Чемодан смыслов

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2025:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

– Не-е-е. Два чемодана вместить в одну сумку, плюс еда, – сразу сказал Проводник. – Нас с таким весом не пропустят в самолёт, а если и пропустят, то он не взлетит. – И хохоча, как павиан, широко разинув рот, он ушёл.

Я остался перепаковывать вещи. Надо было понять, что взять, а что оставить. Стою перед сумкой и дилеммой: как узнать заранее, когда отправляешься в путешествие, в котором никогда не был, что понадобится?

Не страсть к приключениям, а похоть к авантюрам двигала мной. Но я умён, как Эпиметей. Теперь всё произошедшее видится сном, или сказкой, или чьей-то шуткой, но никак не моими воспоминаниями о действительно произошедших событиях. Невинная прогулка по долине превратилась в мрачную психоделию, злобный сюр, люциферскую иронию. Только теперь вспоминаются предостережения и суеверия, что горы (боги, стены, звёзды) слышат твои мысли и реагируют на них раньше, чем ты успеешь нажать (знать бы, где?) «отмена». Мой поход за ответами стал паломничеством за правильными вопросами. Я люблю, и все, кого я знаю, любят чёткость, определённость, ясность. Возможно, потому что мы в определённом возрасте.

Я провозился всю ночь – не выспался. Ясность не явилась. Стал угрюм, язвителен, зол.

За день до павианского хохота моего.

Передо мной огромная стена стекла, за которым вибрирует, распадается на атомы от нещадной жары воздух. Я вижу эти химические реакции. Внутри аэропорта прохладно, пусто, тихо. Перед лицом жара, в руке сжимаю чемодан хлама, по спине пробирает холод. Приземлились в аэропорту одной из столиц Азии, больше похоже на задний двор виллы. Проталкиваюсь через шумную толпу и сразу в осаде этнографии. Запах Азии бьёт в нос – почти нокаут. Гид приветливо машет рукой или просто показывает, куда подойти. Движемся сквозь пёстрый калейдоскоп. Где-то в переулке за торговой площадью – наш хостел. Центр центра торгового района. Я – главный редактор православного издательства – здесь, в центре мирового буддизма, рассматриваю, как варвар, индуистский амулет.

– Сколько ему лет? – спрашиваю.

– Сувениры потом, – отвечает проводник, – туда вы берёте только самое необходимое, как в Царствие Божие практически. Вы же священник.

– Я издатель, а не священник.

– Вы с Т. уже познакомились?

Кроме меня и Полупроводника, как с презрением (да, грешное чувство), потому что молод слишком для проводника, в путешествие отправилась субтильная медсестра. Она была неприглядна, вела себя неприметно, говорила неторопливо. Мне светлые глаза всегда кажутся мягче и бесхарактерней. Что она тут забыла? Я рассчитывал на индивидуальный подход, индивидуальных поход. Женщина на корабле – непреложная истина, женщина в обозе, даже на возу ей делать нечего – кобыле же легче. Я с таким азартом принялся её про себя обсуждать, осуждать, препарировать, что они услышали мои мысли.

– Вам что-то не нравится? Мне кажется? Придётся всем смириться – мы в одной лодке, – сказал Проводник. – Пойдёмте покажу, где будете спать сегодня. Посмотрим ваши вещи, нести некому. Я нашёл только одного носильщика. Итого нас четверо: носильщик поможет вам и Т. с вещами, свои вещи я и местный проводник понесём сами. Придётся нести еду, как я и писал вам, кроме одежды и техники, экипировки. В общем, всё будет немного сложнее. А это все ваши вещи? Т., – обратился Проводник к женщине, – а ваши только вот эти?

– Да, – тихо ответила она.

– Отлично. Мы можем вам немного догрузить припасов, сладкое там, орехи. Очень понадобятся. Согласны?

– Да.

– А вот ваши два чемодана... Н-е-е-е. Подумайте, что можно оставить. Главное – еда. Мы не сможем съесть ваши запасные футболки. И кроссовки. Перепакуйте так, чтоб получилась одна сумка.

– Мы договаривались, что у каждого будет свой носильщик. Я за это плачу.

– Всем будет легче, если вы оставите некоторые вещи здесь.

Полпятого утра к воротам гостиницы любезно прибыло такси, которое ещё более любезно доставило нас к самолёту, потом нас ждал джип, а джип должен был подвезти до начала тропы. И только там начинался пеший маршрут. Один носильщик – для вещей моих и медсестры, – один местный гид – локал пипл – и один неместный гид – Полупроводник, итого пятеро. Вот не люблю я эту цифру, хоть ты что со мной делай. Может, водитель с нами тоже пойдёт?

– Присаживайтесь, – поторапливает Полупроводник.

Тесновато для одной машины, хоть местные народ и щуплый. Когда тебе чуть-чуть за пятьдесят, думаешь снова, или смелее, или наглее, но разницу на тот момент я ещё не уловил, вот и подумал, и, хуже того, сказал, указывая на местных.

