Утренняя звезда

Оранжевое светило медленно катилось к закату. Сад впитывал в себя последние лучи тепла. Легким дуновением ветра извещая о себе, неторопливо подкрадывались спокойные и прохладные сумерки. Почти беззвучно присутствовал танец: россыпей разноцветных, пестрых цветков на полянах, безупречных листьев на высоких и стройных деревьях. Пел свою песню холодный ключ.

Печальный, грустный ангел. Голову его обрамляли кудри белокурых волос, длинные, воздушные крылья уныло висели за спиной, а белоснежное платье небрежно волочилось по черной земле. Он шел по узкой извилистой тропинке, брел медленно, праздным шагом, пригибаясь под мощными гроздями спелого виноградника, отстраняя руками налившиеся млечным соком ветви. Петляя, тропинка решительно упиралась в седой, покрытый пушистым яшмовым мхом камень.

С испрещенным глубокими морщинами лицом, хмурый, неприветливый, на камне сидел человек, пристально наблюдавший за моргающим сквозь густые заросли кипариса громадным солнцем. Блестел и переливался золотистый балахон, вышитый убористыми черными узорами. Несколько белых голубей, воркуя, с шумом сели у подножья серой глыбы. Человек оглянулся.

Ангел неловко остановился, запутавшись в длинном одеянии, чуть не споткнувшись, сделал шаг назад и замер под взглядом стальных глаз.

– Зачем ты сделал это?

Руки, сильные, грубые, но одновременно с этим такие медленные и мягкие, как падающие с неба снежинки. Пальцы вертели и мяли яблочный огрызок.

– Зачем, – еще раз спросил он с обволакивающей хрипотой в голосе.

Ангел стоял неподвижно, молча.

– Пойдем, – соскользнул на землю человек. Он махнул ладонью и голуби, трепеща крыльями, взмыли ввысь. – Сад почти пуст и никто не помешает нашей беседе.

Долина, берущая начало за кипарисами, сливалась в зеленоватой коричневой дымке. Колючие верхушки деревьев тянулись к небу. Беззвучно парили птицы.

– Покой, покой мой друг, – отшвыривая яблоко в сонную шепчущую траву, – желанный и созданный для тихого спокойного счастья.

Алые головки маков сверкали в предзакатном солнце.

– Это не покой… – сдавленным голосом сказал ангел, – все здесь пропахло ветхой затхлостью. Эти деревья, свежие снаружи и трухлявые внутри, кустарники, безупречное небо, идиллистические ручьи, равнины и поднявшиеся из них холмы… Все, все кажется мне игрушечным, ненастоящим, лишенным чего-то важного, главного, неуловимого… Здесь нет жажды жизни, а если это и есть покой, то он слащавый, приторный, как плоды муската.

Морщинистое лицо человека в золотых одеждах напряглось. Он властно протянул руку на лиловый восток.

– Небо перестало быть чистым. Смотри, смотри, как облака собираются в стаи, как молнии несут к нам свои острые плети!

– Но ведь это не важно! – быстро ответил ангел. – Все равно, все то, что окружает меня, всего лишь безвкусный рисунок на речном песке, паутина для глаз моих и воли моей…

Внезапный, невесть откуда взявшийся ветер со свистом пронесся по долине, поднимая пыль и серую траву, встрепенувшись, робко задрожала изумрудная листва. Ангел остановился, глаза его просияли, он вскинул голову вверх, подставляя ее под хлесткие удары ветра и зачарованно, в упоительном созерцании уставился на горизонт. Невидимые раньше, из-за крон деревьев неожиданно выглянули пепельно-седые кудрявые облака. Сырая, рваная, лохматая их масса надвигалась медленно, не спеша, словно осознавая свою грозную силу и могущество.

– Покой… Тебе не нравится тишина, нарушаемая лишь пением птиц и хрустальным звоном родников?

Они спустились к опушке хвойного леса и трава сменилась мелкой каменистой почвой, перемешанной с сухими иголками. Большой, неуклюжий медведь не торопясь, пересек им дорогу.

– Нет, – с горечью откинул волосы со лба ангел. Солнце по-прежнему лежало на земле широкой ярко-желтой полосой, охватывая готовящийся ко сну сад, а ветер прекратился так же внезапно, как и начался. – С самого начала мне было здесь не по себе. Я все вижу. Я вижу эту красоту, но не чувствую себя в ней. Во мне бурлят огненные реки, они просятся наружу, но твои слова гасят их, твой воздух нависает над ними и убивает еще нерожденными. Неужели ты не ощущаешь боли за всей этой лживой красотой? Боли, которая во мне. Которая была, которая есть, которая будет?

– Ты и есть эта красота.

