Охота на свободную любовь

 

соч. 11

 

Купить в журнале за январь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 15 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

О тени прошлого, как властны вы над нами!

В. Брюсов

 

 

1.

 

Он никогда не видел женского лица, а где его увидишь? Жениться бедняку не впору, и вот – только чёрные коконы чадры мелькают на улочках. А ведь говорят же, и пишут в стихах, красота женская: чудо. Но лучше не слушать более и не читать, иначе сильнее лишь ноет душа, да так он и сделал – сидя безвылазно, зубрил медицину: «Дабы вылечиться от простуды, следует зажарить зайца живьём и в шкуре, и при этом неотрывно на него глядеть», и неистово делал намаз, стараясь сильнее головой биться – пусть мысли грешные вылетят. Только вот мысли изворотливее оказались: от намаза увернувшись, под медицину подкопавшись, для него самого нежданно-негаданно подготовили – план.

 

 

2.

 

Прохладным утром он вышел на дорогу, ведущую в город, и шагал весь жаркий день, закусывая ломтем хлеба из-за пазухи, но что жара и глад человеку, гонимому страстью? И дошёл-таки вечером, в пыли и в избитых башмаках, примостившись спать на древесной развилке. Кто знает, что за сны ему снились, только часто вздрагивал во сне.

Некому было будить, но он проснулся вовремя, раньше города. Слез с дерева, опустился на колени и развернул свёрток, что тащил всю дорогу: новенький халат, ещё не надёванный, и свежую чалму, оглянувшись, переоделся. Стройный, изящный юноша – как меняет человека одежда! – стоял меж деревьев, в гаме, поднятом утренней тварью, кто знает, что за мысли бродили, только часто вбирал воздух полной грудью, закрывая глаза. А время шло, город просыпался, заревели ослы, заскрипели колёса, заорали мальчишки – и он, переведя ещё раз дух, вышел.

 

 

3.

 

Он ошибку сделал, ошибку, нельзя было так сразу, и теперь ошалел от множества женщин, торговцы кричали наперебой: «Девушки, обученные пению! Белые девушки-славянки, продаются только в хорошие семьи! Чёрные девушки из Нубии, чёрные девушки!», будто он мог отличить славянку от гречанки, а щёки почему-то горели, нужно было ведь разыгрывать богатого покупателя, а он был смешон со своим волнением и сам почувствовал это. И собрался было бежать, только у входа наткнулся на группу покупателей и как-то сходу вклинился в кружок. У него пересохло в горле.

Огромадный детина с бородою до пояса держал за руку светловолосую рабыню в коротком розовом покрывале, с поразительно правильными чертами лица. Взгляд был мёртвый, отрешённый, кто знает, что творилось в голове, только вот в глазах мелькало что-то. Торговец угрюмо, будто с вызовом осматривал покупателей. Высокий плешивый мужчина без чалмы сказал веско: «Дорого берёшь. Аллах тебе судья». – «Сами глядите, – зло и упрямо отвечал продавец, – такой больше нет. Другим не чета». Гомон усилился. «Откуда же будет?» – прошамкал белый как лунь старичок. «Здешняя, из необращённых кяфиров».

Он смотрел завороженно, вдруг встретил медленно бродящий взгляд и вздрогнул: показалось ему, будто мраморно-недвижное лицо, на него глядя, передёрнулось, дикая ярость полыхнула в огромных голубых глазах: он даже отпрянул. «Вот такие, должно быть, вырезали мусульман», – подумалось ему; отходя в сторону, у выхода с рынка он оглянулся невольно, рассчитывая увидеть её со спины, – и тут приключилось следующее примечательное обстоятельство.

«Сбавь десятую долю», – крикнул плешивый. «Ни гроша», – торговец, желая покончить со спором, сдёрнул покрывало, и, одним движением крутанув девушку спиной к люду, со всего размаху шлёпнул по заду, так что зазвенело в воздухе и у неё подогнулись колени. Ягодицы заходили частой дрожью. Толпа затаила дыхание. «До вечера дрожать будет», – удовлетворенно заявил продавец.

Итак, он обернулся, не думая глянуть в лицо, но так как девушку обернули тоже, встретился глазами. Дьявольщина – она смотрела прямо на него, ошибиться было нельзя: та же ярость осветила лицо.

 

 

4.