– С этими вот не поеду.

Перст указующий.

– Почему? – осведомился Полупроводник.

– Ну, мне с ним будет дискомфортно, тесно. Я, в конце концов, плачу за полный люкс.

– Хорошо, поедем на крыше, – напряжённо протянул Полупроводник. – Хоть они и не кусаются, старый козёл, – процедил он, отвернувшись. – На крыше вы поедете? Это круто, вам понравится, – сказал он, снова повернувшись ко мне.

– На крыше? О как! А холод, а насекомые, а если упаду, а ветер, а пыль? А они на крыше не могут поехать?

– Могут.

Двое местных полезли на крышу.

Я оставил хаос долины, не расслышав голос святости, шёпот просветления, криков торговцев в их ежедневной мудрости и плакаты, твердившие о дзен.

Не, внутри как-то тесно всё равно – не такой уж я и большой. Пусть остановят – пересяду. Мы с Полупроводником и Гидом ехали на крыше, и этот юноша оказался прав – это здорово. Первую четверть часа я боялся: ветки хлестали меня то по затылку, то по лицу. Но потом я освоился, и игра «уклонись от удара» стала нравиться. Сквозь деревья мелькал амфитеатр пропасти с идеально зелёными рисовыми полями, каскадом уходящими вниз и вверх. На горизонте виднелись белые вершины гор, горный воздух на поворотах рвал клаксон. На секунду меня стала устраивать окружающая действительность.

 

 

*   *   *

 

Ягуар метнулся в свете фар. Он выскочил прямо перед нами на дорогу. Все как один начали галдеть, кричать от восторга и страха, особенно я, потому что мы были не защищены железом, машина лихо вильнула и на вечность – для меня, – и долю секунды – для неё (для вечности) – зависла на двух левых колёсах.

«Леопард! Ягуар! Гепард! Смотрите! Смотрите! Ого! А-а-а! – раздавались визги и крики на разных языках. – Стой! Гони! Тормози! Быстрее!» Какое-то время он бежал впереди, потом взлетел по невысокому склону справа и скрылся в темноте. Водитель прибавил газу. На привале мы только об этом и говорили. И на следующий день мы только об этом и говорили. Местные болтали, что это знак. Некоторые утверждали, что знак плохой. Другие – наоборот, что знак отличный. Мало кому удаётся повстречаться с леопардом. Осталось понять, что бы это значило, поконкретней.

– Это так волнующе, ты когда-нибудь видел ягуара? – лепетала медсестра, обращаясь к Полупроводнику.

– Никто не видел. И местные, и гид, который уже десять лет гид, тоже не видел.

– Что бы это могло значить?

– Чудо, – отозвался я, – что ещё это может значить? Это знак избранности! Что это путешествие будет уникальным. И то, что я приношу удачу.

– Хм, думаете, дело в вас? – сказал Полупроводник.

– Ну конечно! Вы все тут не в первый раз, но вы никогда не видели ничего подобного.

Все начали спорить, то есть мы втроём, потому что местные ни черта (прости, Господи) не понимали наш язык, а мы не понимали их: чьей уникальности и богоизбранности мы обязаны столь ярким видением? Или что нам это предвещает?

– Я не символист, но... Хотя нет, я символист. Любое событие на нашем пути – это указательный знак. Только ненаблюдательные ослы могут думать иначе. Может, нам надо изменить маршрут?

– Нужно быть просто осторожными и всё. Мы осторожны. Нельзя так сразу сдаваться, – медленно проговорила Т.

– Сдаваться? – чуть ли не завизжал я. – Мы тут, оказывается, на соревнованиях? Впереди есть какой-то приз, о котором мы не знаем? Или не знаю только я? При чём здесь «сдаваться»? Позвольте узнать.

– Вы с самого начала какой-то нервный, – мягко произнёс Полупроводник. – Нет оснований для опасений, это проверенный маршрут, мы не прокладываем тропу, с нами местные люди, они всё тут знают. Они смело идут вперёд. Надо просто поспать. Рано вставать. Мы тут живём по солнцу. Этот огонь в теплушке, между прочим, платный. Эта свеча на столе тоже платная. Или мы будем использовать свои фонарики. Но лучше всего пойти спать. Дорога начнётся завтра. Долгая дорога. Все эти самолёты и машины остались позади. Рассчитывать только на себя, да?

– Как можно спать в таком холоде?

– Я же вас предупреждал – будет холодно. Будет ещё холодней. У вас есть одежда. Используйте её. И терпите. Мне тоже холодно. Гиду вот нормально, хотя он круглый год ходит в этом пуховике на любой высоте. Странный народ, сам всё время удивляюсь.

Гид повернул голову и заулыбался, как животное, которое понимает, что о нём говорят.

– Тут есть где-нибудь крепкий алкоголь?

– На входе в поселение был магазин. Может быть, там есть местный виски. Но он отвратный, предупреждаю. Но и этот отвратный виски уже лёг спать. Спросите у хозяев.

