Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Так продолжалось до самой весны. Наступили дни, когда жизнь в посёлке замирала. Весенняя распутица загнала почти всех жителей в дома, и редко кто отваживался без крайней нужды выходить на улицу дальше своего двора. Не ходили и лесовозы, опасаясь сползти с гружёным прицепом в кювет, из которого потом и трактором не вытащить. Вот если бы и в школе занятия отменили, думали мы, тогда совсем было бы хорошо. Но кто же их отменит? Вот и приходилось нам каждый день добираться до школы окольными путями, огибая огромные лужи, похожие на озёра, выискивая места, где можно пройти, не увязнув в грязи до колен.

Был воскресный день. С утра я задал корове с телёнком сена, вынес пойло и на этом покончил с хозяйственными делами. Затем, чтобы меня уже ничто не отвлекало, быстренько переделал домашние уроки и расположился с книгой у окна в большой комнате – там светлее.

А в доме тепло, топится печь, мама занялась сортировкой рассады на кухне, и оттуда доплывал до меня терпкий запах от растревоженных помидорных листьев. Тоня ушла к подруге готовиться к экзаменам в техникум, а Зина сказала, что пойдёт на почту – там у неё какие-то дела. Но это она так сказала, а я, когда таскал сено в стайку, видел напротив нашего дома Ромку Васильева. Наверное, сидят сейчас у кого-нибудь на посиделках и семечки щёлкают. А что ещё делать в такую погоду?

Вначале я услышал стук в дверь, потом – незнакомый женский голос:

– Здравствуйте, Елизавета Михайловна. А мы к вам.

– Проходите, проходите, – засуетилась мама.

– Извините, что отвлекла вас. Я знаю, вы шьёте, Елизавета Михайловна. Не могли бы вы сшить платье вот этому сорванцу?

– Да вы раздевайтесь и проходите в комнату, там и поговорим.

Послышался шорох одежды, женщина снова заговорила, и в голосе её прозвучали где-то слышанные мною интонации:

– Всё горит, как на огне – прямо беда. Скоро лето, а ей выйти не в чем.

– Что же вы в грязь-то такую? До лета ещё время есть.

– Так ведь выжила: пойдём да пойдём …

«Кого это ещё принесло в такую погоду?» – подумал я, и в это время занавески на двери, отделявшие кухню от комнаты, раздвинулись, и вошла темноволосая женщина в красивом темно-синем шерстяном платье со свёртком в руках. Я узнал мать Галки Щиры – видел несколько раз. А следом за ней… Следом за ней вошла и сама Галка.

Если бы в комнате вдруг рухнул потолок или полыхнула молния, я не был бы так поражён! Я не поверил своим глазам и зажмурился.

 

– Что же ты, Коля, не поздороваешься? – как издалека, донёсся до меня голос мамы. – Что же ты сидишь?

Я отлип от табуретки и, опустив глаза, пробормотал что-то невнятное. Наверное, сумел-таки поздороваться.

– Здравствуй, здравствуй, – чистым приятным голосом сказала женщина. – Мне Галя говорила, что вы учитесь в одном классе. Это хорошо. А меня зовут Оксана Николаевна.

Осипшим голосом я с трудом выговорил своё имя, схватил со стола книгу и, боком-боком, прошмыгнул мимо неё и Галки на кухню.

Вот так номер! Галка в нашем доме, да ещё с матерью! Что им надо? Ах, да – платье шить… Мои мысли смешались, сердце учащённо колотилось – я был в панике. Может, сбежать куда-нибудь? Но куда в такую слякоть? Пометавшись по кухне, я постепенно успокоился. В конце концов, не я к ним пришёл, а они к нам, подумал я и сел за стол. Отодвинув ящички с рассадой подальше к окну, я уткнулся в книгу, но вскоре заметил, что ничего не соображаю. Из комнаты доносились голоса: там обсуждали фасон платья, слышалось весёлое Галкино щебетанье. Потом я слышал только мамин голос: «Так… повернись, повернись… Подними руки… О, да ты уже взрослая девочка!… Теперь талию… Ну вот, кажется, всё».

Через пару минут, распахнув занавески, в кухню вошла Галка. Я склонил голову ещё ниже и искоса наблюдал за ней. Сегодня на ней было клетчатое шерстяное платье с белым воротничком, в котором я её никогда раньше не видел, и она показалась мне такой красивой, такой недоступной, что меня всего – от макушки до пяток – пронзило чувство собственной никчемности и ущербности. Галка немного постояла, качаясь с пяток на носки, потом заложила руки за спину и прошлась по кухне.

– Хорошо у вас, – сказала она, – тепло и уютно.

Я промолчал, скрывая своё волнение, а сам подумал: пришла бы ты месяца два назад, когда в углу телёнок стоял. Дуська отелилась в лютые февральские морозы, и бычка пришлось занести в дом. Запашок был ещё тот – разве укараулишь за ним…

А кухня у нас маленькая: большую часть занимает печь-трёхоборотка и топчанчик, сколоченный из досок и накрытый лоскутным одеялом, – моё спальное «ложе». Обеденный стол придвинут к единственному окну, наполовину занавешенному ситцевыми задергушками. На подоконнике – горшочки с геранью и помидорная рассада. Пол некрашеный, но выскоблен ножом и застлан пёстрыми домоткаными дерюжками. Справа от двери – вешалка. Сейчас на ней, рядом с нашей одёжкой, висят Галкино серенькое пальтишко, знакомое мне по школе, и светло-голубой габардиновый плащ – её матери. От чужой одежды на меня наплывает приятный запах духов – такой же, какой я почувствовал, прошмыгнув мимо нежданных гостей ещё в той комнате.

