Нас собрали за деревней, человек двести, высоких, рыжих, длинноволосых, голубоглазых, почти обнаженных, построили в ряд, и мне подумалось: и ничем-то они на нас не похожи, низкорослы, черны, даже лица обмотаны тряпками; окружили нас как черным ободком, и я подумал еще: это похоже на священный костер времен весенних праздников – огонь, обложенный камнями, но тут поднялся страшный шум и гам – два черных всадника, разъезжая меж нас, выхватывали и передавали дальше своим всех красивых девушек и женщин, дикий визг стоял кругом, но только визг, мужчины молчали, знали по опыту, что вступаться нельзя, а надо молчать, смотреть вниз, и главное – не встречаться взглядом с женщинами; потом ряды окружающих поредели вдвое, как и число женщин, и в отдалении слышались теперь не визг, а дикие крики; и вдруг все стихло, тишина наступила, и я подумал тогда: это еще страшнее.
И пал я на землю, и шептал в песок: слава небесам, что не дали мне сестер, дочерей, даже матери нет, с детских лет сиротой; сколько страдал я без женской улыбки, бил головою в песок! Нынче постигаю я милость небес.
Но тут меня подняли: по рядам прошелся один из чужих, толстый и с бабьим лицом, хватая мальчишек за волосы, всматривался в лица, после одних, счастливцев, отталкивал, других, несчастных, отводил в сторону, тогда из чужих выступали еще двое, один держал жертву за руки, другой раздвигал ноги, толстяк с трудом наклонялся, порою немало возился – дело было нелегкое, пойманные дико бились в руках – и вот, падал на землю маленький кусочек плоти, звериный вопль оглашал округу, крик невиданный, безысходный, и я подумал тогда: это страшней даже женского крика.
И пал я на землю, и кричал беззвучно в песок: слава богам, что лицом я уродлив, невзрачен, сколько страдал от своей непригожести, бил кулаками в песок. Нынче постигаю я милость небес.
Тут подняли меня снова: вновь объезжали ряды два всадника в черном, щупали ребра, мяли животы, уже не осталось меж нами высоких, здоровых мужчин, и мне щупали ребра, и шептал я беззвучно: благословенна милость богов, ибо ростом я мал, узкоплеч, малосилен; сколько страдал я, от бессилия плача, валясь от ударов в песок! Нынче постигаю я милость небес.
К нам, оставшимся, выехали двое, один оказался толмачом, объявив: дав клятву повиновения властям, можете вернуться в дома свои.
И тогда произошло непонятное. Главный чужак, в чалме, тронул коня, тот пошел шагом на нас, за ним увязался толмач, и тут я подумал, сжимаясь в комок: силы небесные, они едут ко мне. И хотел отвести глаза, но не мог, и смотрел на того, кто в чалме.
Подъехав, склонился ко мне, глядя пристально. Черные волосы, черная борода, черная накидка, и глаза тоже – черные. Хотел склонить голову, и не мог, и все смотрел на него – прямо. Он вдруг сказал что-то гортанным голосом. Толмач спешился, взял меня за волосы и сказал на нашем языке:
– Нам не нравится, как ты смотришь.
– А… как… я смотрю? – и хотел опустить глаза, а не мог оторваться.
– Нехорошо смотришь. Опасный ты человек.
И дернул за волосы, и вывел вперед, повалил на колени, и сверкнул уже на солнце обнаженный клинок, только я уже не видел, не слышал, я плакал от счастья, крича в небеса:
– Благословенна же милость богов!! Сколько страдал я от своего малодушия, плакал ночами в песок! И вот – все вы стоите с глазами опущенными, я лишь один им опасен – я. Они испугались – меня!! Вот для чего берегло меня небо!
Нынче постигнул я мудрость небес.