– Господи, если не деменция, так абстиненция. Ты же ещё не уходишь?

– Не. Посижу.

К единому мнению мы не пришли, но решили сменить тему на пейзажную, потому что вокруг была ночь, холод, а вместе с ними – покой и красота белеющих вдали вершин, о которых зацепилось сознание, а перед глазами – буржуйка, липкий стол и холод. Так прошёл ужин. Так проходили все ужины. Потом закончились и столы, остался только холод. Совершенно не важно, что мы ели, где спали – тут всегда всё одинаково: каши, лепёшки, рис и гипсокартонные комнаты в каменных двух-одноэтажных хостелах, и всегда холодная вода. Горячая – за деньги, душ – ещё за большие деньги, стирать – выкручивайся, как умеешь, либо плати за прачечную. На пятый день я перестал бриться.

– Слушай, – говорю я как-то Полупроводнику, – я всё время потею, может, неправильно одеваюсь – то жарко, то холодно?

– Это нормально.

– А одежда, она же пачкается. От меня пахнет дурно, в конце концов.

– Да, я знаю, – ответил Полупроводник.

Он шёл размеренно, нёс небольшой рюкзак своей техники впереди и на спине – большой рюкзак со всем необходимым, далеко впереди шёл носильщик, местный гид замыкал строй. Медсестра – ничего про неё не могу сказать. Она молчала. Все молчали – идти было тяжело, дышать всё труднее с каждым метром. Я и Т. могли делать только одно: либо дышать, либо идти, либо смотреть по сторонам. На последнее времени всегда не хватало, Полупроводник подгонял – нам надо каждый день проходить -надцать километров, чтобы не остаться ночевать под открытым небом. Я начал подозревать, что, может, тут вообще ходят не красоты ради, потому что ты не успеваешь её увидеть. Перед глазами только дорога – иногда каменистая, иногда слюда, иногда гнилые листья, но всё больше камни и пыль. Мы идём, как мулы, смотрим вниз и иногда вперёд, по бокам – шоры тяжести.

– Давай сделаем привал? – предлагаю медсестре.

– Я тоже устала.

– Я устал ещё неделю назад. Разве мы за это платили? Идти как вьючное животное, понуро потея?

Медсестра вдруг начала говорить, а я вдруг её слушал:

– Мы идём, и всё на что у нас хватает сил, это еле переставлять ноги. Я думала, лишённые возможности смотреть по сторонам, мы можем лучше всматриваться в себя. Разве мы не за этим здесь? Но из-за пота я не вижу ни дороги, ни себя, ничего. Я ропщу? Вы, как священник…

– Я не священник.

– Как более сведущий в этих вопросах, скажите мне: я ропщу? Жалуюсь? Ну, я просто не понимаю, что я делаю и зачем? Я не то что не понимаю глобального смысла жизни, я не могу понять смысла среды, или какой завтра день недели. А ведь знаете, до приезда сюда мне были известны ответы на эти вопросы.

Подошёл гид, он что-то спросил, на него никто не отреагировал. Я сидел на большом мшистом камне, Т., облокотясь на дерево, смотрела вдаль – облака уже ходили под нами через пропасть, из которой мы и поднялись. Вокруг было волнистое плато, резко очерченное каньоном, и горизонт украшали гряды гор, изрезанных тропами и дорогами, крошечные поселения виднелись на склонах.

– Мы проходили практику с душевнобольными, то есть в больнице с такими людьми, – снова ожила Т. – И однажды, я плохо помню, поднялась жуткая суматоха, паника. В таких местах это не редкость, но… В общем, кто-то покончил с собой, и надо было всех успокаивать. Покончить с собой – это не бутылку пива открыть. Хлопотное дело. А мы зелёные совсем, студенты, все наши родственники, бабушки и дедушки живы, что такое смерть, видели только в кино. Растерялась я ужасно. И тут бежит на меня один. Орёт, что-то сжимает в руке. Ну вот, думаю: всё, – стою при этом и не могу пошевелиться. Выныривает передо мной чья-то спина и как заорёт на него. Просто крик, животный такой рёв, а угроза была в этом звуке. Этот мой знакомый на языке животного объяснил, и его поняли. Было похоже на встречу медведя и тигра. Больной резко развернулся и побежал в противоположную сторону. Это вывело меня из транса. Я стала тоже кричать, если надо было, всё походило на зверинец во время пожара. Времени на себя, на свой страх не осталось, только мысль о том, что надо восстановить нормальность. Нормальность в сумасшедшем доме, забавно, да? Трагедии на меня приходилось бы больше, чем если не надо было успокаивать, не надо было бы ни о ком, кроме как о себе, бедненькой, думать. Вы не находите? – обратилась к нам Т.

