Про деда Притыкина

 

 

 

У деда Притыкина была странная (а может, никакая и не странная) особенность: он очень любил, когда его жалели. И чего ему так это жалейство нравилось – непонятно. Может, от одиночества? Может, со здоровьем чего? Или самого рождения характер был такой – из других слезу давить?

– Конечно, – начинал он разговор таким многозначительным, таким скорбно-смиренным тоном, что слушатели, особенно те, которые слышали деда в первый раз, сразу понимали: сейчас последует та ещё… сопливая песня!

– Вам-то легче, – продолжал дед. – Колбасу, небось, каждый день молотите. А тут… – и отрешённо-огорчённо махал рукой, что означало: у него с ежедневным поеданием колбасы, а равно и других вкуснопитательных продуктов, большие и неразрешимые сложности.

– Ну и ты молоти, – советовали ему те простодушные, кто ещё не знал о вышеназванной особенности дедова характера.

– Эт на что же я её йисть-то буду? – нет, не спрашивал, а так же скорбно вопрошал он. – На одну свою пенЗию?

Таким образом, тема разговора была обозначена, и далее следовал подробнейший «разбор полётов» причин начисления ему такой мизерной пенЗии. Одновременно шли воспоминания о многолетнем каторжном труде (дед всю жизнь проработал разнорабочим на базе райпотребсоюза), о неблагодарном профсоюзе, которому он регулярно, копеечка в копеечку и день в день, выплачивал членские взносы, за что был отблагодарен один-единственный раз путёвкой в санаторий почему-то для туберкулёзных больных в Гурзуфе («а начальники, гадюки жирные, кажинный годик со своими приституткими не к чахоточным ездили, а к нормальным людЯм, от которых не заразисси!»). Далее следовали воспоминания о Коммунистической партии Советского Союза, к которой дед никогда не имел абсолютно никакого отношения, но которая для него тоже ничего хорошего не сделала, а должна бы была, как к честно трудящемуся во благо Родины и всё той же партии разнорабочему («мы за неё кажинный раз голосовали – и чего?»)… Заканчивались эти критические причитания (обычно они продолжалось не менее получаса) подробнейшим разбором сегодняшнего международного положения, в последнее время почему-то акцентированным на участившееся извержение исландских вулканов, означающее, по глубокому убеждению деда, приближение всемирного конца.

– Вот! – витийствовал дед, назидательно подняв вверх кривой указательный палец с вросшим ногтем. – В наше время почемуй-та никакие вулканы не взрывались, а сейчас – кажинную неделю, как по расписанию. Увидите: скоро треснет Земля и улетим мы все в космос к идреней матери!

Ошарашенные такими грандиозными перспективами, слушатели подавленно молчали. Они были большей частью людьми пролетарского происхождения и такого же воспитания, в институтах-университетах не обучались, поэтому подобные глубокомысленные лекции производили на них неизгладимое впечатление.

Видя их изумлённые лица, дед упивался своими мудростью и величием мысли. Такая реакция окружающих была настоящим бальзамом на раны, нанесённые ему бедным и несчастным житиём-бытиём.

 

Впрочем, довольно часто слушатели реагировали совсем не так, как желалось тоскующему «лектору».

– Разнылся, старый мерин! – презрительно говорили ему прямо в глаза. – То колбасу ему подавай, то вулканы у него распыхтелись. Сам-то хоть соображаешь, чего говоришь?

– Я-то соображаю, – моментально каменел и темнел лицом Притыкин. – Хотя гимназиев и не кончал. Потому что всё своим умом. Где уж нам, необразованным! Мы колбасу кажинный день не молотим.

– Чего ты приканителился к нам со своей колбасой? – начинали уже вполне серьёзно раздражаться оппоненты. – Иди в магазин да купи. Сейчас любой навалом.

– Ага, – всё с тем же каменным лицом соглашался дед. – На одну только пенЗию.

– А тебе их сколько, десять подавай? Ты чего, Герой Советского Союза или лауреат какой?

– Конечно, – продолжал жать на больную струну Притыкин. – Какие мы герои? Мы всю жизнь честным трудом!

– Честным трудом, дед, только грыжу наживают, – вполне справедливо парировали оппоненты. – Надо было в своё время карьеру делать. Хотя бы по твоей профсоюзной линии. Тогда бы тоже со своими проститутками не по чахоточным курортам ездил, а где-нибудь в президиумах заседал. При галстуке и в шляпе.

– Да какие мы карьеристы! – следовал очередной театрально-скорбный вздох. – Карьерных и без нас хватало. А мы обычный рабочий класс. Который своим трудом…

В общем, и здесь он своих собеседников, в конце концов, клал на обе лопатки. Да, этот дед – тот ещё фрукт! Его просто так, без соли, хрена и колбасы, не сожрёшь!

