Причитание

 

 

 

 

 

Вахтанга у себя не оказалось. Михо отвез его жене ключи от машины и в нерешительности остановился на улице.

Было только начало десятого – впереди целый вечер. Идти домой, где нуждаются в твоем внимании и сочувствии, а у тебя нет сил? Уж лучше он отправится в гости к школьному приятелю, давно обещал.

Но и в гости не хочется, не то настроение. Кончился запал, сошел на нет азарт, Михо отлежаться бы где-нибудь в берлоге одному-одиношеньку, но такого места нет, к сожалению.

Дома Михо появился без десяти десять – намного раньше обычного. Мать обрадовано хлопотала вокруг, предложила поужинать, но он рассеянно отказался, лег перед телевизором с газетой в руках и задремал.

"Бедный мальчик, через день ночные выезды!" – мать накрыла Михо пледом и, стараясь не шуметь, вышла на кухню.

Михо снилась зима. Артиллеристское орудие попало в цель, и он стоит посреди зимней пустыни с развороченной снарядом грудной клеткой. Дрожащее, озябшее сердце его тонкой пленкой обволакивает снег. Пленка стягивает сердце, тяжелит его – сердце уже не в силах биться. Оно вот-вот замрет и оледенеет, как пустыня вокруг.

– Я умру? – спрашивает он у неведомо откуда взявшейся Иринэ.

– А разве ты жив? – отзывается она голубыми губами.

Михо старается понять, жив ли он на самом деле, но никак не может вспомнить, что чувствуют живые. И вдруг вспоминает: живые чувствуют на лице солнышко и любуются свежими, только что народившимися листочками. Рядом мама с папой, ты часть их, а они часть солнышка и листьев. И вы все вместе огромная радостная вселенная.

– Это ты застрелила меня? – говорит он Иринэ.

– Ха-ха! – смеется девушка. – Никто тебя не убивал, ты самоубийца!

И вдруг Михо обнаруживает себя в зале судебных заседаний, где на скамье подсудимых сидят, прижавшись друг к другу, его родители.

Отец виновато наклонил голову и взглядывает грустно и нежно, словно сейчас начнет читать стихи. Мама кутается в горностаевую шубу, нервно поглаживает шею, которая удлиняется, удлиняется... Из шубы выскальзывает большая белая птица и летит над деревьями, горами, поднимается выше облаков... И тут выясняется, что она все еще в зале судебных заседаний. Птица ударяется о деревянные перила, отделяющие преступников от остальных людей, и падает. Шея ее ломается. Она лежит на паркете, растеряв оперение.

Мамина шуба развалилась на скамье для публики, наискосок от Михо. Пустые рукава аплодируют падению птицы.

"Это сон, – думает Михо во сне. – Был суд, была мама, похожая на птицу с перебитой шеей... Только что-то перепуталось в голове. И странно, что я давно мертв, а все вижу".

И тут он действительно увидел, как было дело.

Они с мамой возвращаются из суда. Завтра папе объявят приговор, сегодня адвокат обнадежил: "Можно рассчитывать на пять лет".

Мама моет посуду, ворчит на Кроху за неприготовленные уроки. Михо следит за ней и не понимает ее поведения: бессмысленная суета!

Мама опускается на табуретку и говорит досадливо:

– У тети Веры давление. Сегодня вы ночуете у нее.

– Хочешь от нас избавиться? – язвительно любопытствует Михо.

– Никуда не пойду! – протестует Кроха.

– От вас избавиться? – неестественно изумляется мама. – Мы с папой для вас все... мы с папой не заслужили...

– Вы нам будущее испортили! – взрывается Михо. – После этого суда мне не быть прокурором!

– А мне летчиком, – вздыхает Кроха.

Мама переводит взгляд с одного на другого и озабоченно качает головой.

– Давайте отправим вас на каникулы к бабушке с дедушкой, – легкомысленно предлагает она. – На свежем воздухе жизнь веселее.

– Я уже неделю не числюсь в университете, – кричит Михо. – О каких каникулах ты говоришь?! – и сквозь зубы, со злобой: – Дура!

Мама отворачивается к окну, плечи ее ходят ходуном.

