Попрошайка

На городских рынках велика вероятность встретить однажды унесенных ветром жизни друзей или недругов, на время исчезнувших из виду приятелей и просто знакомых, тех, кто в той или иной степени каким-то образом вошел в историю твоего бытия, словно на фотопленке проявляясь из негатива в позитив.

Шумный рынок – пестрый и многоликий – подарил мне встречу с детства знакомой Райкой по прозвищу «Желтая». Я прошел было мимо, как вдруг что-то необъяснимое, до боли знакомое, заставило меня остановиться, оглянуться. Худое, будто проволокой стянутое, испещренное глубокими морщинами, лицо, застывшие, с прищуром, глаза, протянутая рука – вырвали из памяти поселка моего детства, вернув на мгновенье в далекое прошлое. Ну, конечно, это она, Райка, все в той же позе, с двумя малолетними детьми на коленях, удачно дополняющая картину рыночной стихии. Без таких и рынок не рынок…

Откуда взялась она в многолюдном поселке нефтяников, никто толком не знал. Думали, посидит денек-другой с протянутой рукой и исчезнет так же тихо и незаметно, как и появилась.

А она прижилась тут, присмотрев за пекарней завалюшку, в которой и поселилась со своим выводком мал мала меньше.

Младшего из сыновей Райка, по прозвищу Желтая, брала с собой на автостанцию, где просила милостыню.

Ее желтое, с бестолковым выражением лицо, бросалось в глаза своей некрасивостью. Согбенная, в надвинутом на прищуренные глаза темном платке и выцветшем платье, сидела она, словно мумия, до самых сумерек, пока не отъезжал последний автобус. Не выпрашивала, не кланялась беспрестанно, чтобы вызвать у прохожих жалость. Сидела смиренно, как и подобает опытной попрошайке, уповая на щедрость посельчан.

В дни народных гуляний Райка перебиралась к столовой, где весь день шла бойкая торговля вином и разными сладостями.

Поселок тогда напоминал гудящий улей. По шоссе и тротуару прохаживались нарядно одетые люди, повсюду слышались песни и частушки. Захмелевшие мужики подносили Райке стаканчик красного вина, предлагая выпить за праздник. Райка поджимала и без того тонкие, бескровные губы и, часто моргая бесцветными ресницами, бурчала под нос: "Еще чего! Что я, пьянь какая?! Пожрать бы лучше дали. А от этой заразы сыт не будешь..." Однако, в громкий разговор не вступала. Не для того сидит здесь, чтобы базар разводить...

По-разному относились в поселке к попрошайке. Одни охотно подавали, другие стыдили, мол, совсем совесть потеряла. Молодая, а работать не хочет. Были и такие, в ком нищенка возбуждала гадливость и отвращение.

С ней сам участковый милиционер разбирался: кто такая, откуда, почему не работает? А она опустила голову и молчит, будто и не о ней вовсе речь. Знает она этих служивых! Стоит только рот открыть – не отвяжется. А если по глупости своей еще и ляпнешь невпопад – всю душу истреплет. Покрутил он ее документ, покачал головой, косясь на разбросанные по тряпице медяки и, махнув рукой, ушел. Райка проводила его хитроватым взглядом. "Что он ей, многодетной!"

Работать она и в самом деле не могла. Желудком сильно страдала, хотя просить начала еще девкой, прикидываясь то глухонемой, то больной на голову.

В детстве она не раз видела людей с протянутой рукой, только не могла тогда взять в толк, за что подают им? Что заставляет их сиднем сидеть на одном месте? Но когда ее, совсем малую девчушку, выставили за дверь детского дома, поняла, откуда сиднем берутся попрошайки... Жила беспризорницей, воровала. А потом и сама стала просить. Сидела с забинтованным лицом и со скрюченными руками. По совету "друзей" по промыслу приноровилась Райка и глаза выворачивать. Попробовала. Целый день бьешь баклуши, а тебе за это еще и денежку бросают. Понравилось. С того времени и начался немудреный ее промысел.

Райка приметила, что просящим мамашам подают охотнее. После первого ребенка от рыжего пьяницы дела у нее пошли намного лучше. С тех пор и наладилась безотцовщину разводить. Какая Райка ни бесстыдная, а с детьми на руках сидеть на людях ей все же спокойнее. Вроде как при деле – мать. Детишки на прохожих жадными глазенками смотрят, "дай-дай" ручонками делают. Ну, как тут пройдешь мимо! Да и вид у Райки – не передать. Убогая и только.

В лесной поселок она подалась по совету старой учительницы. Чего, говорит, пыль здесь глотаешь, сама мучаешься и деточек мучаешь? Приезжай к нам, не пожалеешь. Народ у нас веселый, приветливый. Устроишься на работу, жилье подыщешь. Никто еще не разговаривал с ней так сердечно.