– Вот уж послал Господь соседа! – плевались на улице. – И ноет, и ноет! Чисто грыжа! Наверно, мало наворовал на своём складе.

 

А в середине июля Притыкин неожиданно пропал. Сначала, конечно никто не встревожился (за колбасой стоит, тут же начали ехидничать острословы), но прошёл день, другой, неделя… Народ забеспокоился: какой он ни грыжа, а всё-таки человек.

– Может, крякнул? – выдвинул смелую гипотезу Васька Исаков. – Заперся в своём дому и лежит сейчас на кровати, прокисает. А чего? Этот – может! Старый чёрт!

Народ призадумался. Васька, кончено, балабол, но логика в его рассуждениях, безусловно, была.

– Надо Абдуллаева вызывать, – продолжил мысль Васька. – Двери ломать.

– Да подожди ты с Абдулаем-то! – боязливо поморщились окружающие. – Может, и нет ничего такого… Может, спит просто, а мы сразу участкового.

– Ага, – хмыкнул Васька. – Спит. Целую неделю. Колбасы обожрался – и теперь давит на всю подушку. Вы хоть соображаете, чего говорите?

– Да, неделя – это перебор, – вынуждены были согласиться собеседники. – И всё равно давай сначала сами посмотрим. Чего шум-то поднимать раньше времени?

 

Сказано-сделано: перелезли через притыкинский штакетник, подолбились в дверь и по окнам, поорали: «Дед! Ты дома?» В ответ – тишина. Всё понятно. Очень приятно.

– Говорю же вам, дундукам, крякнул! – опять начал кипятиться Васька.

– Может, уехал куда? – продолжали сомневаться уличные. Вызывать участкового никому не хотелось. Был он мужиком крикливым и ехидным, хотя и серьёзным.

– Куда он мог уехать? – стоял на своём Васька. – Сто лет никуда не ездил – и уехал! Кому он нужен-то, чтобы к кому уезжать?

Для окончательной убедительности в отсутствии в доме вздорного старикашки простучали двери и окна ещё раз – и опять всё с тем же результатом. Делать нечего. Надо звать участкового.

 

Абдуллаев появился после обеда и был хмур, но по-прежнему деловит. Молча выслушал собравшуюся публику, задумчиво пожевал губами, после чего самолично простучал все двери и окна. Не получив ответа, скептически хмыкнул и уставился тяжёлым взглядом почему-то на Ваську.

– Чего? – забеспокоился тот.

– Ничего. В смысле хорошего, – констатировал Абдуллаев, после чего повернулся к собравшимся. – Ну, чего же? Делать нечего, – и заключил откровенно трагическим тоном. – Будем осуществлять проникновение в помещение.

 

– Да, вашим колбасником здесь и не пахнет, – констатировал он через пару минут, понимая, что вляпался в очень нехорошую историю. Несанкционированное прокурором проникновение в жилище – это такой геморрой! Это если начальство узнает, то воткнёт ему, Абдуллаеву, большой и грязный, по полной служебной схеме и по самые его, абдуллаевские, гланды!

– Вы чего здеся? – вдруг раздался голос от порога, и все собравшиеся в большой комнате – кто суетливо, кто испуганно, кто удивлённо – оглянулись. На пороге стоял живой-здоровый дед Притыкин и подозрительно-враждебно смотрел на неожиданных гостенёчков.

– Вот он! – растерянно пробормотал Васька Исаков. – Некрякнутый! Картина Репина «Приплыли»!

– Чего вы здеся, я вас спрашиваю! – повысил голос дед, причём довольно агрессивно. Участковый смежил глаза: так он и знал! Будут последствия, будут геморрои и гланды!

– А ничего! – вдруг рявкнул Васька таким же агрессивно-наступательным тоном. – Тебя гдей-то вторую неделю черти носят, а мы думай, чего хочешь! А может ты уже!

Встречная агрессия подействовала на деда неожиданно отрезвляюще. Он даже рукой махнул: дескать, потише тут. Всё понял. Вопросов больше не имею. Спасибо за соседское внимание.

– «Черти носят…» – пробурчал он примирительно. – И никакие не черти! Я к Гуньке ездил!

– К кому?

– К Гуньке! Глафире, тоись! К младшей, стало быть, сестре!

– Так у тебя и родственники есть? – удивился Васька.

– А чего ж я, безродный какой? – хмыкнул дед. – Ну, да, сестра! В деревне живёт! Открытку прислала, вот я и поехал! Чего вы?

– Ну, вот и ладушки, – просиял-пропел Абдуллаев. – Вот и разобрались. Бывайте здоровы, – и бочком-бочком начал протискиваться к двери. Но только он совершенно не угадал дедова характера.