Что мы могли находить здесь, на высоте за три тысячи метров в её, прямо скажу, запутанном рассказе? Только усталость, холодную, сырую одежду, постоянный ветер, покой долины внизу, шероховатость леса за нашими спинами и невозмутимость гор вокруг нас. Полупроводник стоял молча и тупо смотрел в себя. Мышцы лица уродливо сползали вниз вместе с уголками рта. У некоторых людей, когда они не контролируют мимику, захваченные вдруг какими-то бытовыми размышлениями, на самом деле крайне неприглядный вид, словно безучастное ко всему травоядное животное. Я понял, что отвлёкся, а Т. всё ещё ждёт ответа. Наверное, она пыталась меня поддержать, вдруг осенило меня.

«Если здесь нас застанет ночь – мне конец», – подумал я и встал. Но вслух сказал другое:

– К чему вся эта полусумасшедшая лирика? Хотя вид, – я обвёл рукой панораму, – безумный!

Мы пошли дальше, и снова хостел, людей вокруг никого – конец сезона. Носильщик и гид ушли далеко вперёд. Местные люди умели быть незаметными. Вот уже вторую неделю – только эти два лица – медсестра и Полупроводник. Вот уже три дня мы ели одну только цампу, какая-то каша, поскольку я не знаю языка их, из какой культуры это блюдо, узнать не довелось. Это что-то вроде по цвету похоже на ячневую, но более мелкую крупу, а на вкус – пресная клейкая зернистая манка.

Мы сидим в столовой. Комната хозяев – за занавеской. Они нам не мешали. Не мешаем ли мы им, такой вопрос тогда не возник. Мы трое стали более разговорчивыми. Осознали, вероятно, что всё, здесь происходящее, останется тут, среди холода, что в долину, в суетный мир наших городских жизней мы это не понесём. Мы будто оказались во снах друг друга. Всё возможно, всё можно. Никто не знает Стыд – это для других широт, для других высот. Ещё немного цампы и Т. будет готова отдаться за батончик «Баунти». А я, редактор православной литературы, буду готов, прости меня грешного, купить её за батончик. Она это сказала? Или мне так хочется? И это я, православный издатель. И это я бью по спине карбоновой палкой нашего проводника. Полупроводник всё больше превращался в павиана. Я вижу большую челюсть, она раскрывается, и зубы, огромные жёлтые клыки тянутся ко мне.

«Так вы не священник?» – спрашивает павиан.

«Интересно, – думаю я, – это он издевается? Чего он добивается? И почему этот вопрос меня так злит? И давно я понимаю язык обезьян?»

– Потому что ты похож на павиана. – Боже, неужели я это сказал? Точно, да, вот звуковая волна достигла моего мозга. Он может бросить нас тут и всё. Где носильщики, их не видно уже два дня. Никаких свидетелей. Местные прикроют друг друга. А мы – пропади пропадом. Я схожу с ума. Павиан и Сомнамбула, почему я не заслужил видеть дорогие мне лица? Это наказание. Точно. Это наказание. Но за что?

– Вы в порядке? – Полупроводник трясёт меня за плечо. – Что вы там всё время бормочите? Вам плохо?

– Уродливая обезьяна.

– Вы бредите! Это высота. Мы спускаемся завтра же. Вы уже полчаса сидите, и бормочете что-то, и размахиваете палкой в придачу. Вы так кого-то заденете. Вы представляете угрозу для остальных. Я вынужден спуститься ниже. У вас горячка. Т., присмотрите за ним, я за таблетками схожу.

– Я его боюсь.

– Просто кричите, если что. Плесните воды в лицо. Сориентируетесь, у вас же опыт.

– Что вы там всё бормочете против меня. Никакой я не священник. И батончика шоколадного у меня нет. Опля! – Потом резкость пропала полностью, исчез и павиан, и медсестра, и печка. Темно. Холодно. Не умереть бы в этом холоде вот так тихо в чужом краю. А почему, собственно, нет?

 

 

*   *   *

 

Солнце. День. Тепло. Обычно в это время мы уже на ногах и продолжаем путь.

– Вам плохо, сегодня мы останемся здесь. Когда вы сможете идти, мы спустимся вниз. Мы достаточно прошли, будет что вспомнить.

Проводник говорил, и небольшие облака пара поднимались к потолку. Я лежал в своём спальнике. Произошедшее помнил смутно и события восстанавливал позже по пересказу очевидцев.

– Не говорите ерунды, если вы собираетесь нивелировать все мои труды своим «спускаемся», я вам гематомы оставлю на спине.

– Вот опять! Вы буяните, угрожаете. Мы не можем дальше с вами идти. Мы оставим вас здесь и гида с вами. Можете подождать нас три дня.

– Я не могу спать в этом холоде. Я не сплю уже три дня. Это не сон. Это клочки одежды Морфея. Какого дьявола ты поволок нас на эту гору? Ты еще юнец, сопляк, как ты можешь кого-то куда-то вести. Раньше тридцати и не берись! Ты же ни черта не знаешь, молоко ещё. Именно. Где носильщики? Где гид?

– Они пошли вперёд. Мы сильно отстали. Они вернуться за нами, если мы их не нагоним.

– У этих олухов мой виски. Мне нужен мой виски.

