; веник обходит каждый из них по периметру, выгребая из ложбинок песок, конфетные бумажки, скрученные билеты, травины, листья, окурки, скорлупки семечек.

 Егор в суконной курточке и матросской шапочке проносится, взмахивая руками, перепрыгивает через ковыляющий веник, но перед входом в башню замедляет скачки. «Мамочка, как называется башня, в которой эхо?» – губы округляются, чтобы образцово и отчетливо исполнить обе гласные. Никак не может запомнить. Шепотом повторяет: Гефси-ман-ска-я. Теперь войти внутрь, встать посередине круга и прокричать: эге-ге! – и эхо даст свой ритуальный ответ.

Дальнейший путь почти на четвереньках. Перспектива опрокидывается, и Аня бесконечно долго карабкается по красным кирпичам вертикально вставшей галереи до башни Давидов дом.

Егор успевает несколько раз домчаться до башни и обратно, и заглянуть в окошки, и сообщить, что там, за ними – пушки! Восторг этот не гасится ни многократным повторением, ни молчанием Ани.

Маленькая понижающая ступенечка перед башней опрокидывает галерею в положенную горизонталь. Остановка. Деревянная изнанка крыши с невидимым гнездом и невидимыми пищащими птенчиками. Метнувшийся сверху большой веер исчезает там же. «Это их мама, да? А как они называются?» Судя по пятнам на перилах, голуби. Они облюбовали всю западную галерею вплоть до Елизаветинской башни, а дальше – неведомая аварийная часть стены с провалившимся полом, но нерухнувшей крышей, под которой, возможно, тоже гнездится жизнь.

«А они там живые – на крыше? Человечки?» Аня переводит взгляд на Воскресенский собор – ради этого вида и покупаются билеты на монастырскую стену. Строители величиной с жучков ходят по лесам на ротонде – куполе под золотистой луковкой, и прилаживают серебристую облицовку полукруглых окон. Стук их маленьких молоточков разносится непропорционально громко.

Теперь все это надо перевести на элементарно-образный язык и изложить медленно и внятно. Аня ловит себя на том, что постоянно подбирает точные и понятные слова для всех окружающих явлений – даже если Егора нет рядом.

В конце пути – обширная площадка с наскальной флорой по периметру. Егор бежит вперед: «Видишь? Наша дача!» С площадки парк еще величественней, чем с высокого крыльца под ней: щедрый разбег лужайки со скульптурно стоящими большими деревьями – лиственница, сосна, береза, липа, дуб, на склоне у оврага – огороды, и на самом краю, отмеченный кустами бузины – их клочок, без всякого юмора именуемый «дачей». Клочки у оврага раздали всем желающим, когда стало ясно, что зарплаты музейщиков не скоро перестанут быть копеечными, и что спасение голодающих – дело рук, конечно же, их самих. Тогда же и метла стала казаться подходящим занятием.

– Вижу. Сейчас сходим, горошку нарвем.

И взгляд в обратную сторону, на длинную дугу стены, что надо будет снова пройти, прежде чем отправиться за горошком.

Поодаль от монастырских ворот – Очарованный Странник с мольбертом. Ну, теперь Егора не отлепишь. Этот художник рисует Новый Иерусалим в любое время года. Сейчас он взял ракурс от близлежащего Никулино, и сверкающая серебряная ротонда с золотыми куполами словно вырастает из скромных сереньких крыш, похожих на сложенные крылья насекомых.

И крыши видятся такими же убогонькими, как в семнадцатом веке, когда монастырь действительно вырос из них, из крестьянских податей, из труда мастеров, выпекавших по отдельности каждый кирпичик.

Она нужна – красота за счет бедности? А может, лучше было бы – крепкие дома и все сыты и обуты?

То есть, всё проели – и нет красоты? И как без нее?

А звон молотков доносится и досюда, словно звон колоколов с несуществующей, разрушенной в войну колокольни. Музей реставрирует храм, несмотря на безденежье.

Очарованный Странник, удовлетворившись тем, как солнце весело пляшет в нарисованных куполах, смело прибавляет колокольню в свою композицию. Может, у него и впрямь семнадцатый век?

…Каждый встречный обязательно несет гирлянду прозрачных канистр, или бидончик, или хоть бутылочку. Святой источник бежит неторопливо, в сумрачной тени необхватных вязов со срезанными войной верхушками.

Зато через несколько шагов, на выходе из-под сырых деревьев – золотое звенящее лето, и желтые заросли зверобоя по обе стороны от белых камешков дорожки. Звенят пчелы над разноцветными ульями и внутри желтых цветов, и длинные тонкие осы, и сами золотые лучи, заливающие лужайку и зримые в воздухе. Здесь всегда хочется задержаться, ощущая себя не на обочине жизни, а в центре ее, и ощущая саму жизнь, струящуюся зноем и золотом, и побыть в редкостном равновесии. И можно снять с Егора суконную курточку.