 

Странно мне знаком злорадный жадный блеск зелёных глаз,

Ты не в первый раз со мною, хоть и в первый – так зажглась,

Хоть впервые так тебя я вижу в этот мёртвый час.

К. Бальмонт

 

Глаза эти гнали его всю дорогу, обратный путь был проделан быстрее вчерашнего, домой добрёл пошатываясь, повалился прямо на пол и проспал он ровно сутки – от вечера до вечера; кто знает, какие сны навещали, только вот бормотал и метался во сне, а пробудившись, на окраине села постучался в покосившуюся дверь, воровато оглядываясь.

Она сидела статуей, не шевелясь, и губы были столь плотно сжаты, что подумалось ему: да она не шевельнётся, и не скажет, что за лицо, усохшее, каменное, да ей не сто, ей двести лет, глаза, наверное, были голубыми, но словно выцвели, и холодны, может, поэтому в них невозможно глядеть. О чём-то напоминали они, но не мог понять, о чём.

«Кто послал ко мне?» Ветер расходился, откуда? Ведь тихо было ещё у входа.

«Мать, умирая, говорила, что ты… поможешь в беде». – «Я помню твою мать. Что рассказывала обо мне?» – «Что ты родилась ужасно давно. Когда здесь не было ещё правоверных. И что ты ещё видела… красного дьявола^[1]».

Ветер рванул так, что он всерьёз испугался, не снесёт ли хижину.

«Какая беда?» И он, потупившись, затараторил: о ненавистных чёрных коконах, о будоражащих стихах, о гладе и жаре, ничтожных для гонимого страстью, о горевшем лице на рынке, и о главном – что стало ещё тяжелей. Лишь об одном умолчал – о яростном взгляде. Ветер завывал так, что порою слов не было слышно, но он не повышал голоса – был уверен как-то, что всё поймёт.

А потом она резала его словами: «Тебе не пристало просить моей помощи. Ты мечтаешь владеть женщиной, ты мусульманин, все вы теперь мусульмане. Я дарую свободу, но не помогаю её отнять».

Тут странная вышла сцена: он вскочил, подавшись вперёд, рука вцепилась в пояс, будто за ножом, лицо подёргивалось, она сидела прямо, застывши. Так смотрела глаза в глаза… он отшатнулся, понял, на чьи глаза похожи, обмяк, и уже не надеясь, слезами захлёбываясь, рассказал, выдал потаённое: о светловолосой, о страшном взгляде, о том, что душой оставалась свободной – да-да, он не мог ошибиться! что мечтает он – о свободной женщине и свободной любви, только нету надежды, и что тяжко, тяжко ему.

Она смотрела пытливо, так молчали с минуту, и вот что сказала: за слова о свободной любви она поможет ему, только ведь не вынесет он – свободной, сорвётся, и тогда страшный будет конец. Он только мотал головой, и сказала тогда – завтра, в час вечерней молитвы, будь на поляне у большого оврага.

 

 

5.

 

Я нашёл в лесу поляну, где скликалось много сов,

Там для смелых были слышны звуки странных голосов,

Точно стоны убиенных, точно пленных к вольным зов.

К. Бальмонт

 

Мулла отгнусил, крик растаял в синеющем воздухе. Село отмолилось – вечерний намаз. С этого момента дрожь у него всё усиливалась. Крадясь вором по опустевшим улочкам, ещё только подрагивал взвинченно, но тут вышло странное. На окраине сидел расслабленный слепой, выносимый раз в неделю, покачиваясь, бормотал фразы тёмные, порою смущая народ. И теперь, оборотившись к прохожему, сказал громко: «Проклятие шайтану!». Глупость, конечно, случайность, только он, отшатнувшись, ускорил шаг – невозможно было отделаться от ощущения, что обращались к нему. Так добрёл – нет, добежал до леса, пробрался к поляне уже в темноте и сырости, и сел, прислонившись к дереву.

Теперь его трясло от холода, и вот ещё задача – куда глядеть? В сторону села, где белели во мраке домишки и люди оттого казались ближе, или в черноту впереди, где шагов за пятьдесят начинался овраг, ибо неприятно было оставлять его за спиной. Лес повизгивал, покаркивал, посвистывал таящейся в нём неведомой тварью, но истинно жутко стало, когда в звуках этих почудились человеческие голоса и конский топот. Они приближались.