– Знаете, мне это уже надоело. Вы разговариваете всё время как высокомерный козёл, поэтому я не буду возвращать вам ваш виски, если вы не сможете дальше идти, оставайтесь здесь. Ждите, мёрзните, пейте. Мы пойдём без вас. На обратном пути заберём.

 

 

*   *   *

 

День Бог-его-знает-какой, примерно две недели прошло. Во мне проснулся проповедник.

– Прежде, давно, пару веков назад, человечество не было столь многочисленно, и племенам хотелось продолжения своей жизни, заполнения пространства. Хотелось своего продолжения в будущих поколениях, в детях. Было трагедией для них утратить свой столь дорогой ценой приобретённый опыт, свой род. Не передать его. Стать забытым. Перестать существовать как предки. Как форма жизни, в конце концов. То есть согласиться с тем фактом, что они страдали за свой опыт зря. Но сейчас наша молодёжь не возражает, она, знаете ли, толерантна к идее, что всё закончится на них, что занавес опустят, и их, может быть, раздавит. Да и опыта нет, передавать нечего. Согласитесь.

– Не скажите. – Полупроводник спорил всегда. – Одна половина моих знакомых имеет детей, вторая половина хочет их завести. Они все серьёзно к этому относятся, серьёзней, чем предыдущее поколение: выскочить замуж или залететь – это больше не наши методы.

– Вы, молодой человек, сильно заблуждаетесь, думая, что сильно вырвались вперёд, или что лучше чем-то моего поколения. – Спор завязался у нас нешуточный. Я готов был идти до конца. – О том и речь, что вы слишком много думаете о своём превосходстве над диким якобы прошлым, но вы не думаете на пару поколений вперёд. Вам не приходит в голову, что с такой медлительной рассудительностью вы можете не увидеть своих внуков. Раньше потомки почитали предков. Не говоря уже о том, что видеть продолжение своих детей, а ещё и взрослых внуков, а там и их крошек… Не-е-ет. Ты просто не представляешь, о чём говоришь. Твоя история начинается с тебя и в лучшем случае закончится на твоём единственном ребёнке, которому ты ничего не успеешь передать в результате старческого слабоумия или смерти. А ещё есть вариант, что твой ребёнок и в грош тебя ставить не будет, потому что ты не модерн.

– Вот зачем вы так говорите? Почему вы всегда такой негативный? Вы думаете, вы что-то знаете, но вы ничего не знаете. Чтоб вы о чём-то задумались, надо шарахнуть тебя кирпичом по голове. – Полупроводник злился, это позволило нам перейти на «ты».

Я пытался его догнать, чтобы ещё что-то сказать, но подвернул ногу.

В тот день мы пришли в хлев, это уже нельзя называть гостиным двором. Комнаты в длину человеческого роста в ширину метра полтора. Переодеваясь в тесноте, холоде, усталости с Полупроводником, мы услышали крик Т. Спустились узнать, чего она так голосит. Никто не понимал, о чём она говорит, но, как звери, по интонации чувствовали, что есть угроза, опасность, гнев.

– У меня из сумки пропали деньги, – выпалила она что-то внятное.

– Что? – удивился Полупроводник.

– В сумке была тысяча долларов, спроси их, где они? Пусть вернут.

– Ого, – не удержался я, – да, ты хотела тут депозит у Будды открыть?

Т. бросила в меня искусственным цветком со стола.

– Вот же средневековая монашка – деньги в чулках хранит.

Наш Полупроводник на очень убогом английском, санскрите и чём-то ещё задал им несколько вопросов. Говорил только он, и так и этак пытаясь объяснить подозреваемым суть иска. Местные сгруппировались и тараторили что-то в ответ. Допрос провалился, переводчика не было. Наш гид пытался объясниться с ними на том диалекте, который знал, но и этого оказалось недостаточно. Это был не языковой барьер, это была непреодолимая горная гряда. И если бы я стянул такую сумму, я бы тоже забыл все языки. Что она пыталась за такие огромные по местным меркам деньги приобрести тут? Снег? Камни? Я решительно этого не понимал.

Т. в слезах кинулась к ним и стала обыскивать. Потом отказалась есть. Ей было сложно принять такой штраф неба и к тому же, на первый взгляд, по непонятным причинам.

 

 

*   *   *

 

Снова каша.

– Твою мать! – да, я слаб, не выдержал. – Не могу это больше есть. Может, у них есть что-то ещё?

– Пойду спрошу. Да-а-а, и почему я не учу местный язык, – вздохнул Полупроводник и подошёл к барной стойке.

Хозяйственная женщина с обветренным лицом в засаленном тибетском переднике, пуховике и национальном головном уборе быстро говорила на своём языке, пытаясь угадать, что хочет посетитель. Простые яйца и такая пропасть в понимании – я принялся жевать кашу. Сегодня никаких прогулок. Задолбался я. Никакая мотивация не сдвинет меня с места. Может, эта медсестра когда-нибудь перестанет пялиться на Полупроводника. Как будто в городе, откуда она, вовсе мужчин нет. Кстати, откуда она? Надо спросить, что ли.