– Извиняюсь, товарищ минцанер! – преградил ему путь Притыкин. – А кто мне порушенную дверь будет починять?

– Исаков! – тут же перевёл стрелки участковый. Он знал жизнь и знал людей.

– А чего я-то? – полез в очередную бутылку Васька. – Не, прям, мля, нашли козла отпущения! Чуть чего, сразу Васька! Не запрягли ещё!

– А кто? – сделал удивлённое лицо участковый. – Ты же всю эту бодягу заварил!

– Не буду!

– Пиши объяснительную насчёт складов!

– Опять склады! – по-бабьи всплеснул Васька руками. – Чего ты ко мне приканителился с этими складами? Не брал я ничего на твоих складах!

– Следователь разберётся, – «утешил» его Абдуллаев. – Ну?

– Чего «ну»? Не запряг ещё!

– Значит, договорились, – удовлетворённо кивнул участковый и с чувством выполненного долга покинул настоедревшее ему помещение.

 

Вечером собрались за уличным столом, где рубились в домино и карты, а также втихаря от жён «освежались» и вели бесконечные, ни к чему не обязывающие разговоры «за жисть». Никто из собравшихся не говорил о настоящей цели сегодняшнего сбора, но всем и без слов было ясно: ждали деда Притыкина – и он, конечно, появился. Больно-то охота одному сидеть в четырёх стенах, когда полным-полно впечатлений!

– Ну, возмутитель спокойствия, рассказывай всё по порядку! – начал Иван Степанов, степенный мужик, пользующийся уличным уважением. – Давай, как говорится, подробности.

– А чего рассказывать? – для виду покочевряжился Притыкин. – Ну, съездил, ну и чего?

– Ты никогда не говорил, что у тебя сестра есть.

– Да, вот одна и осталась. Остальные померли… – Притыкин задумчиво пожевал губами. – Она, Гунька-то, последыш.

– Кто?

– Самая младшая, с тридцать восьмого, осенняя… Когда папаню на фронт провожали, все сурьёзные были, горевали – а она плясать! «Папаня на фронт поедет, ему там ружьё дадут!». Ну, дурочка, чего с неё возьмёшь… Она всю жизнь такая весёлая и неугомонная… И жалела всех… Жалостливая прям не знаю в кого… На всех жалейки-то рази хватит? Я же говорю: дурочка… Потом замуж за Ваньку Чернухина вышла, за пьяницу-обормота, тоже, считай, пожалела, потому что кому он нужен-то… Троих родила – а Ванька, гад, возьми да помри. Тоись, не помри, конечно, как люди, а на тракторе перевернулся вусмерть-насмерть… Другая бы радовалась, что от такого обормота избавилась, а эта: «Бог дал – Бог взял»… Нет, повыла, конечно, как положено. Как же без этого… А потом успокоилась: трое всё-таки на хребте-то, тут вой – не вой, а тащить их надо… Помню, как-то приехал – с фермы идёт. Ей лет тридцать было, а посмотрел – старуха старухой! Чуть не падает – а глаза весёлые! Она ж росточком с воробья, куда ей на ферму-то, бидоны таскать восьмивёдерные…

– Детей, значит, подняла? – уважительно спросил Степанов.

– А как же… Пашка с Никифором сейчас на севере нефть качают, а Лизка спилась совсем, с ней живёт…

– Сыновья помогают?

– Помогают… К себе её звали, а куда она от Лизки-то? Бросишь – совсем эта дура сопьётся… Говорю ей: ребята деньги тебе присылают, надо дом поправить, забор, сарай вон, гляди, разваливается… Она согласилась, нашла каких-то штукарей, деньги им отдала – а они и смылись. Будут они тебе строить, нашла дураков… Да и чего говорить? Баба, она и есть баба! Её обмануть – раз плюнуть, тем более такую малахольную…

– Ладно, – сказал он и поднялся со скамейки. – Собираться пойду. Завтра поезд в восемь.

– Куда теперь-то собрался?

– Куда ж? Назад к Гуньке, куда… Поживу пока, дом поправлю, забор… Чего ж делать-то…

И, ссутулившись, ушёл.

 

После его ухода мужики долго молчали. Впервые в этой тишине, в этом н е п р о и з н е с е н и и   с л о в не чувствовалось раздражения по отношению к всегда раздражавшему деду.

– Ехал бы уж насовсем, – сказал первым Васька. – Чего здесь одному шарахаться? Бок о бок всё повеселей. Там бы ей своей колбасой мозги парил…

Никто ему не ответил – да и что отвечать? Всё правильно – чего одному-то? Тоска тоскливая… Помрёшь – опять за Абдуллаевым надо будет идти. И вообще…