Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Я вышел на улицу. Августовские дни стали совсем короткими, вот и сумерки уже опустились, принеся с собой ощутимую прохладу, как бы напоминая, что осень не за горами.  

Может быть, Галка приехала, с надеждой подумал я, шагая по улице. Я вдруг остро почувствовал, что очень скучаю по ней, особенно в последние дни. Скучаю по её голосу, по ярким искоркам в глазах и по весёлым озорным конопушкам. Но вряд ли она сегодня вернулась. Перед отъездом она сказала, что пробудет с матерью у тёти до самой школы, а до школы ещё почти две недели. Скучает ли она, как скучаю я? А что, если и там у неё есть дружок? Эта мысль больно скребанула меня по сердцу, и в груди как-то нехорошо заныло.

Танцплощадка, куда я направлялся, располагалась неподалёку от конторы, и,      подходя к ней, услышал звуки аккордеона. Вот здорово! Значит, сегодня у Феди Рябова «вдохновение».

Знаменитый на весь район аккордеонист Федя Рябов нравился мне, пожалуй, больше других мужиков в посёлке. Было в Феде нечто такое, что отличало его от прочих. Я ни разу не слышал, чтобы он когда-либо прилюдно ругался или сквернословил, и это само по себе уже кое-что значило. Видно, в его сознании не совмещались любовь к музыке и маты. Здоровый и сильный, он никогда не вступал ни в ссоры, ни в драки, хотя мог шутя совладать с любым. Вроде бы и делить было нечего, но иногда, подвыпив, распалясь и рассорясь из-за пустяка, мужики хватались за грудки. Вот тогда наступал черёд Феди: он брал зачинщиков за шивороты, встряхивал на вытянутых руках и раскидывал в стороны. И никто на него не обижался.

Как-то в бане (тогда мне было лет десять) Федя вышел из парилки и присел на лавку рядом со мной. Ото всей его крепкой фигуры на меня сразу повеяло силой и мощью. Такие торсы с выпуклыми узловатыми мускулами я видел на картинках в книжке о Древней Греции. Сам Геракл сидел передо мной – ни больше, ни меньше. А как он парился! Когда в парилке он влезал на полок и поддавал жару, мужики горохом сыпались вниз, прикрывая головы вениками. Зимой – мороз не мороз – выскочит из бани и в сугроб с головой. И, кажется, снег вокруг него закипает. Покатается Федя в снегу, разотрётся с головы до пяток и опять на полок.

На правом боку у Феди я заметил кривой багровый рубец. Увидев мой пристальный взгляд, Федя спросил:

– Красивый? – я кивнул, а он рассмеялся. – Дурачок ты, Колька. Не хотел бы я, чтобы и тебя такая красота зацепила.

– Чем это, дядя Федя?

– Осколком. Ещё бы немного – и хана…

– Дядя Федя, а можно я его потрогаю, – робея, спросил я.

– Ну потрогай… – Федя опять засмеялся.

Я протянул руку и пальцами осторожно прикоснулся к твёрдому лоснящемуся от пота шраму. А Федя как гавкнет! Я чуть с лавки не слетел с испуга, а он зачерпнул ладонями, точно ковшом, ледяной воды из шайки и плеснул на меня. Я подпрыгнул, выпучил от неожиданности глаза, взвизгнул и тут же сиганул в парную. Федя хохотал мне вслед.

Он прошёл войну от Курска до Берлина и привёз с фронта, всем на зависть, единственный трофей – сверкающий перламутром аккордеон. Кто знал его давно, говорили, что до войны Федя даже балалайку в руках не держал. Но мать-природа постаралась и наградила его исключительным слухом, который, видно, спал до поры до времени. Часами просиживая у чёрной тарелки репродуктора или патефона, он терпеливо перебирал непослушные клавиши огромными, грубыми пальцами и напряжённо вслушивался в доносящиеся до него, словно из другого мира, мелодии. И вот, не прошло и года, как всем на удивление, подняв голову и устремив взгляд в неведомое для других пространство, он мог сыграть любую музыку, подстроиться к любой песне, к любой частушке. О его таланте прознали в районе и пригласили участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. Федя, по характеру очень скромный и застенчивый, долго отнекивался:

– Какой из меня артист? Я так… самоучка.