– Да… Но почему мне противно быть таким? Почему моя красота приносит мне боль? Почему я ненавижу всю белокрылую братию, восторженно воспевающую тебе хвалу, почему я ненавижу эту первую пару, почему я ненавижу и боюсь тебя, твои правила и законы, но также чувствую себя если не равным тебе, то… Почему никого здесь не гложут сомнения, почему не раздирают вопросы, почему они все просто существуют, вместо того чтобы быть, вместо того, чтобы сделать что-то и получить ответ хоть на самый маленький из вопросов? И почему… почему… почему…

Шумела, шелестела в едином хоре листва и трава. Человек оценивающе посмотрел на ангела. Все сильнее чувствовалось напряжение между ними, возникшее молчание казалось истошным немым криком, высокой, каменной стеной. Но вот ангел нарушил его, с робостью, отчаяньем вновь заговорил он, часто останавливаясь, взвешивая и обдумывая каждое слово.

– Ведь любые дела… Любые дела, благие и нет, лучше, чем покой… Чем хаос покоя… Они всегда находят свое место… А ошибки не сокрушают миры, разве не так? Тогда зачем…

– Твои вопросы не новы, ответы ищи в себе, а не в других. Знай, над всякими правилами есть другие, незнакомые тебе и мне, – ловко перепрыгивая через сухую корягу, перебил его человек. – А ты нарушил мое слово. Ты поступил вопреки моему запрету. Но… Я рад, что это был ты…

Лес принял их. Тяжелые лапы елей сомкнулись. Стало темно. В клубах густого, стелящегося по земле тумана, исчезло все: и равнина с опрокинутым небом, и знойные, загорелые холмы, и серебристые разливы рек, и бурые, зеленые поля – все вобрал, поглотил в себя этот холодный, сумрачный лес, дышащий в лицо своим ледяным дыханием вечности. Меланхолично, монотонно скрипели раскачивающиеся сосны. Скрипели камни и ветки под ногами. Скрипел голос человека, пробивающийся сквозь бархатные разводы тумана, такой тихий в этих нереальных сумерках.

– Кроме того, я всегда знал, что этим отступником будешь именно ты, в тебе всегда было что-то, внушающее уважение: ты храбр, необходимая смелость для этого прыжка всегда имелась в тебе, – продолжал человек.

– Ты знал, да… И что же дальше… – не спрашивая и не утверждая, отстраненно, понуро пробормотал ангел, – ты накажешь меня…

– Зачем? Ты достаточно наказал себя сам. Ты ведь действительно хочешь узнать, что же будет дальше?

– Ты знаешь?

– Я знаю все.

Они шли в тумане. Они плыли в нем, как две большие, крепкие ладьи. Вразброд звучали их шаги, его – тяжелые, стариковские, шаркающие и ангела – нарочито гулкие, даже энергичные, дерзкие в скрытом желании обогнать человека в золотых одеждах, выбежать прочь из этого леса. Земля под ногами качалась, лес дышал и приподнимался – словно тоже стремился оторваться от всего, от самого себя и подняться, уйти в небо.

– Прочь, прочь отсюда. Сначала один, потом за тобой потянутся другие, не такие ладные и сильные, но похожие на тебя. Они… Они сделают тебя своим молохом, своим первосвященником, своим кесарем, владыкой и повелителем, они будут угождать тебе, служа верно и преданно, они примут твой поступок за образец и начнут нарушать слово мое и закон мой искушением столь нелюбимых тобой людей…

– Люди? – кривясь, недоверчиво переспросил ангел, – они так несовершенны… Эти двое уйдут вместе со мной?

– Ненадолго, чтобы снова вернуться. Уже навсегда.

И снова тишина, тревожная тишина грез засыпающего сада.

– Мне страшно… Почему? Почему я? Сомненья… Они…

– Все пройдет, – уверенно оборвал ангела человек, – ты кое в чем прав, ты равен мне, но не во всем и сила твоя – лист на дереве моем. Ты возмужаешь. Ты забудешь. Жаль… Зло, во имя которого ты сорвал плод на холме сегодня, будет набирать сок, твои послушники превратят это небо в серое болото, а земной сад мой в выгоревшую пустыню и поистине, многие из живущих примут тебя как единого. Ты…

– Я не хочу. Не хочу, – тихо, еле слышно прошептал ангел. – Накажи меня. Уничтожь меня или… Не говори ничего, я…

Дико, пронзительно загудел над головами ветер, где-то вдали пронесся по небу раскат грома, глухой, сердитый. Человек нахмурил брови.

– Я не верю. Неужели ты хочешь жить, став мертвым? Нет, вместо этого ты будешь наделен правом. Правом искушать деяниями и словом своим других моих детей, испытания, ниспосланные тобой, укрепят их души или развеют по ветру, как пепел. Среди песков пустынь ты будешь водить сына моего, предлагая власть свою, власть уже достаточную и сильную, водить, путать…

Лес поредел. Впереди маячило светлое пятно – круглая аккуратная поляна, стройным рядом деревьев огражденная со всех сторон. Тучи нависали над ней, темнело, и далекое теперь солнце, словно признав свое поражение, испускало лишь робкие, одинокие лучики, с трудом прорезавшиеся сквозь воинственные лохмотья облаков.