Откуда это? Судя по звуку, со стороны оврага, но ведь этого быть не могло. И хотел было бежать, но тут увиденное пригвоздило его удивлением к месту. В темноте засветились огоньки, дикий клич: «йа-а-р-ра-ам!» потряс округу, мешаясь с конским ржаньем, и со стороны оврага – хотя этого быть не могло – выехал всадник… другой, третий… человек двадцать. Вся окрестность осветилась огнём, ибо в руках у них были факелы, и виднелось теперь, что одеты они во всё красное, белые пояса с красными же полосами, длинные светлые волосы развевались на скаку, так закружились двумя рядами: два огненных круга взорвали темноту. Можно было различить, что половина всадников – девушки.

Он рванулся назад, дырявя лицо ветвями: «Гяуры! Завидят и убьют! Да и сельчане сейчас сбегутся…». Стоял уже на опушке, задыхаясь от бега, и тут новое обстоятельство вконец ошеломило его. К селу подъезжал шагом всадник, опоясанный мечом, за ним следовали две женщины, в чёрных покрывалах почти неразличимые в темноте.

Он обернулся к лесу. Огоньки слились в единый гигантский сполох огня, похоже, разожгли костёр, на фоне света мельтешили тёмные фигурки, выкрики «Ха-а!! йа-хо!!» уже докатывались эхом. 

Он поворотился обратно. Под ногою хрустнула ветка. Всадник медленно проезжал мимо, обернулся на хруст, положив руку на пояс… отвернулся, проехал в село. Две чадры уже были невидимы. «Он ничего не увидел. Никто ничего не слышит. Не видит. Кроме меня. Ведьма… Глупец! – он медленно пробирался обратно. – Она послала, а ты отступил. Глупец!» Между тем дикие выкрики не разносились более, и хотя  он подходил всё ближе, голоса не становились слышней.

Однако ему не довелось пройти к прежнему месту, остановился пронзённый: два обнажённых тела в траве переплелись в объятиях судорожных; он отпрянул так резко, что его не заметили, чувствуя себя, как тогда на рынке, нет, в два раза хуже, пробежал шагов пять в сторону – и вновь застыл, сглотнул: двое на коленях, обнявшись, целовались с неким исступлением, волосы слились сплошным потоком. Только тут он увидел, услышал, ощутил, что лес полон стонов, вздохов, вскриков, что он на любовном пиру, но только гость здесь нежданный. И тогда он застонал, заметался, ломая сучья, спотыкаясь в кустах, и казалось ему, что красивые, обнажённые обступили его гурьбою и дразнят бесстыдно, смеются над ним, и шептал он: «Что это? За что это? Что я вам сделал?». Но лес не отвечал, а только смеялся, и, вконец истомлённый, выбрался он на поляну, где бродили теперь одни кони, повалился в траву; и так был оглушён, ошарашен, что не сразу заслышал женские голоса. Рядом, над головой.

 

 

6.

 

– Это мусульманин, Баруме́нд. Отрежем яйца и засунем в зад. Да он нас видит!

– Как он смотрит!

А он смотрел и точно дико, на названную Баруменд, и, вскочив на колени, вскричал исступлённо: «Я видел тебя!! Я знаю! Ты помнишь?!»

Два девичьих лица смотрели ошалело, озаряемые пламенем костра, то исчезали на фоне чёрного неба, то вспыхивали в красном ореоле; а он рассказывал взахлёб: о красной ведьме, о мечте по свободной любви, о тоске и о страсти. Только об одном умолчал – что видел её на рынке, сказал, что во сне. Ибо деву эту, дико свободную, невозможно было помыслить рабыней.

Зеленоглазая смотрела цепко, та же, та – глядела как-то странно, кто знает, что творилось в голове, только вот в глазах мелькало что-то. Наказав ему ждать, отошли переговариваться в сторону. Он сидел в траве, слушал музыку леса, стоны, вздохи и треск костра, и чудные мысли забредали в голову – соберись сейчас гяуры его резать и мучить, всё равно будет счастлив.

Та – Баруменд – вернулась одна, сказав: порешили они, что если он послан и дано ему видеть, то не истинная он мусульманская мразь, хотя считает Кялда́ния, что не мешает для порядка отрезать ему... хотя бы уши и заставить их съесть, но она, Баруменд, старшая, и подумает ещё. Но тут осеклась, потому что сказал он вдруг: расскажи о своих.