Галка подошла к столу и спросила:

– Что читаешь?

Опять ни слова не сказав, я приподнял обложку книги.

– «Преступление и наказание». Фу! Скукотища! Я начала и бросила. Она у нас дома есть. Думала, о сыщиках, а там… Ты хоть что-нибудь понимаешь?

– Понимаю, – на этот раз я ответил, потому что моё дальнейшее молчание могло быть ею расценено, как верх трусости и тупости.

А с книгой я, как и она, обманулся. Когда выбрал её в библиотеке, Валентина Ивановна, преподаватель литературы, наша классная руководительница и библиотекарь по совместительству, сразу предупредила меня: «Это очень серьёзная и сложная книга, Коля. Не уверена, что ты её поймёшь. Может, отложишь до будущих времён?». «Я попробую, Валентина Ивановна», – самоуверенно ответил я. Но, прочитав несколько страниц, понял: права была учительница! По нескольку раз я перечитывал одну и ту же страницу, пытаясь вникнуть в суть событий и хоть что-то понять в них. Очень жаль было Сонечку, а поведение Раскольникова вызывало недоумение: зачем он сам-то лез на рожон, зачем заигрывал с этим хитрюгой Порфирием Петровичем? Сидел бы себе тихо, не высовывался… Непонятно. Однако я не отступал. И, подняв на Галку глаза, повторил:

– Я всё понимаю.

– А я «Госпожу Бовари» прочитала, – с вызовом сказала она. – Ты читал?     

– Нет, не читал.

– Зря. Очень интересная книжка. Там про любовь, – она закатила глаза и со вздохом добавила:

– Несчастную и трагическую.

– Ерунда всё это. Я такие книги не читаю, – сказал я и опять склонился над книгой.

И вдруг её ладонь легла на страницу.

– Не притворяйся. Я вижу, что ты не читаешь, – и, наклонив голову, заглянула мне в глаза и вкрадчиво спросила:

– Коля, а почему ты меня так ненавидишь?

Я отшатнулся. В прищуренных глазах её мелькали весёлые искорки, хотя лицо выражало неподдельную печаль.

– Тебя!? Ненавижу?

– Да, меня. Ты со всеми девчонками и хлопцами дружишь, а мне только и знаешь, что грубишь. Разве не так?

– Выдумываешь ты всё, – я почувствовал, как краска предательски заливает моё лицо. – Со всеми я одинаково…

– Ты не увиливай, не увиливай! Ты мне прямо скажи…

И тут – мне на спасенье! – в кухню вошли обе матери.

 

– О чём молодёжь беседует? – спросила Галкина мать, с улыбкой оглядывая нас.

– О книжках, мамо, – не моргнув глазом, весело сказала Галка. – Коля «Преступление и наказание» читает. Он у нас самый умный в классе.

– Ну, если Достоевского читает, тогда конечно. Вот только не рано ли?

– А ещё он стихи пишет.

Оксана Николаевна с интересом посмотрела на меня. Если бы сейчас к моим щекам поднесли спичку – она бы вспыхнула. В эти секунды я ненавидел Галку. Болтушка! Несёт что попало… Я всего-то одно-единственное стихотворение написал в школьную стенгазету к годовщине Октября, и то Валентина Ивановна помогала.

– Вот и бери с него пример, – назидательно сказала Оксана Николаевна. – Потому как, кроме озорства, я в тебе никаких талантов не нахожу. И давай-ка одеваться, нас папа ждёт.

Они быстро оделись, попрощались и вышли. Мама – за ними следом, проводить. Но дверь опять приоткрылась, и просунулась Галкина голова, в глазах сверкали зелёные искорки. Не переступая порог, она с преувеличенной мольбой в голосе сказала:

– Коля, а ты не ответил на мой вопрос. Я буду ждать.

Точно парализованный, я сидел за столом и хлопал глазами.

После их ухода установилась тишина; мирно, со скрипом, тикали на стене ходики с кошачьими глазками. Тик-так, тик-так, тик-так… И мне вдруг показалось, что в доме никого и не было: ни Галки, ни её матери, а всё, что произошло несколько минут назад, – плод моей фантазии. Однако я опять почувствовал запах незнакомых духов, который ещё висел в воздухе, а это могло означать только одно: гости были, и ничего я не нафантазировал. Вот на этой странице совсем недавно лежала смуглая Галкина рука. Я осторожно положил свою ладонь на то же самое место, но в это время с улицы вошла мама, и я отдёрнул руку.

– Хорошая девчушка, – сказала мама, присаживаясь ко мне. – Боевущая! – улыбнувшись, спросила:

– Тебе она нравится?

Я насупился, отвернулся к окну и сказал:

– Мам, может, не надо это платье шить?

– Это почему же не надо? А жить нам на что?

Я ещё ниже опустил голову.

– Ох, сынок, сынок… Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала? – она вздохнула. – Я понимаю… Ты думаешь, я с лёгким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили, ей в техникум уезжать – не голой же.

Помолчала и опять заговорила:

– Люди стали лучше жить, обновки разные покупают: велики, мотоциклы, материю красивую на платья… Стало быть, деньги лишние появились. А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески…

Я посмотрел на маму: она, положив руки на колени, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печкой. Какую-то безнадёжность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость к ней, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал:

– Только не шей ночами, ладно?

– Не буду, сынок, не буду, – она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи. – Уставать стала… Вот вырастешь, пойдёшь работать – и совсем перестану. Девчонки что – отрезанный ломоть, выйдут замуж – и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а?

– Не брошу.