Уломали Федю и, к всеобщему изумлению, он привёз из района главный приз – шикарный отрез крепдешина на платье своей жене Клаве. Федя нисколько не загордился своим успехом и почти никогда не отказывался от приглашений поиграть на свадьбах или гулянках. А где гулянка, там и выпивка. Попробуй, откажись – хозяев кровно обидишь. А потом и без гулянок Федя нет-нет да и приложится к бутылке. Тогда на крыльцо дома выходила Клава, худенькая, хрупкая на вид женщина, и говорила девчатам, пришедшим на переговоры: «Вы уж извините, девчата, но у Феди сегодня вдохновения нет».

Клава не отпускала от себя Федю ни на шаг. Вот уж по истине: куда иголка, туда и нитка. В кино ли, на вечёрках ли, не говоря уж о застольях, – она рядышком. На танцах Федя играет, а она сидит около и берёзовой веточкой комаров отгоняет.

Как-то, стоя у магазина в очереди за хлебом, я услышал разговор женщин с Клавой.

– Ты бы, Клавка, взяла да пришила Фёдора к юбке. Совсем мужику ходу не даёшь – пасёшь как телка. Не позорь мужика, не смеши людей.

– Ну и смейтесь на здоровье! Понадобится, так пришью, – ничуть не смутившись, отрезала Клава. – Зря, что ли, я его три годочка прождала да после ранения выхаживала? То-то… Баб вдовых полпоселка – мигом подберут.

– Многие и поболе твоего ждали, да так мужиков не позорят.

И кто-то с горьким вздохом добавил:

– Некоторые и по сей день ждут…

Что и говорить, дорожили в те нелёгкие годы бабы мужиками. Калека, пьяница, а всё-таки свой мужик – не чужой. А тут такой красавец! Так что Клаву можно было понять. Впрочем, она мало обращала внимания на пересуды и продолжала «пасти» своего Федю.

Вот и сейчас, подойдя к танцплощадке (она у нас с дощатым полом, лавочками и перилами), я увидел в углу на лавке неразлучную парочку: Федя, привычно устремив взгляд в пространство, нежно перебирал пальцами теперь уже послушные клавиши и кнопки, а Клава чинно сидела рядом и, сложив руки на коленях, казалось, равнодушно посматривала по сторонам.

Под щемящую и в то же время торжественную мелодию вальса «Амурские волны» кружились пары; остальные парни и девчата – кто в обнимку, кто по отдельности – сидели на лавках. Все разнаряженные, красивые: девчата в шёлковых или шерстяных платьях, парни в костюмах, некоторые по-городскому в штиблетах, но в основном – в хромовых сапогах. Правду мама сказала: люди стали лучше жить. Давно ли молодёжь ходила на работу и в клуб в телогрейках?

Парни вовсю дымили папиросами, и над танцплощадкой, растекаясь в воздухе, слоился сизый дымок. За перилами кучками толклись парни помоложе, среди них я разглядел и Серёжку Кузьмина; тут же, путаясь под ногами, шныряла вездесущая, совсем ещё зелёная, малышня. Своих однокашников я увидел неподалёку, на так называемом «спортивном городке», где, кроме обвисшей волейбольной сетки на двух столбах и турника, ничего больше не было. Образовав круг, ребята и девчонки играли в «третий лишний». Галки среди них я не заметил и остановился в тени берёз, окружающих площадку, слушая музыку и наблюдая за танцующими. Неожиданно в одном углу кто-то из девчат тонко взвизгнул, и тут же раздались звонкие шлепки, потом громкий хохот. Я понял: кому-то из парней крепко досталось по горбушке. Когда я был ещё несмышлёным, каждый раз недоумевал: зачем это парни лезут девчатам за пазуху, что они там потеряли? А когда, повзрослев, узнал что им там надо, всё равно не мог понять: стоило ли это того, чтобы получать в ответ затрещины? Но ведь лезут же… Вот и Серёжка об этом постоянно талдычит.