 

 

7.

 

Когда гроза драконов^[2] повелел бросить ножны в огонь, мы сделали не только это. Мы стали здесь, спиной к оврагу, девять бойцов и мы, одиннадцать жён и сестёр. С полсотни арабских шакалов обложили нас к вечеру, взвился чёрный флаг, и завыл муэдзин, и поняли мы, что жизнь подошла к концу. И тогда я сказала Шахра́ку – это мой брат, счастье твоё, что тебя он не увидел! – я сказала ему: будь проклят день моего рожденья! Вы, счастливцы, умрёте как воины, но что же будет с нами? Уходя из почерневшего мира, хотите оставить нас в нём? И сказали все: хвала Баруменд! Брат взял меч, и мы на коленях подставили головы. Но Кялдания не встала, сказав: не так нам надо! Не хочу умирать, не взглянув на издыхающих шакалов. Если на каждую из нас не придётся трёх мусульманских голов, отдамся врагу, и вина будет – вашей. И тогда мужчины побледнели, но мы прокричали: хвала Кялдании! три головы за каждую из нас!

Как мы отметили эту ночь! Мы слились в одно тело, не различая друг друга, и любили каждый и каждая – всех, мы с ума сходили в ту ночь. А поутру закричал муэдзин, мы встали у оврага в ряд, первая держала кинжал у груди, и сказала мужчинам: бейте!

Мы считали. И когда третий враг повалился трупом, первая из наших пронзила грудь, вторая вытащила кинжал и столкнула тело в овраг. И после каждой третьей головы мы делали то же. Я стояла последней, и боялась, боялась, что придётся остаться в живых. Но меня не подвели! Клянусь Ахурамаздой – на каждую из нас пришлась троица, и лишь когда тридцать третий мусульманин улёгся в пыль, я всадила клинок по рукоятку и сбросилась.

Мы честно сыграли, и нам воздали небеса. Три дня в году, в день, который равняется с ночью, день предыдущий и последующий, наши души облекаются в плоть, и на полном скаку мы взлетаем из оврага наверх, и от последнего воя муллы до утреннего – время наше, и мы предаёмся любви. Йа-а-ра-хи!! И недоступны мы вражьему глазу, никто не видит, не  слышит… Только ты…

 

 

8.

 

Она запнулась, будто очнувшись, задумчивость сменила вдохновенный экстаз, но теперь помешался он, обнимал эти ноги и дикое говорил: что в одиночку притащит тридцать три головы, ибо хочет её, ибо жаждет её, и это свыше его сил. Ветер шумел, крепчал, сгибая деревья, будто с ним умоляя, и костёр сходил с ума, огненные языки пустились в дикую пляску; весь мир изъяснялся в любви, он раскачивался у ног, деревья в вышине, костёр за спиною. Но она отводила глаза, но она качала головой, и лишь вот что сказала: ночь подходит к концу, но завтра будет ждать под этим же деревом. Он сказал, что не отпустит, она – печально улыбнулась.

«А-ля́-я-ху а́кбар!!» – страшно ударил в уши азан, и он заметил тут с ужасом, что обнимает пустоту. Ставши бесплотной, она удалялась, фигурка исказилась, изгибаясь причудливо, и в красной одежде своей стала пламени язычком; такие же язычки выбегали из лесу, и чудное увидел он: всполохи огня человекообразные вскакивали на огнеобразных коней, пустились к оврагу и – хотя этого быть не могло – в нём же пропали бесследно. И неведомо как и когда погас костёр, темнота залепила глаза, он трясся от бешенства, и на опустевшей поляне, во мраке, под сверлящий азан закричал он сильно и страшно: «Йа-а-ра-ху!!».

 

 

9.

 

Верно, люди подметили бы странное, в облике, да может, и в разговоре, только он проспал весь день убитым, и лишь после вечернего намаза вышел крадучись. Но здесь он вёл себя не так, как прежде: не озираясь пугливо, не поражаясь ничему; сидя за деревом с закрытыми глазами, выслушал клич, конское ржанье и треск поленьев костра, и когда лес застонал, запел любовную песню, открыл глаза и увидел её. Но он и тут не шелохнулся, только вбирал её глазами, она же сказала, опустившись рядом и глядя в траву: говорили о нём, и кляли её было, но Баруменд пугать – тяжёлый труд; только за него она боится, нет, не так – его боится, нет-нет, не так! – полюбить его боится.