– В смутные времена, когда брат пойдет на брата, а отец на детей своих, когда людское племя погрязнет в копоти поминальных костров, ссохнется в жарком пламени сотен бессмысленных войн, когда вера превратится в развалины храмов, надежда исчезнет так, как исчезает сейчас солнце, а любовь станет лишь звуком, медной монетой за ломоть хлеба, ты начнешь свой поход, свою войну – ты, взрослый, мудрый, сильный. Сойдется белое и черное, день и ночь в вечном, как сама жизнь Армагеддоне, в вечном противоборстве и вечном единстве. Исход его…

Ветер крепчал, бил в лицо, развевал крылья и волосы, поднимал с земли сухую пыль, рвал зелень с листьев и также неожиданно прекращался, снова появлялся и все бешеней, напористей становился, вырывался на свободу, погоняя облака и прочесывая лес.

– Я не верю… Я слишком слаб… Неужели я…

– Ты будешь побежден и предстанешь предо мной совсем другим, мой друг. Ты боишься своей смелости? Смейся, смейся, падший ангел! Трусость никогда не будет поощряться ни в моих, ни в твоих рядах. Смейся! Побежденный, гордый, несломленный, знающий, ты будешь стоять здесь же и я опять буду говорить с тобой, как и сейчас. Тогда ты поймешь всю эту красоту, красоту покоя, тишины и уединения, поймешь, как это прекрасно, как это восхитительно… Здесь, здесь начало и конец пути твоего…

Они остановились посреди поляны. Качались, скрипели ярко очерченные ели, сотрясающиеся под мощным натиском стремительных скачков ветра.

– Зачем ты оттягиваешь его? – ангел в отчаянии вскинул руки, бледные, дрожащие. – Я запутался, я ничего не понимаю… Я уже не знаю, зачем сделал это? Хотел по настоящему, да, но зачем ты…

– А потом ты исчезнешь, – то ли не слыша, то ли не обращая внимания на тоскливые восклицания ангела, продолжал человек, глядя ничего не замечающим взором сквозь сгущавшиеся сумерки куда-то вдаль. Зрачки в его глазах выцвели, словно растаяли в какой-то ужасающей внутренней пустоте. – Исчезнешь, чтобы появиться у другого солнца, у других звезд, в другом космосе, в другое время, раньше или позже – это неважно. Ты скажешь слово и появиться твой мир, мир твоей силы. Ты создашь свой сад, полный изумительной природы, услаждающих слух водопадов и рек, с живущими в нем диковинными зверями и птицами – все, все будет так, как ты захочешь; создашь свою свиту, свою рать и наконец, своих людей по образу своему и подобию. И как мне кажется, многое поняв, ты не удивишься, когда один из твоих слуг сорвет для женщины запретный плод с высокого дерева на холме у черной скалы, мой друг, моя утренняя звезда, мой враг и сын мой…

Ангел молчал.

– А теперь я уйду. Ты все знаешь. У тебя достаточно сил.

– Постой, постой… Так и ты… Значит ли это… Что и ты… Когда-то…

Черное, непроглядное, непрерывно движущееся небо по-прежнему хмурилось, кричало, давило. Все ближе приближалась ночь, зловещая, сверкающая далекими синеватыми, безобидными пока молниями, исполненная неистового, тоскливого беспокойства, полная смутной тревоги…

И вдруг легкая, насмешливая улыбка промелькнула на суровом лице человека.

– Как не бывает прохладной тени без жаркого солнца, так не бывает большой святости без большого греха. И что это за судья, который не знает меры кары своей? Прощай. Твое и мое время пришло. Смотри – начинается дождь, первый дождь здесь…

Прогремел гром. Пелена тяжелых свинцовых туч почти полностью затянула бескрайний небосвод, белесый туман заполнял сад своими клубами. Холодный, сырой, он въедался в черную землю и сливался с ней. Ангел понуро опустил голову, обхватив ее руками, присел на корточки. Стая шумных, беспокойных ворон кружилась над ним и в резких, отрывистых ее криках ангелу слышалось то дружественное одобрение, то суровое порицание.

Он решительно поднялся на ноги. Человека в золотом балахоне уже не было и лишь темный силуэт его таял, исчезая вдали. Ангел остался один – посреди поляны, со всех сторон окруженной крепко сплетенными деревьями, посреди потоков воды, низвергающейся с необозримых высот, посреди чужого серого неба. Не в силах больше находиться здесь, стоять неподвижно на одном месте, ангел бросился в чащу, пробиваясь сквозь острые ветви, сквозь мрачные лапы елей, спотыкаясь на мертвых, змееподобных корнях, на почках и ямах, под треск сухих листьев, под вой ветра, под стук сердца. Он бежал, запрокинув голову вверх и что-то яростно кричал плачущим небесам, капли дождя на его лице смешивались со слезами и потеками крови из расцарапанных ветками ран, шаткая земля плясала под ним, крылья за спиной растрепались и превратились в жалкие лохмотья, жидкая грязь забрызгала платье. Он мчался вперед, не оглядываясь, не останавливаясь, не прекращая дикий, звериный крик, мчался напролом, навстречу хлестким ударам ветра, навстречу кустистому туману, навстречу своей долгожданной свободе, навстречу самому себе.

Белые, легкие, воздушные перья из его смятых крыльев плясали в потоках ветра и оседали на мокрую мягкую землю, оставляя длинную извилистую дорожку…