На протянутом от конторы проводе под жестяным колпаком в центре танцплощадки вспыхнула электрическая лампочка, и вокруг неё тут же заплясали легкокрылые, суетливые мотыльки. Молодёжь заметно оживилась, звонче стал смех, а Федя заиграл веселее и громче. А за пределами площадки темнота сделалась ещё гуще, ещё плотнее.

Неожиданно кто-то тронул меня за локоть, я вздрогнул и оглянулся: рядом стояла Надька Шкурихина. Когда она успела подойти, я даже не заметил.

– Здравствуй, Коля, – почему-то тихо сказала она.

– Здравствуй.

– А что к нам не подошёл?

– Федю слушаю.

– Что-то ты совсем загордился. Никуда не ходишь и с ребятами не играешь.

– Некогда. Дел в доме много.

Надька замолчала, а я после вчерашнего случая и вовсе не был расположен разговаривать с ней. Так и стояли, вслушиваясь в чудесную, льющуюся, словно с небес, мелодию аккордеона.

– Красиво Федя играет, – сказала Надька. – Так бы слушала и слушала…

Я ничего ей не сказал, но, соглашаясь, кивнул. А она опять притронулась к локтю и неожиданно спросила:

– Соскучился по ней, да?

Её слова застали меня врасплох; я снова почувствовал, что краснею, и не сразу нашёлся с ответом. Вот ведь пристала! Хорошо ещё, что темно и не видно.

– По ком это скучаю? – я повернулся к ней. – Чего выдумываешь!

– Брось ты, Коля… Сам знаешь, по ком. И не выдумываю я ничего. Может, другие и не видят, а я всё вижу…

Она низко опустила голову, но я успел заметить блеснувшие в её глазах слёзы. Вот-те на! Ещё вчера улыбалась во весь рот, а сегодня… Что это с ней? Никак грустная музыка подействовала? И я пристальней поглядел на неё. Она смотрела куда-то вниз и в сторону и пальцами нервно срывала листья с берёзовой ветки, которую держала в руках. На ней было то же самое платье, что и вчера, – ситцевое, совсем вылинявшее, плотно облегавшее ладную фигурку. Она, пожалуй, и завтра в нём будет ходить, и послезавтра, а испачкает – выстирает и опять оденет. У неё тоже нет отца, и сама она в семье пятая.

– Ничего ты не видишь, – уже другим тоном сказал я.

Не знаю почему, но мне вдруг стало жалко Надьку. Наверное, и вправду влюбилась… Но я-то чем ей могу помочь? И я тихо повторил:

– Ничего ты не видишь…

Потом я сделал шаг – тот самый шаг, о котором впоследствии пришлось очень долго и горько сожалеть. Я зашёл ей за спину, просунул руки под мышки и ладонями сжал тёплую, упругоподатливую девчоночью грудь. Надька вздрогнула, оцепенела на секунду, а потом… потом подалась назад и прислонилась ко мне спиной, и через рубаху я почувствовал её горячее напряжённое тело. Пять, десять секунд мы так простояли? Не помню… Но вот она чуть-чуть повернула ко мне голову и тихо прошептала:

– Не жми так сильно… Больно.

В тот же миг я отшатнулся от неё, точно ошпаренный кипятком. Сердце моё колотилось, глаза заволокло туманом… И, круто повернувшись, я кинулся от Надьки прочь в спасительную темноту, не разбирая дороги.