Но и тогда – и тогда! – он не встрепенулся, только пил слова, и тут сказала она: иди же.

Лес пел.

 

 

10.

 

Он принесёт три мусульманских головы, повесит на дерево, и всадив в себя нож, сбросится. Он будет с ними. Она будет его.

Не-ет, покачала головой. Она не будет его… Как не будет? Сердце прыгнуло в глотку.

А она ничьей не может быть. Здесь все свободны. А любовь – она как ветер.

И тогда он ничего не сказал, лежал, глядя в небо, кто знает, что за мысль забродила, только вот подёргивалось лицо. Ровно через год, говорила она, он будет с ними. Не только с ней, с ними, здесь любят каждая и каждый – всех, это – свобода, и ею он опалён, правда? Он слушал молча, глядя в небо.  

 

 

11.

 

Верно, заметили бы люди неладное, по глазам, по лицу – как подёргивалось! – только он не вышел на улицу, лёжа глядел в потолок. Уже стучались в дверь и кричали в окно, а дверь и не заперта – высокий мужчина прошёл в комнату и сел, подоткнув шитые полы дорогого плаща; молчал, поражённый хамством племянника – тот лёжа глядел в потолок. Пришлось заговорить первым: он приехал надолго, открыть здесь торговлю, скончался Фирудди́н – мир праху его! – оставил деньжат.

Он вытянулся струной и, по-прежнему глядя в потолок, спросил, может ли получить свою долю сразу и в деньгах. Да… может. Он присел резко и сказал сипло: быстрей.

 

 

12.

 

«Шестой день сбыть не может», – хихикнул престарелый зевака. «Жадность», – подытожили рядом.

Он вспотел. Поразительное сходство вновь ошарашило его. Безумная догадка зрела в мозгу. Безумная, потому что этого быть не могло.

Пробравшись вперёд, он уставился прямо. Она стояла статуей, глядя в пустоту, сквозь толпу, но он всё смотрел… и перехватило дыхание. На долю мгновенья – не увидел даже, а угадал – глаза метнули осознанный взгляд, и кривая усмешка заиграла на губах. «Она!» – крикнул он, отшатнувшись. Толпа поворотилась, загудела. «Покупаю», – сказал он хрипло. Говор усилился. «Закройте лицо быстрее», – добавил он, глядя в сторону.

 

 

13.

 

Он вёл лошадь под уздцы, посадив её верхом, поминутно озираясь на всадницу. Смотреть было не на что – лишь чёрный массив покрывала, но иное заботило его. Она сидела как-то чересчур прямо, застывши, его подмывало сдёрнуть чадру и взглянуть – не окаменела ли. Он укутал её для собственного спокойствия, но сделал в дороге неприятнейшее открытие: застывший черный силуэт покрывала был зловещ и смущал не менее открытого лица на рынке. Вот оно, главное – став собственностью, продолжала вызывать трепет.

Привязав лошадь в уже темнеющем воздухе, он обернулся и оторопел: дверь в хижину была полуоткрыта, всадницы не было. Он метнулся внутрь и трясущимися руками засветил лампаду. Она сидела неподвижно, скрестив ноги, не скинув покрывала. Неужто дверь была открытой?  Как прошла столь быстро в темноте, и так бесшумно? Всё это неприятно поразило его, однако ж он запер дверь. Стояла мёртвая тишина, нет – вот конский топот донёсся издали, вроде усиливаясь, кто бы это? – в подрагивающем круге света чёрный силуэт сидел прямо и застывши. Кого-то смутно напоминала эта поза. И боясь припомнить, кого, пересиливая себя, шагнул вперёд; как в ледяную воду бросаясь, сорвал чадру. Беспредельный ужас исказил лицо его.

– Ве-дь-ма-а! – вскричал он дурным голосом, в беспамятстве кинулся вон, вышибя дверь плечом, и тогда закричал громче. Два всадника в красных одеждах со стороны леса неслись на него галопом.

 

 

14.

 

Странное случилось в селе Рабада́н. Абдаллах, начинающий врачеватель, ворвался в мечеть... [...]

 

 

 

16 апреля – 27 мая 1999 г.

 

 

 

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в январе 2019 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за январь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению января 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.