– Мы идем к тете Вере! – пугается происходящего Кроха. Он натягивает куртку, но никак не попадает в рукав и возится, возится... – Михо не хотел тебя обидеть. Он добрый, ты знаешь...

Мама улыбается им сквозь слезы и целует каждого в щеку.

На автобусной остановке обнаруживается, что у них восемь копеек на двоих. Они стоят и обсуждают, идти к тете Вере пешком или вернуться домой за деньгами. В конце концов, они возвращаются.

Мамы в комнатах нет, она в ванной. Наверное, купается. Кроха находит мамин кошелек и достает рублевку.

– Мама, мы у тебя рубль взяли! – кричит Михо в закрытую дверь ванной.

Тишина.

– И вода не льется, – удивляется Кроха. – А вдруг ей плохо с сердцем?

Они начинают дергать дверь, и из ванной доносится грохот. Они накидываются на дверь еще яростнее. Трещит дерево...

Мама висит в петле, как птица с перебитой шеей. В руке у Михо нож, он пытается перетереть веревку, но она очень прочная.

– Осторожно. Она упадет и ударится, – говорит Кроха.

– А ну за тетей Тамарой с первого этажа! Быстрее, сопля!

Кроха не обижается. Он все понимает.

 

Едкий запах нашатыря. Тетя Тамара со шприцем в руках. Тазы с водой.

– Мальчики помогите стащить с нее туфли и чулки.

– Мама не разрешает трогать ее одежду, – упрямится Кроха.

Мама дышит. Тетя Тамара заставляет ее пить. Скорую решили не вызывать, вроде успели вовремя.

– Тамарочка, он мне на день рождения горностаевую шубу подарил... – плачет мама. – А на суде сказали, что шуба – это взятка... взятка за... – она не может договорить, задыхается.

– Жизни ты не видела! – отрезает тетя Тамара. – Распускаешь слюни из-за всякой ерунды. Шубы твои кончились. Теперь о передачах в тюрьму надо думать.

– Ты нас с Крохой хотела бросить одних! – кричит Михо.

– Молчи, – толкает его брат. – К тете Вере пошлет.

 

Возвращение из сна было трудным. Михо то выталкивало наверх, то опять тащило в глубину, где металась в зале суда большая белая птица, и где он презирал и ненавидел себя.

Наконец, на поверхности дремы зажурчали голоса, и он проснулся.

За столом ужинали родители.

– Надо вернуть Луизе деньги, – вполголоса убеждала мать.

– Зачем ей так срочно? – недовольно удивлялся отец.

Они замолчали, и Михо подумал, что до отцовского ареста он не представлял их беседующими о земном. Отец был самым перспективным начальником управления в министерстве, мама – ценительница прекрасного – самозабвенно играла на фортепиано. Дом вела няня Люба, а папа с мамой водили Михо на концерты в консерваторию, читали ему по очереди классическую поэзию и хватались за голову, услышав от него слово "кретин".

– Я просила подождать, но она настаивает, – нарушила молчание мама.

– Сколько ты ей должна?

– Семьсот.

– Откуда я возьму такую сумму?!

Да, до заключения такого разговора не могло быть. Отец легко раздражается, хуже относится к маме. Не может пережить семнадцати тысяч долга, образовавшегося за время его отсутствия. А мог бы не так сердиться: и сам тянул из нее деньги при каждом свидании, и на поступлении в институт Крохи настаивал. Да и начался долг с оплаты услуг адвоката. Потом было еще несколько защитников, один другого знаменитее и дороже. Были начальник колонии, кто-то рангом пониже, но очень влиятельный, врач из тюремной больницы...

Неужели отец надеялся, что все само собой рассосется и расходы уложатся в малюсенькую зарплату учительницы музыки?

– У Веры есть пятьсот рублей на сберкнижке, – продолжала спорить мама.

– Последние, – возражал отец. – Не могу же я оставить сестру без копейки!

– Но ты же вернешь!

– Из каких доходов?!

Ну вот. Накричал-таки. А мама смотрит, словно побитая собачонка, и молчит. И все из-за паршивых денег!

