Аудиенция, или Божественная комедия с Фаустом

…А процессия ангельская мне не понравилась. Миловидными были, в белых одеждах, башмачки, пряжки, локоны, кудри, хрустальный перезвон; только я слащавость приметил, и не улыбался затем. Однако Он, палец к губам приложив, повел меня за ними. И увидевши это – корчится человек на ложе пыток, и косматые скачут кругом, я прошептал обессилено: как, и здесь? Он ответил, также шепотом: нет, это у входа.

Был ангел прекрасен несказанно, согнулся в реверансе изящнейшем, и столь разительный контраст представлял с истязуемым – бледным, в каплях пота на лбу, с искаженным лицом, хотя пенсне держалось чудом, что напрашивалась избитая фраза старых писателей: здесь нужна кисть художника. В руках у красавца был поднос, и белый квадрат на нем: картонки? бумаги? Поднос проплыл к лежащему. Тот приподнялся, движеньем головы смахнув кровавый колтун волос со лба. Нижняя губа поползла вверх. Надменно поползла. Помедлив так, снова откинулся навзничь. Бесовский хоровод закружился вокруг него с бешеной скоростью, визжа, хохоча, дико отплясывая и корча рожи. Отвергнутая процессия. Отвергнутая процессия истончалась, размывалась, заволакивалась дымкой, и вот растворилась в воздухе.

– Ничего парадоксального, и могли бы сами догадаться. Не беда, что литературные герои вымышлены – в наших силах их оживить, дать плоть и кровь. Подчас они гораздо интересней серых идиотов реальной жизни. Удостаиваются здесь разного: и рая, и ада. А Иван… он не там и не здесь. Никаких грехов, и войти сюда может. Только вот не хочет. За беспримерную дерзость сию – входной билет сюда отринуть – себя на муки обрекает. И не разберешь ведь сразу, лучше тех он, прежних, или напротив. Лучше, потому как проступков подобных не совершал. Однако быть удостоенным и не войти – это уж, знаете ли…

…Столь сладостна была архитектура, и неведомая музыка, что от всех переживаний я частично даже отошел, и созерцанием упоенный, слушал Его вполуха.

– Можете спросить, почему именно итальянское барокко XVII века. А дело до смешного просто: потому что вы лично стиль этот предпочитаете другим. Дворец наш архитектуры определенной не имеет, он не вполне материален и каждому представляется сообразно его вкусу. Будь вы мусульманином, довелось бы вам ныне расхаживать по некоему подобию Альгамбры, расширенной и отреставрированной. Да куда ж вы вбок-то клоните, нам с вами прямо… Как на земле, такой же непоседливый…

Так вот, за колонной я увидел детей. Белых, желтых и черных. Сбившись в кучку, они глядели на меня во все глаза. И тут же стали сбиваться теснее. Иные, из девочек, сели на корточки, просунув кулачки между ног, будто скрывая промежность. Другие хватались за головы и поднимали плечи. Тут я понял, что нас боятся, именно нас, не только Его, и разницы не делают меж нами. Никогда на земле меня не боялись дети, да я от фамильярности их страдал, и потому сейчас мне стало дурно. Я не стал подходить ближе, а спросил тихо провожатого, зачем они здесь. Он сморщился, глядя на них, как от зубной боли.

– Да это те самые… Ну что в пустыне кастрировались, на свалки выбрасывались, истязались в концлагерях. Привели их сюда, а дальше идти не хотят. Боятся чего-то. Воспоминания слишком живые, – он улыбнулся, маня рукой веснушчатого рыжеволосого мальчугана. Тот отступил быстро за спину соседа. – Веру потеряли. М-да-а, некрасиво получилось…

Преступным легкомыслием было то, что я сделал, только я ведь верил в себя, ни один малыш или котенок от меня не убегали; шагнув к девочке лет десяти, что поразила меня огромными черными глазами, пригнулся к ней, упершись в колени. Она не убегала и не пряталась, а смотрела на меня неотрывно, это развеяло последние мои опасения. Подошедши, я протянул руки. И тогда, выставив ручки, она стала кричать.