Ссылаясь на распухшую ногу, я отказался продолжать путь. Сегодня сидим тут. Рассмотрим местные камни подробнее.

– Чай какой-то горький, – пожаловалась Т.

Мы ползали по лужайке вокруг старого буддистского субургана, ступы, было так вяло, тяжело, бесформенно, но в тоже время просветлённо, остроумно, весело. Все смеялись, шутили, были такими искромётными. Мы понимали друг друга. «Почему нам так весело?» – спрашивали мы друг друга, катаясь и ползая босыми по сухой траве. Наконец мы остановились днём, когда светит солнце, когда что-то видно вокруг. Появилось время посмотреть по сторонам вдоволь.

– Похоже, что эту ступу построили очень давно, – предположил Полупроводник.

Мы стояли в лесу. Посреди тропы, сложенная из камней и плит, вся уже в пятнах бурого мха стояла ступа, рядом с ней на отдалении, метрах в трёх, располагался низкий с плоской крышей каменный домик. Возможно, храм.

– Жутко здесь, – сказал я.

– Вовсе нет. Кто-то хочет посмотреть, кто внутри? – спросил Полупроводник.

– Ааа-эээ-ммм…

– Мы можем побеспокоить местных духов, – предположила Т.

– Т., ты действительно веришь в духов?

– Но ты же священник, разве ты не веришь? – ответила она.

– Я не священник, а издатель православной литературы.

– Пойдёмте просто все вместе, – предложил Полупроводник.

Внутри было как в сказке – темно и страшно. Бросало то в жар, то в холод. Такое ощущение, что тут был пожар – почерневшие стены, сантиметры пыли, сажи. С одной стороны во всю стену размером 2,5 на 4 метра были деревянные боги, ярко раскрашенные. Всё чёрное вокруг, а идолы – как новые.

И тут меня будто бы выключили, загипнотизировали. Я смотрел в глаза статуи и не мог оторваться, в ушах шумело, боковое зрение фиксировало, что вся комната, кроме меня и божества, куда-то уплывает. Т. и Полупроводник исчезли, их проглотили стены, они растворились в саже. То, что я видел, пугало меня до первобытного животного страха, я не мог пошевелиться. Вот это как бывает, когда не можешь пошевелиться. Даже мышцы лица меня не слушались. Я чувствовал, как увлажняется уголок рта – у меня потекла слюна. Стены продолжали куда-то плыть. Божества, растекаясь и переливаясь, в бесконечно медленном приближении, с немигающими, но живыми глазами, приближались ко мне, или я к ним. Изображение растеклось, как воск на солнце, казалось мягким, я отчётливо, хотя ни о какой чёткости не могло идти и речи, – я просто ощутил запах сладковатой гнили. Мне показалось, что я теряю сознание. Я хотел кричать, я хотел бежать. В следующую секунду я перестал чего-либо хотеть. Я исчез, все мои хотения расплавились, я остался один, я упал на колени, или мне показалось, сел на пятки, руки свисали, голова смотрела, запрокинулась и уставилась на идолов. Какое счастье, что они со мной не говорили. Моисей, поди, покрепче духом был. Да и Бог знал, что делает, не шокировал старика, а куст только поджёг. А я вот треснул. Тотем смотрел на меня своими круглыми чёрными зрачками, красным угловатым лицом. У меня заболело сердце, или сердце заболело во мне и сказало мне об этом.

– Издатель! – За подмышки тянул меня Полоупроводник. – Ты чего? Издатель!

Я не терял сознание, я в него входил.

– Что это было? – спросил я, глядя на Полупроводника.

Возле меня с ваткой и таблетками стояла Т.

– Вот, – протянула она мне одну.

– Как только мы зашли, ты облокотился на стену и сполз по ней вниз. Всё.

– Вот так ты посетил древнейшую буддистскую святыню.

– Да иди ты, – огрызнулся я.

– Хорошо, извини, но с Т. ведь всё в порядке, – сказал Полупроводник.

– Что это значит?

– Я всем и себе тоже подмешал в чай сегодня утром ЛСД.

– Ты что сделал?

– Ты дал нам наркотик? – переспросила Т.

– От него не бывает никаких побочных…

Полупроводник не закончил предложение, Т. поставила точку открытой ладонью, и пока он приходил в себя, я добавил слева. А. упал.

Мы ссорились во дворе возле места, где паслись новорождённые телята. Дети играли вокруг. Они остановились и смотрели на нас. Вышли пастухи в подпоясанных кафтанах с кнутами и длинными по-ухарски заправленными за пояс ножами. Полупроводник поднялся на ноги. И на крепком русском языке поинтересовался, хотим ли мы продолжать путешествие.

– Это часть пути! Вашего пути. Ваша реакция – это ваш тест! Вы здесь пытаетесь выйти из порочного круга, сойти с поезда, выпрыгнуть из всего того, что вам не нужно на самом деле.