Если бы Михо мог отдать хоть часть долга, он не спасовал бы ни перед какими трудностями. Но зарабатывать он стал не так давно: сначала армия, потом дополучал образование. Сейчас приносит матери практически всю зарплату, сидит на копейках, отказывает себе в самом необходимом, а ситуация никак не разруливается. Скорее бы и брат начал зарабатывать, может, все вместе они как-нибудь расплатятся?

Плечо ломит, под мышкой будто костер развели. Недаром Михо снилось, что у него разворочена снарядом грудная клетка. Неужели заработал инфаркт? Только этой беды семье не хватало!

К семейным скандалам он привык. И к противному, сосущему чувству беспомощности тоже. Надо бы стукнуть по столу и заставить родителей обменять квартиру на меньшую в спальном районе. Но куда тогда денется мамин рояль? Михо не пережить больше маминого отчаяния.

 

Да, прогулка с Иринэ обошлась ему дорого. Ни одна девчонка того не стоит!.. Хотя, наверное, он не прав. Без таких приключений жизнь превратится в надоедливую шарманку. Иринэ – девчонка особенная, в ней больше от детеныша, чем от женщины. Может, поэтому она и нравится Михо. Эти умопомрачительные искренность и доверчивость, и юность, юность в каждом движении, каждом жесте.

Как она обиделась, когда Михо объяснил, что пистолет стартовый и из него никого нельзя убить, хотя обжечься, конечно, можно. Она чуть не выскочила из автомобиля на скорости в восемьдесят километров в час.

Михо пришлось употребить всю свою силу, чтобы удержать ее в машине. Теперь она окончательно возненавидела его.

И кто тянул за язык! Пусть бы девчонка и дальше воображала, что он герой и супермен. Так нет, сидит в нем чертик, подзуживающий уличить глупость, высмеять, уколоть. Зачем ему надо было вызывать в ней отвращение к себе? Что за идиотский характер!

Ладно. Забыли. Все хорошо, что хорошо кончается. Девчонке он показал себя во всей красе, теперь она к нему не сунется. Можно и дальше тянуть свою упряжку, не перегруженную ни счастьем, ни горем, нормальную упряжку тридцатидвухлетнего мужчины, не старика и не инвалида. Подставляй шею под ярмо, Михо! Подставляй, чтобы удобнее ехалось начальству, друзьям, подругам, родственникам, недоброжелателям, наконец. И опять начальству, и опять друзьям... А на душе пусто.

– Я зверь, – сказал себе Михо. – Не заметил, как стал зверем. С генами передалось, что ли?

 

– Михо проснулся! – мама вскочила из-за стола. – Давай ужинать!

– Да сиди ты, неугомонная! – одернул ее отец и вежливо поинтересовался у сына: – Как дела на работе?

– Обыкновенный сумасшедший дом.

– Сумасшедший дом не бывает обыкновенным, – назидательно сообщил отец и надкусил ломтик маминого пирога. – Вкусно. Ты бы попробовал.

От костра под мышкой остались только тлеющие угольки. Михо осторожно встал с дивана, сделал несколько шагов к телевизору, увеличил звук и подошел к обеденному столу.

– Супу согреть?

– Да нет, чаю попью, – он опустился на стул рядом с отцом.

Мама побежала на кухню.

По телевизору шел художественный фильм. Опять производственные проблемы заставили передовика сражаться с ретроградами.

– У тебя послезавтра зарплата? – небрежно поинтересовался отец.

– Отдам. Правда, долг небольшой образовался. Остальное в семью.

Отец удовлетворенно кивнул и залез ложкой в сахарницу. На белую манжету его сорочки упала тень от абажура. Михо почудилось, что это не тень вовсе, а паутина.

– Ой, Тамази, на эту картину нас водили в выпускном классе! – ахнула мама и пролила на пол чай. – Там они ловят на месте преступления врага народа!

– И вас водили? – дурашливо возмутился папа. – Сопливых девчонок на мужское кино!

Вот так они всегда! И смех, и грех с ними. Дети – не дети, взрослые – не взрослые. Погружены друг в друга и счастливы.

 

В тот день отца вызвали на допрос в прокуратуру и там арестовали. Вечером милицейская бригада с ордером на обыск привезла его домой, и студент второго курса юридического факультета Михо с ужасом наблюдал, как отец по-стариковски проковылял в спальню, рухнул на колени и достал из-под шкафа железную коробку. На белой манжете отцовской сорочки лохмотьями повисла паутина.

