Медведь и юноша

«Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имеющий». «Каждое слово его было словом человека, имеющего власть над людьми». Голос ошеломленный, почтительный – не правда ли, он малоприложим к Толстому. И ведь так каждый раз, как зайдет речь о некоем юноше – волнуется дуб-патриарх, и приходит смятение, силясь слова подыскать для нахлынувших чувств. Полно, Толстой ли так себя ведет и говорит? И кто причина столь удивительной метаморфозы?

Лермонтов. Самый несолидный из русских классиков, казалось бы самая хрупкая мишень для всесокрушающего тарана. Между тем это единственный человек – не в литературе, а в искусстве вообще, и не в русском, а в мировом – чье творчество принимается Толстым полностью и безоговорочно («он начал сразу как власть имеющий»). И что более поразительно: Толстой говорит о нем не как о равном (ровней он считает Иисуса и Пушкина), а снизу вверх. При этом такое отношение к Лермонтову прорывается в самые разные периоды жизни, а ведь Толстой относится к мыслителям, чьи взгляды особо резко изменялись в ходе времени, при том большей частью не в лучшую сторону для объекта внимания (как, скажем, «Сикстинской мадонной»). Будто в Лермонтове он понял, уловил нечто такое, что его придавило – раз и навсегда. Победоносное шествие прервано: проломив и прервав все заслоны и стены, медведь останавливается вкопанным при виде хрупкого юноши, не в силах – и не желая – чары согнать и двинуться далее.

В первый и единственный раз в жизни Лев Толстой – испугался. Самый юный, мало успевший – подмял тяжелейшего.

Парадоксальность этой ситуации усугубляется следующим – лермонтовское наследие большей частью стихотворное, между тем по манере письма и складу ума Толстой самый «прозаичный» из русских прозаиков, подобно Прусту и Золя в словесности французской. Не случайно он раз обронил, что стихи писать как-то «стыдно» – по толстовской логике такой ход мыслей неизбежен. Толстой рифмующий – сцена нелепая, подобно вальсирующему медведю. Впрочем, не стоит искать сравнения – сам Толстой уподоблял сочинение стихов хождению за плугом вприсядку. Сравнение специфически толстовское, пахать дело мужицкое, и отмечалось мной выше, что Толстой мужиковат, а вальсировать, на взгляд мужика, действительно нелепо и стыдно. И не столь уж удивительно, что «Полтава» и «Медный всадник» показались ему «ужасной дрянью» – в русской литературе он едва ли не самый неподдающийся очарованию поэзии.

Но парадоксальность данной ситуации только кажущаяся. В ней присутствует железная логика.

Муравьи не страшатся слона – они его не видят. Но устрашит он человека, поскольку тот гораздо выше и сильнее муравья, и по достоинству противника оценит.

Вернемся к словесности. Есть расхожая мысль: в начале очарованы Лермонтовым, с годами приходим мы к Пушкину. Мысль верная отчасти и совершенно неверная в целом: подразумевает она Пушкина конечным этапом пути. Наблюдение это относится к обывателям, в Лермонтове примечающим (и порой любящим) то красиво-романтичное, что составляет, так сказать, первичный слой его достоинств, видный и не опытному глазу, являясь излюбленной пищей сентиментальных юношеских (девичьих) сердец (впрочем, в постсоветское время таковые повывелись). На этом уровне понимания большая часть почитателей и остается. Это напоминает высказывание одной моей знакомой о Бетховене: не люблю я его, он шумный и грубый. Она тоже смогла приметить только «первичный слой»; тонкость чувств его, нежность и философичность прошли мимо нее. Они доступны немногим. Бетховен в ее восприятии – начальный этап. Муравей не приметил слона.

Точно также в поисках большей «взрослости», зрелости читатель приходит к Пушкину. Они, эти черты, более бросаются в глаза при знакомстве с Пушкиным, нежели с Лермонтовым. Пушкинская глубина более лежит на поверхности (прошу простить за странность выражения, но иначе не скажешь). Юноше – легче влюбиться в Лермонтова, в зрелости – труднее придти к пониманию его. Он начинает восприниматься как первичный, пройденный этап, порой вызывает благодушно-снисходительное к себе отношение, порой высокомерие. Муравьи не боятся слона.

Возвращаясь к Толстому. Кажущаяся парадоксальность заключалась в том, что не поддавшийся никому покорен был юношей, не сумевшим покорить многих и помельче Толстого. Но все просто – перерастя окружающих, освободясь от канонического восприятия трех «китов» русско-европейской культуры: Иисуса, Шекспира и Пушкина, Толстой дорос до страха перед Лермонтовым. В этом не слабость, а сила Толстого.

Здесь нужно вспомнить Бунина, а именно один крайне редко упоминаемый фрагмент его жизни. Человек, благоговевший перед Пушкиным, при вспоминании его строк чувствовавший себя «каким-то дураком, идиотом», и даже «Сказку о царе Салтане» называвший «божьим творением», восклицает на пороге смерти, в восемьдесят с лишним лет: «Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов!» (в разговоре с М. Алдановым). Здесь тот же случай. Человек неординарный идет не всегда от Лермонтова к Пушкину, зачастую – наоборот. Таких побед у Лермонтова немного. Многого он требует от поклонников своих – неординарности требует, нет поэта, более взыскательного к своим адептам – и немного побед. Слона почти никто не замечает. Но каждая из этих побед ценнее тысячи мелких успехов.

К чести Толстого, до испуга перед Лермонтовым он дорос раньше Бунина. А теперь главное – о медведе и юноше. В своем крестовом походе, идеологическом и творческом, сокрушил Толстой крепостей – множество, но главная победа его не в ней, и не в «Войне и мире» или «Анне Каренине», победа главная в том, что триумфальное шествие свое перед юношей – он прерывает, и не может он мимо пройти. И главное достижение Лермонтова – в покорении не сотен тысяч подростковых сердец, а сего кряжистого тяжеловеса, неудержимого никем. В этой вневременной, надвременной встрече медведя и юноши – их звездный час. В момент этой встречи – нет никого с ними вровень. Выше – нет никого.