Актёр-любитель

 

 

 

Политика, конечно, без театра немыслима, особенно при нашей информационной активности – тут, хочешь не хочешь, а что-то изображать из себя придется.

Но вот вопрос: как изображать-то? – по Станиславскому с Немировичем, добиваясь на публике подлинных чувств? Или – откровенно прикидываться, напирая, как, скажем, Мейерхольд, на зрелищность, когда всем в общем-то ясно – идет для нас, дурачков, красивый, эффектный спектакль?

Да и как понимать сейчас эту самую подлинность? Что есть истина на сцене – хоть театральной, хоть политической?

А завел я этот разговор вот почему. Есть у меня очень старая тетя, бывшая артистка одного теперь уж не звучного академического театра. Артистка она вообще-то была бледненькая, не Вера Пашенная, но вот педагог получилась сильнейший: с десяток, наверное, народных артистов выучила, а уж всяких там лауреатов и лауреатиков и не счесть. Так что толк в театральном ремесле знает.

И вот призвали как-то мою тетю к одному очень влиятельному лицу, чтобы поучить его по-тихому актерскому делу. Фамилию этого деятеля я называть, понятно, не буду – скажу лишь, что учеба проходила на каком-то закрытом объекте, да за такие денежки, которые тетя сроду не отхватывала – в общем, было ради чего старухе из последних сил напрячься.

 

Ну, приступили они к занятиям, обговорили роль, образ. Он у крупного деятеля, известно какой – еще более крупный. Он у нас и жесткий борец с коррупцией, и заступник за обездоленных, и блестящий менеджер – и в то же время наш, родименький, свой...

Начали, как водится, с тела: как большому деятелю следует ходить, на стуле сидеть, чтобы зад не слишком выпирал; мимику, взгляд государственный ему отрабатывали… Потом взялись за голос, дикцию – читали вслух Чехова, басни… Видный деятель, правда, уже тогда начал дергаться – они же там не привыкли, чтобы им гадости в лицо пуляли: и про его сап, и что у него губы с глазами в разные стороны разбегаются… Но самое драматическое развернулось, когда тетя и этот артист-любитель принялись разучивать какую-то его важную речь.

Он ей что-то там бодренько про улучшение, повышение… ну, в общем, любимые их фразы, как же без них? – а она ему тут же "стоп", это у неё вроде знаменитого "не верю" от Станиславского; он – что-то там строго про бюрократию, коррупцию, – а она опять "стоп", и опять на него с критикой; он скорбным голосом – о стариках, инвалидах, – а она и это бракует, в общем, все его программные тезисы раздолбала: то интонация не та, то физиономия, а главное, говорит ему, не захватывает, не верится, что все это его действительно колышет.

Тогда тётя пытается как-то его растрясти. "Вы представьте себе, – говорит, – что эти старики несчастные, инвалиды – ваши родственники…"

Он ей тут же железным тоном: "Не надо трогать моих родственников. У них всё хорошо".

Тётка ему вежливо объясняет, что это просто прием такой актерский – чтобы лучше в образ въехать. "Ну, хорошо, не хотите родственников, пофантазируйте тогда, что в этих людях… скажем, ваш капитал, акции: им плохо – и ваше благополучие тает, им хорошо – и ваше богатство прирастает. Поэтому вам совсем не безразлично, что с ними происходит".

Он ей на это: "Нет у меня никаких акций – что вы тут болтаете!?"

А тетка, видно, уже завелась, думает только о сцене – и снова ему: "Стоп!" Дескать, не годится, звучит совсем неубедительно.

Он тогда вскакивает, побагровел весь, орет: "Всё! Занятия закончены! Вы уволены!" И быстренько ее выпроводил.

Тётка, вся в слезах, – ко мне, как более опытному в реальной политике. Спрашивает: – Разве я была не права?

Я говорю: – Конечно, нет! (Я-то, по правде, думал, что тётка подружится с этим деятелем, что потом, может, и я на него выйду. Начал уже кое-какие проекты набрасывать – а тут на тебе: чуть не подрались на творческой почве). Говорю ей недовольно: – Зря вы так резко с ним – он все-таки тоже художник, артист!

Она: – Так пусть слушает, учится, а не халтурит. Я же не могу пропускать фальшь!

А я ей назло: – Напрасно! Где вы, – говорю, – видели искреннего политика, да еще такого уровня – он что, самоубийца?! Он и должен играть фальшиво, раз у него образ такой… – А сам думаю: а что, неплохая, между прочим, мысль!

Она (озадаченно): – Но играет-то он хорошего, искреннего... Что ты городишь?!

– Но если таких в жизни нет – чего их играть? Тогда он еще больше будет фальшивить! Это уже не реализм, а пиар какой-то получается.

– В жизни пусть врет, лицемерит, а на сцене должна царить правда, какая бы роль ни была.

Я (уже раздраженно): – Вот будет играть какого-нибудь дядю Ваню – там пусть изображает правду. Хотя и тот, наверное, фальшивил. Все люди такие, что вы, тетя, ей-богу! – и даже ваш Станиславский с этим своим театральным "не верю". Не верю я ему, не верю!

Она мне строго: – Не сметь!

А я уже разошелся, не остановишь: – Да вы поймите, тетя, наша правда – это и есть ложь и фальшь, и играть нужно так же…

Мы с ней еще долго спорили, но тётка, как Лютер, стояла на своем: театр не должен уподобляться жизни, он должен быть оплотом правды…

И, как оказалось, не зря…

 

Через несколько дней наш политик и по совместительству актер сам позвонил тёте и, даже не извинившись, вызвал её на очередной мастер-класс. И тётя, добрая душа, не отказала.

С тех пор я прямо с каким-то азартом слежу за творческим ростом ее подопечного, чей рейтинг начал явно обгонять приверженцев условного театра в политике. Однажды он до того взволновал меня своим страстным выступлением против происков наших недругов в футболе, что я на следующий же день побежал подавать заявление в его партию.

Конечно, это успех и тёти, которая добивается от него такой правды, переживаний.

Но это, надо признать, и могучий успех самого Станиславского. Знал бы Константин Сергеевич, что его система, метод через столетие выйдут за хрупкие рамки искусства и востребуются уже в большой, реальной политике.

Порадовался бы, старик.