– Теперь тайник за трубой в клозете, – сказал следователь.

Мама закрыла лицо руками.

– Да что ты, лютик мой... – сдавленным голосом произнес отец, растягивая губы в улыбке, и провел по лбу рукавом с паутиной. – Ты не знала, потому что это был сюрприз к празднику.

Паутина лезла ему в глаза, он сбрасывал ее на пол и тянул-тянул губы в улыбке, а следователь торопил его идти в уборную.

Михо было стыдно за отца, стыдно за мать, но еще более стыдно было за себя, обманутого. А какими честными мы прикидывались!

– Нехорошо врать мамочке!.. Ка-ак? Ты не вымыл руки, и уже обедаешь?!.. Ты мог произнести такое слово в приличном обществе?!..

Чистюли проклятые!

 

– Почему ты такой бледный? – мать взяла Михо за запястье. – Тамази, послушай какой у него пульс!

– Ерунда! – Михо вырвал руку. – Пройдет!

– Как же так? – растерянно бормотала мама. – Ты вроде здоровый мальчик... Вот капли, выпей на всякий случай... Тамази, скажи ему, чтобы выпил!..

Оттого, что мать бегала и суетилась, Михо стало совсем нехорошо. Ему все труднее было сопротивляться ее настойчивой нервной силе.

В ушах тягуче и знойно зазвенело, такой звон стоит летом за городом, – кажется, трава, цветы, насекомые плавятся на солнце и превращаются в поющую медь. Мальчиком Михо любил слушать голос земли. Он был живой и чувствовал, как живой. Он не стеснялся быть частью существовавшего вне него, не противопоставлял себя внешнему, не пытался возвыситься над ним. А потом наступила зима, и он забыл этот летний звон...

Наверное, у него было счастливое детство... И глупое было, наверное...

 

После обыска в доме, когда про арест отца узнали знакомые, с Михо встретился замминистра, папин товарищ. Он посоветовал Михо бросить юрфак и идти в армию, потому что с юридическим образованием и судимостью отца он никто, а вернется из армии, его легко восстановят в университете, и у папиных товарищей будет основание ему помочь.

Восемнадцатилетний Михо никак не мог поверить, что может быть никем он, умный, образованный, сильный, но в деканат зашел следователь и стал выспрашивать, с какими оценками он поступил и как учится. Поползли сплетни. На экзамене по специальности Михо занизили оценку. Он обиделся и забрал документы из университета.

Потом были унижение судом, мама в петле в ванной, бесправие солдатской дисциплины и офицерская жена, выбравшая его, как барана из стада.

Михо еще потешил свою гордость: поступил в политехнический институт. Без протекции, когда другие сдавали по записочкам. Но ехать по распределению в неведомые дали ему было уж точно не с руки, и мама посетила замминистра. Так Михо попал в судебную экспертизу, благо, что отец уже вышел на свободу, и его друзья позаботились, чтобы упоминание о судимости исчезло из его анкеты.

Вот Михо и работает. Получает благодарности. Не берет взяток. Но что-то с ним все-таки приключилось. Сам не понял, как превратился в зверя, умного, образованного сильного.

Мама не отстает. Все-таки протолкнула ему в рот таблетку валидола. Будто валидол спасает от смерти духовной!

Из какой такой жизни вылупились его родители, что никак не могут разобраться в этой? Блаженненькие! Юродивые! Святые с прилипшими к ладошкам крадеными кусочками пирога! Господи, как он ненавидит себя за любовь к ним! Почему он должен переносить эти материнские кротость и суетливость? Зачем ему знать, как ноет отцовское самолюбие, когда он выпрашивает у родственников деньги. Он, привыкший быть хозяином многих и многих!

А тут еще попала под руку дурочка Иринэ. Взяла пистолет, шарахнула по сердцу. В пробитую брешь ворвалась вся эта свора потерпевших и обиженных и рвет акульими зубами то, что осталось от души.

– Надо что-то делать, Тамази! – закричала мама над самым ухом. – Скорее беги за Тамарой!