Встречаясь в поселке с учительницей, Райка стыдливо отворачивалась, но та ничего ей и не говорила. Только однажды попросила привести к ней в школу старшеньких своих. Как ни противились ее лоботрясы, силком притащила их в школу. "Ох, и намаешься же ты с ними, иродами бестолковыми", – посочувствовала Райка учительнице.

Сорванцы ее и впрямь ни на что путное были не способны. Средний, правда, умудрился начальную школу закончить, в отца, видать, пошел. Старший с трудом два класса осилил. Остальные трое сыновей – неучи. Двух слов связать не могут. Зато по части "мата" – палец в рот не клади. Райка и та не всегда могла перематерить их. А она – в три ряда кроет. Как-то в городе, в компании вокзальных забулдыг, на спор "кто кого?" она выиграла целых три бутылки "Столичной", которые потом выменяла на харчи. Материлась от души. Такое несла, что видавшие виды ханыги только успевали переглядываться да за животы хвататься.

В сорок лет родила Райка Маринку. Не девочка – картинка. Курчавая, большеглазая. Миленькая такая. Ангелочек и только. Люди невольно любовались ею. Старались погладить, сунуть какое-нибудь лакомство.

Но больше всех малюткой заинтересовалась одна почтенная пара. Раньше Райка этих людей в поселке не видела. Они долго и вежливо расспрашивали, как зовут девочку, кто ее отец, не голодна ли она, здорова ли? Райка терпеливо молчала, а потом не выдержала:

– Вам что, поговорить больше не с кем? Идите себе с Богом!

– Не сердись, - попросил ее мужчина, протягивая сто рублей.

У Райки перехватило дыхание.

– Подожди, меня, пожалуйста, здесь, Митя,– обратилась к нему женщина.– Я сейчас.

Мужчина не сводил с Маринки влюбленных глаз.

– Вы что, не тутошние? – смягчив голос, полюбопытствовала Райка. Незнакомец оживился.

– Приехали сюда век доживать. К земле потянуло.

– Из начальников, небось?

– Военный я, полковник.

Райка недоверчиво посмотрела на моложавого, осанистого мужчину лет пятидесяти. Никогда в жизни не разговаривала она с таким чином.

– Жена? – кивнула она в сторону магазина.

– Да. Элеонора Ивановна.

– Детей, видать, не заимели? А у меня их шестеро. И всем пожрать давай.

– Шестеро?! – опешил мужчина.– Ох, мать моя! И где же они?

– А черт их знает! Собак по улицам гоняют да по садам шныряют...

Элеонора Ивановна купила Маринке ситцевое платьице и плюшевого медвежонка. Полковник протянул к малышке руки.

Та охотно пошла.

Женщина отвернулась, украдкой смахивая слезы.

– Прости, Эля, – виновато произнес муж, – Я не хотел тебя расстроить.

Он отдал девочку Райке, и они поспешно ушли.

"Чудные, – подумала Райка, шелестя сторублевкой. – Денег, кажись, куры не клюют. Ишь, как разбрасываются..."

Никогда в жизни не держала она в руках такого богатства.

Долго не показывались ее новые знакомые. Райка уж и думать о них перестала. И вдруг объявились. Разнаряженные, и вроде как смурные. Мнутся, стоят, переглядываются. Все на Маринку ее смотрят и вздыхают. Всплеснув руками, Элеонора Ивановна принялась доставать из корзиночки угощения. Маринка тянула к ней ручонки. Женщина бережно взяла ее.

– Ах ты, моя куколка! Чумазенькая!..

И, собравшись с духом, выпалила, обращаясь к Райке:

– Отдай нам дочку. Век помнить будем и в обиде тебя не оставим. Мы уедем отсюда, дадим девочке образование. Будет счастливым человеком.

Обалдевшая Райка так и не нашлась, что ответить. К ней не обращались с подобными просьбами.

Долго уговаривали ее супруги, чуть ли не золотые горы сулили. Райка быстро смекнула, где ларчик открывается, и согласилась отдать дочь при условии, что те останутся жить в поселке, а она хотя бы изредка сможет видеться с Маринкой...

Райка получила деньги немалые, пуховую перину, постельное белье и кое-что из женского гардероба.

Сидела она теперь в роскошном платье из розового шелка, при бусах. Кассирша Любка, вертихвостка и матерщинница, укатывалась со смеху:

– На тебе это платье, как на корове седло, – кричала она из окошка кассы. – И тебе, дуре, копейки теперь никто не бросит.

Райка огрызалась в ответ и плевалась в ее сторону

Всякое видывал на своем веку рабочий поселок, но чтобы попрошайка разнаряженной сидела, такого на его памяти еще не было.

А она то одно платье наденет, то другое. То капроновую косынку повяжет, то атласную. На нее школьники всю неделю бегали смотреть. Пошли разговоры, что попрошайка кого-то обчистила. Вместо дочки ее теперь сопровождали двое младших сыновей.