– Да, ты больной!.. – не слушал я.

– Но с вами же всё в порядке. Это просто страхи, и стереотипы, и предубеждения. Подумайте! Я ношусь с вами как с детьми, хотя вам уже каждому, – он бросил взгляд на Т., – лет… много.

– Да, как ты смеешь?! – Т. стала пунцовой.

– Вот именно – яйца кур не учат, – не сразу понял я.

– Т., хватит! Все знают, что мы любовники. Это естественно, блин, как снег в горах.

Полупроводник развернулся и пошёл в сторону ступы. Местные показывали на нас пальцем, дети смеялись и грызли пустые пластиковые бутылки. Мы, трое несчастных, загнанных, выгнанных из цивилизации туристов. Жалкие. Грязные, пытающиеся быть. Проводник, его звали А., был прав. Мой страх делал меня посмешищем. Мне никогда не было так стыдно. Пятилетнему дикарю с жутким диатезом на лице было всё понятнее в этой жизни, чем мне, и он точно был в сотню раз смелее меня. Если бы деревья, камни, трава, облака могли, они бы тоже сейчас смеялись надо мной. Они, похоже, так и делают. Погода снова изменилась: подул ветер, стал накрапывать дождь – обычное дело летом в горах.

Пришёл гид, молча провёл нас в комнаты.

– У каждого из нас была отчётливая возможность подумать наедине с собой, но из-за гнева, который вызвал Полупроводник, мы её просрали, да простят меня Бог и издательство.

– Вы опять обвиняете кого-то, – сказала из соседней комнаты Т.

– Да, ты права. А давно я разговариваю вслух?

– Неделю где-то.

– Боже правый!

Комнаты находились на холме, было видно из окна, как Полупроводник гуляет медленно по редколесью возле ступы. Он лёг на землю, положив руки под голову, и долго не шевелился. На небе были потрясающие облака, грозовые массы перешагивали через горы, спускались в долину, проходили туманом через домик для гостей. Туман был такой плотный, что я, высунув руку в окно, видел свои пальцы, как в белой органзе.

– Как человек мог вообще подумать, что он хоть сколько-нибудь красив? – раздался голос снизу.

Под окном стояла Т. и, как все мы, наслаждалась великолепием надвигающегося муссона.

Полупроводник лежал и смотрел, я сидел на подоконнике и смотрел, Т. стояла, облокотившись на стену, и смотрела. Мы молчали.

– Ты хочешь умиротворения и озарения, ничего за это не дав, не заплатив? – рассуждала Т. – Я из Карелии.

Мы молчали до обеда следующего дня.

Снова вверх, снова камень, снова слюда, проклятия, одышка, мой бубнёж, наив медсестры, эзотерика Полупроводника, икота, пот, холод, истерика, глаза идола, страх, пустота, сон.

– Горы исполняют твои желания, но и берут взамен то, что пожелают. Тут нет торгов, цена не обсуждается. Это не рынок – это природа, законы мироздания. Буддизм – это не весёлый звон колокольчиков и мелодичные успокаивающие мантры, это усилие, борьба и смирение. Смирение, впрочем, во всякой религиозной полосе произрастает. Ты, Издатель, зачем пришёл сюда?

– А? – я вынырнул из холодной воды. – Я хотел сбросить лишний вес.

– А-ха-ха. У тебя это уже получилось немного. У нас припасов мало. Надо экономить.

 

 

*   *   *

 

Внизу ущелья оставался небесной голубизны поток. Мне так нравился его оттенок, что я решил остановиться и сфотографировать.

– Получилось? Дашь взглянуть?

– Потом, аккумулятор сядет, где я его тут буду заряжать. – Электричество – редкость. Я одел рюкзак, взял фотосумку, чтоб закинуть на плечо.

Катастрофа произошла неожиданно шокирующе и громко.

– Фотик!– крикнул Полупроводник.

Мой фотоаппарат выскочил из открытой сумки, подпрыгнул на камне, объектив, как первая ступень ракеты, отошёл в воду, тело фотоаппарата совершило налегке ещё несколько оборотов, звонко кувыркаясь вниз по камням и тоже нырнуло в поток.

– Ой, нет, – раздался где-то голос Т. Наверное, она уже рылась в своей аптечке.

Я сидел и рыдал на камне, будто мне десять лет и моя любимая игрушка сломалась в уличном бою. Так и было, я врезался в столб на велосипеде, когда гнался за кузеном. Мой любимый велосипед. Красный. С прочной рамой. Я только научился ездить. Переднюю вилку врачам не удалось спасти. Я орал, ревел и дрался со столбом. Родители решили, что я болен. Теперь я реву и готов драться с камнями и рекой.

– Не знаю, как теперь быть, может, не стоит так расстраиваться ему. Ты женщина, скажи, как умеешь, по-женски ему это, – тихо шептались Т. и А.