А навстречу несется улыбка и любящий взгляд Мариши, и сама Мариша в красном платье, раскинув руки в полете. Они с бабушкой пришли на «дачу» раньше. Дети, как всегда, побежали к своей любимой деревянной церкви. Красное платьице и матросский костюмчик хорошо видны с огорода.

«А мы когда-нибудь пойдем в наш музей, как туристы?»

Разноцветная толпа туристов потянулась сверху, от монастыря. Гомон постепенно приближается, любознательные взгляды обозревают древнюю архитектуру, огороды и двух работающих женщин.

– А это относится к музею или к монастырю? Девушка, а вы монахиня? А что у вас тут растет?

Хороша монахиня в джинсах. Не содрали бы горох на обратном пути.

Если снять с прогулочной коляски кожаную оболочку, посередине укрепить доску, а потом установить на нее бочку, то получится спасительное устройство. Это куда легче, чем таскать воду для поливки ведрами. Тем более, что весенняя вода в овражке давно кончилась, и иначе как в пруду, ее не добудешь.

К пруду ведет пыльная земляная дорога. Железная бочка весело погромыхивает: она едет, остальные бегут за ней. За прудом – заросли, говорят – дикая малина. Когда-нибудь сходим. Сейчас некогда. Одно за другим в бочку ухают десять ведер, коляска проседает, а бочка обретает мутную, зеленоватую, таинственную глубину, ребристые бока уходят в нее, как ребра песчаного дна.

– Не раскачивайте бочку! Идите сюда. Готовьтесь! Раз, два, три!

Одиннадцатое ведро выплескивается на голые спинки под восторженный визг. Это называется купание. Ножки сразу облепляются теплой пылью, и обуваться уже нет смысла. Сандалии пристегивают друг к другу ремешками и перебрасывают через раму коляски.

Бочка движется в обратный путь – понемножку, медленно, обходя ямки и неровности. Суставы коляски сдержанно постанывают. Несмотря на плавность движения, вода раскачивается и переплескивается туда-сюда, туда-сюда. Но если остановиться, а потом тронуться, выплеснется еще больше – это проверено, и лучше уж ехать, почти не дыша, на цыпочках. По пути обсуждается идея надевать на бочку целлофан, может быть, даже обшитый резинкой, наподобие купальной шапочки.

Дети весело бегут впереди, Аня с бабушкой толкают бочку. На повороте – крестьянская усадьба, тоже памятник архитектуры. Пестрая толпа туристов по ошибке направляется от нее навстречу бочке, по дороге, ведущей к пруду, полагая, что там что-то есть для осмотра. Громкие голоса приближаются – американцы, судя по выговору. И Ане хотелось бы оказаться где угодно, только не здесь и сейчас, в дачных джинсах, с бочкой.

И еще больше досады вызывало само это чувство приниженности. Разумеется, чересчур громкое общество не должно подавлять. Но ведь подавляет! Как в еще благополучные студенческие годы, во время турпоездки, на западноевропейских улицах – такая же раскованность в виде бесцеремонности. Видимо, на чувство собственного достоинства нужно какое-то подготовительное время. А вот такая внезапная стычка – и не получается шагать как ни в чем не бывало в вытертых штанах, в то время как навстречу непринужденно прет лавина в шортах с такими махрами и в такого цвета майках, что чувство неполноценности должно бы возникнуть с той стороны.

Нет, хватит, чего тут стыдиться – того, что работаешь? Низменности этого занятия? Технического несовершенства бочки?

А дети всё так же щебечут, не замечая толпы и вдохновенно обсуждая свои дела. Они собираются пойти на то место, где селятся плоские красные жучки, пожарники. Они не будут их мучить, только подрессируют немножко. А найдут те дорогу домой, если унести их подальше?

Вдруг Ане приходит в голову: а детям, наверное, кажется, что так и должно быть, что она и должна везти по жаре найденную на свалке бочку, и таскать тяжелые ведра, и копошиться в земле, добывая травинки на пропитание. И только ей самой это еще кажется странным – словно это и не она. А дети и не думают ее стыдиться. И всем прочим это видится естественным, например, туристам: вот русские церкви, вот русская изба, а вот женщины с бочкой и босыми детьми.

Туристы наконец находят нужное направление – бабушка втолковывает им по-английски, что надо возвращаться, что дальше только лес и пруд, wood and pound. Бочка продолжает мерное движение и – заваливается на повороте. Веревки крепко притягивают ее к коляске, и бочка валится вместе с коляской. Вокруг мгновенной лужищи разбегаются десятки ручейков, пыль под ними не успевает промокнуть, и всё это играет на солнце, и само похоже на детское рисованное солнышко с кривыми лучами. А рядом с этим рисунком полунапуганно-полувосторженно скачут малыши.