Вечерами Райка мчалась к Маринке, всеми правдами и неправдами выуживая у новых родителей деньги. И до того преуспела в искусстве вымогательства, что бедные люди в конце концов сбежали из поселка.

Покинуть привычное место Райку заставила жизнь. Прокормить ее ораву поселок был уже не в состоянии. Даже если бы ей пришлось вытворить нечто потрясающее, больше обычного подавать бы не стали. Не те времена пошли. Ободрали поселок, как липку. Не осталось в его окрестностях ни нефти, ни ценных пород древесины. Люди стали уезжать в поисках работы.

Просила Райка теперь на стороне. Наладилась ездить в два конца: в городок нефтяников Хадыженск и курортный Горячий Ключ. В поселке же с сыновьями только по дворам побиралась. Оденется в лохмотья, насочиняет разных историй и причитает: то погорельцы они, то кормильца злодеи убили, то село их наводнением накрыло... Несчастная мать убивается, дети плачут. У кого сердце не дрогнет? Горе-то какое, не приведи Господи! И выносят, кто что может из обуви и одежды.

И все бы шло хорошо в древнем ее ремесле, не появись у нее конкурентка, такая же, как и она, попрошайка с соседнего хутора Веселого, что по пути в Хадыженск, куда Райка отправлялась первым рейсом на заработки. Как увидела она ее сидящей недалеко от своего пятачка, мимо которого проходили за день тысячи людей, так и обомлела. "Ах ты, стерва толстозадая! Ты что же, тварюка, другого места не нашла? Шустрая ты, видать, бабенка, но и мы не пальцем деланные. Я ж зенки твои бесстыжие выцарапаю за этот пятачок..."

Но однажды Лизка, так звали нищенку-конкурентку, перехитрила Райку. Заночевав в городке, утром, как ни в чем не бывало, уселась на ее коронном месте. Райка, увидев это, позеленела от злости. Они дрались до крови. Разнял их милиционер, пригрозив отправить обеих на пятнадцать суток.

С того дня стали попрошайки на пятачок бегать наперегонки. В автобусе едут как люди, но стоит им приехать на конечную остановку, как начинается представление: обе вмиг в инвалидок превращаются. Райка, закатив глаза, хватается за сердце и вопит не своим голосом. Лизка на костылях скачет. Худосочная, быстрая на ногу Райка обычно опережала неповоротливую Лизку. Та, поотстав, матерится на чем свет стоит, костылями замахивается.

– Пошла вон, шалава, – вопит Райка. – Вишь, занято? Или повылазило? Иди, откуда пришла, лахудра мокроглазая!

– Заткнись, дохлятина! Чем ты лучше меня, голодранка?! Обезьяна против тебя и та красавица.

– Лучше обезьяной быть, чем такой паскудиной.

Горожане привыкли к их концертам, но толпа зевак не убывала. Даже представить было немыслимо, что выкинет каждая из попрошаек...

Выросли Райкины дети, как в поле бурьян. Только на прозябание в неволе и сгодились. Четверо за воровство по тюрьмам пошли. Средний, любимчик ее, выучился на тракториста. Женился, четверых детей на свет произвел. Но потом и он с глузду съехал. Стал водку хлестать, дебоширить. Доставалось от него Райке. Как-то зимой, вусмерть пьяный, гоняясь за матерью на тракторе, он въехал прямо в их завалюху. Долгое время ютились все гамузом в чудом уцелевшей кухоньке. "Лучше б ты вшей да клопов в тюряге кормил, проклятый, – выговаривала ему Райка. – Лучше б я продала тебя, подлюгу. Сколько хлеба моего перевел, вредитель постылый".

Думками о Маринке голову Райке себе не забивала. Не до нее. Наверное, и не вспомнила бы, если б не получила от родителей ее письмо с фотокарточкой. Ох, и красивая ж девка выросла! Вся из себя. Видать, живет, как сыр в масле катается. Написать не захотела. До сих пор не верит, что попрошайка ее родила. "А кто ж тебя, дуреху, родил? – спрашивала Райка, вглядываясь в фотографию.– Кабы не отдала б добрым людям, так и ходила бы чумазая да оборванная. А теперь-то носом крутить можно. Ученая! С головы до ног разодетая, как та королева. Что ей Райка, нищая?! Да и не помнит она меня. Бог с ней. Отломанный кусок, что и говорить". Она завернула фото в платочек и сунула за пазуху.

Где-то в глубине души Райка радовалась, а быть может, и гордилась, как могла, что живет на белом свете у добрых людей ее кровинка с незагубленной судьбой. Ладная, ухоженная, не под стать братьям. Да, не поддурись тогда Райка грамотным и обходительным людям, неизвестно, что было бы с ее Маришкой...

Без малого полвека просидела Райка с протянутой рукой. И по сей день сидит.

Еле волоча жилистые ноги, скелет скелетом, тащится она в шумный город в поисках нищенского своего счастья, захватив с собой двух малолетних внуков – кормильцев своих.