– Если бы твоя вся техника утонула, ты бы за ней прыгнул в воду, не раздумывая, – ответила Т. – Почему только мы что-то теряем, а с тебя как с гуся вода. Хотя ты открываешь чужие тайны. Ты за деньги продаёшь то, что тебе даже не принадлежит никак. И то, что ты не создавал – эти горы, травы, ветер. И ты не родился здесь, не имеешь на это всё прав больше, чем мы. Почему ты ничем не платишь?

– Нет, хотя я не знаю. Моя техника – всё, что у меня есть. Произошедшее действительно ужасно. Трагедия настоящая.

– Надо дать ему время успокоиться.

– У нас нет времени.

– А где же оно делось? А., мы здесь в отпуске, в отличие от тебя, всё же. И время у нас есть.

– Стемнеет скоро.

– Полчаса, – сказала Т. и села на камень.

– Просто я никогда не видел мужчину за пятьдесят, который бы плакал по иной причине, чем умирающая на его руках от рака жена, – сказал Полупроводник. – И то, описанную картину видел только в кино. Допрыгались.

 

 

*   *   *

 

Следующее, что я помню, была листва деревьев надо мной. Т. и А. рассказали мне, что произошло, как они это увидели. То есть я не помню ничего между тем, как бросился душить А., и безмятежно-прекрасной листвой надо мной.

– Ты подлетел ко мне, как зверь, – начал А.

– А можно без этой псевдолитературщины?

– Ах ты редактор, – огрызнулся А. и продолжил: – Налетел на меня. Мы упали на землю. Дрались. Я бил тебя в лицо, разбил губу, чувствуешь? Ты меня душил. Тогда Т. взяла палку и начала ею лупить тебя по спине. Но ты же боров, тебя не проймёшь. Тогда Т. взяла камень и ударила тебя им по голове, слегка. После палки ты ослабил хватку, я вырвался и начал тебя тоже бить. Ты потерял сознание, и мы тебя связали. Ты же разговариваешь сам с собой, и то, что ты говоришь – не самые приятные вещи. Иногда, скажем прямо, пугающие. А теперь ты ещё кидаешься на людей.

– Развяжите меня.

 

 

*   *   *

 

На солнце застрял этот дурацкий фильтр пасмурности. С камнем Т. на меня обрушилась вся тяжесть буддизма: тоска, апатия, уныние. Храм буддизма – это горы, суровые невозмутимые беспощадные. Кто бы мог подумать, что эта робкая мышка будет с камнями и палками кидаться. А. решил, что от депрессии мне поможет немного покурить. Было уже понятно, что спать нам предстоит в вечной мерзлоте под открытым небом. Мы покурили, Таня отказалась. Никогда прежде я не видел столько звёзд. Их больше, чем я думал, или мог подумать, или вообразить. И небо не чёрное, оно – разное.

Я хотел потратить все слова и рассказать А. о своих впечатлениях, мыслях и выводах. Но он прервал меня, сказав, что слова не нужны. И тогда я разговаривал сам с собой. Мне как европейцу, хотя моя бабушка откуда-то с Камчатки, привычнее мыслить категориями другими, гражданского общества. И вот эти вот категории мешают мне. Я прям их чувствую. Общество некоторым из нас оказывает медвежью услугу своей лощёной логикой, идеализацией комфорта и навязчивыми ценностями гуманизма. А. вон и Т. это всё не надо. Везёт же, а мне бороться с мишурой, что была. Как же я устал. А потом я замолчал. Я молчу уже девятый месяц, это как созревание плода человеческого дитя. Может, что-то родится путное. Может, будет двойня? А? Как ты думаешь? Пора возвращаться в круг. Теперь он не порочный. И теперь – осознанно. Теперь, когда я знаю лазейки из него, я покажу их моим внукам. Как они там? Подросли? Мне нужно передать им секрет. Тайну. Главное Знание. Поэтому, мой давний соучастник, моя жена, моя С., я пишу тебе эту историю… Я пытался объяснить, почему не задержался, почему остался в монастыре и на все деньги купил визу, подкупил всех, кого смог, и часть отдал Т., её же ограбили, и они с А. ждут ребёнка. Пойми, в этом нет трагедии. Ни я, ни ты не обещали веселить друг друга до смерти, хотя, возможно, и обязаны, но тогда, считай, я ушёл в самоволку. И теперь готов предстать перед строгим и справедливым твоим и моих внуков судом. Я купил билет на следующий месяц.

 

 

*   *   *

 

Через месяц, сидя в комнате, размышляя перед сумкой, в которую поместилось бы много чемоданов, но по факту лежали банные принадлежности и два комплекта одежды, включая термобельё, тетрадь и карандаш. Я погиб при землетрясении, со мной погибли ещё сотни людей. Я успел написать своим внукам и передать пока ещё не нужные им напутствия, но я знаю, что время придёт. Я стал цифрой в статистике, и даже знай об этом заранее, я бы всё равно не вернулся, потому что всегда, когда есть шанс сбежать от себя к себе, надо его схватить.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2025 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: