Причитание

 

 

 

 

 

Половина десятого, а Иринэ все нет. Вчера она пришла с синяками, сегодня выпрыгнула из окна. Где ее искать?

Тревожно. Что-то творится с ребенком. Дурная компания?.. А вдруг наркотики? Кто знает, как себя проявляют эти наркотики, когда ребенок только подсел на них...

В домоуправлении рассказывали, в третьем номере парнишка лет семнадцати умер прямо на лестнице. Надо было посмотреть обе руки – вдруг синяки от уколов...

Нуну застонала и села на кровати.

– А от уколов какие синяки? – спросила она у матери.

– Будто не знаешь! – охотно отозвалась мать. – Упустила ребенка, вот и терзайся теперь!

Нуну заплакала.

– Ты же видишь, она совсем одичала... Безотцовщина... Я с ней не справляюсь...

– Ты и с блохой не справишься! – мать поднялась из-за столика, на котором раскладывала пасьянс, доковыляла до постели Нуну. – Вставай! – резко скомандовала она.

Нуну автоматически спустила ноги на пол, взяла со стула свое нижнее белье и принялась одеваться. Горе мое, Бадри, что ты сделал со мной...

– Телефоны ее близких подруг у тебя есть? – потребовала мать.

– Может, она к старухе пошла? – выдавила Нуну. – И она, как Бадри...

– К какой старухе?

– К любовнице Бадри.

– Ты, дура, послала?

– Я думала...

– Послала ребенка в бордель и теперь удивляешься, что у него синяки?!

– Нет! – вскрикнула Нуну. – Я там была! Не может быть! – но через минуту ошарашено добавила: – Она и вчера собиралась к старухе...

– И пришла с синяками, – удовлетворенно кивнула мать.

– Неужели Иринэ и вчера... – Нуну в ужасе заметалась, выкрикивая что-то нечленораздельное. – Она отомстила Бадри! Она надругалась над девочкой, чтобы наказать отца! – схватила кошелек и выбежала на улицу.

 

Ох, худо, худо!

Старуха опустилась на негнущиеся колени перед иконами, коснулась лбом ледяного пола и превратилась в статую отчаяния, статую-судорогу, статую-муку.

Что мне до рабов, пусть рабствуют в свое удовольствие! Что мне до слепцов, пусть упиваются своей слепотой! Почему нет покоя моей душе? Неужели грех мой так велик, что перевешивает он страдания мои, Господи?

Я начала забывать голос Гогиты, я начала забывать голос матери и тоскливую песню ее. Я начала забывать, для чего вижу пол, стены, столетник на плите... И только золотой дождь... Золотой дождь преследует меня...

Неужели пыль сильнее тебя, Господи? Или... или Ты сам, как пыль?..

Я не отличаю правды от лжи, чему я могу научить рабов, Господи? Я не выдержала испытания и достойна ада, где нет Гогиты и нет Тебя. Как Гогита умел терпеть... Накажи меня адом и любой другой мукой, но только не тем сомнением, что точит меня, как червь дерево. Не дай мне поверить, не дай мне поверить, Господи, что сам ты тиран и караешь меня за то, что я не раба!

Ох, худо мне, худо...

Тело старухи занемело, стало холодным и непослушным, и она подумала, что смерть, наконец, явилась за ней. Она стала ждать освобождения, открылась небу, но...

Что-то отвлекало ее от смерти, что-то снова и снова требовало ее внимания и возвращало в холодное неуютное тело. В дверь звонят, поняла она. Звонят упорно. Кому она может быть нужна?

"Пусть звонят, – решила старуха. – Я умерла и не могу открыть".

Посетитель никак не уходил, он трезвонил и трезвонил без умолку, потом начал колотить в дверь.

Старуха подняла голову, двинула плечом.

Будь проклят Ты, Господи, за Твое жестокосердие! И это Ты называешь милостью к падшему? Будь проклят Ты, Господи, хоть и проклинаю я с Тобою вместе себя саму!

– Где моя дочь?! – Нуну колотила дрожь. – Где Иринэ?! – она оттолкнула старуху, ворвалась в коридор, оттуда бросилась в комнату, потом на кухню, заглянула на балкон и в туалет. Иринэ нигде не было. – Где моя дочь?! – рыдания душили ее. – Где моя дочь?!

Она сделала резкое движение, зацепилась носком за отошедший от стены плинтус и упала. Отекшие неуклюжие ноги разметало в разные стороны, голова больно стукнулась о косяк.

Старуха смотрела на нее сверху вниз, и ни один мускул не дрогнул на ее каменном лице. Как судья, как рок, как безумие.

– Я тебя убью! – крикнула Нуну ненавистной сопернице. – Я тебя убью и освобожусь!

Она с трудом поднялась, хватаясь руками за стены. Сделала шаг, второй и оказалась на кухне.

Первый ящичек развалился у нее в руках, он был пуст. В другом лежало несколько салфеток.

Нож. Такой, как ей нужен, – длинный, острый. Сейчас соперница испугается, сейчас начнет говорить...

– Я тебя убью!

Старуха стояла перед ней спокойная, прямая.

– Прекрати истерику, рабыня! – презрительно приказала она. – Разве я не вижу, что ты меня боишься!

– Я боюсь? – изумилась Нуну и забыла про нож. – Откуда вы узнали, что я боюсь?

Старуха не ответила.

– Какое же я ничтожество... боюсь тебя... – что-то влажное просочилось из-под волос на шею. Нуну коснулась влаги пальцем и поднесла палец к глазам. – Смотри, кровь... Голову разбила... – она улыбнулась беспомощной и виноватой улыбкой и вдруг стала похожа на дочь. – Иринэ убежала, бросила... Мама говорит, будто я сама ей позволила, но я не позволяла... Не мучай меня, смилуйся... расскажи, что у тебя с Бадри...

"И в ней есть что-то от золотого дождя..." – поразилась старуха.

Она подошла к Нуну, разжала ее кулак и вынула нож. На ладони остался порез – тяжелые красные капли обозначали его.

– Ну и неумеха ты, рабыня! Ни поплакать над мужем, ни убить толком не способна. Ранишь себя больше, чем других.

И опять виноватая улыбка. И опять беспомощный и молящий взгляд.

Грех, грех тебе, старуха! Ты-то убивать умеешь! Эта никчемная женщина чиста сердцем, потому и сохранил Господь ее дитя, девочку, подобную золотому дождю!

Ты гордая, ты и у Бога не просишь, а требуешь, а она – точно олень перед дулом охотника, невинная и прекрасная... Она поверит каждому твоему слову, она доверяет тебе, считая врагом. А ты не только людям, Богу доверять не умеешь. Господи, как только не разорвется мое проклятое сердце!

– Сына я оплакивала на твоей панихиде, сестра, – сказала старуха, – сына усопшего своего.

– У Бадри был сын? – прошептала Нуну.

– Не было у Бадри сына от чужой женщины, не было, бедняжка! Приревновала ко мне мужа... Господь с тобой, мученица!

Она достала из духовки бутылочку с йодом, намочила краешек кухонного полотенца и принялась обрабатывать раны Нуну.

– По панихидам я к незнакомым хожу. Выплакиваю, что на похоронах Гогиты недоплакала. На полу сплю, чтобы мягче его не спать, пустой хлеб ем, чтобы слаще его не есть... Виновата перед ним, виновата... У тебя дети живы. Грех убиваться, беду на них накликать!

– Нужна я детям! – Нуну всхлипнула. – Иринэ убежала к какому-то рыжему. Он ей синяки на руках ставит!

– А ты к Бадри своему не бегала? Или не ставил он тебе синяки?

Рабыня, настоящая рабыня. Что в ней такого? Что делает ее выше старухи? Что поднимает к Богу неумеху и грешницу?

Ничего не понимает старуха, склонившаяся над разбитой головой женщины, которая никогда не знала свободы и истины, и все равно мудрее ее. Ее, жаждущей свободы и истины, и все равно не нашедшей их.

Ничего не понимает старуха и вслушивается в шум своей крови, не шум даже, а грохот, похожий на гром проигранной войны. Блаженны терпящие поражение, ибо с ними Господь! Блаженны не умеющие приспосабливаться, ибо дом их не на этой земле!

Воистину, правда Божья подобна матрешке, но только внутренняя матрешка не меньше той, что снаружи...

– Все душа в синяках, – вздохнула Нуну.

 

"Влип, – думал Михо. – Влип по уши. Влюбился чуть-чуть, а последствий на полную катушку. Отправить ее домой не по-мужски – выпрыгнула из окна и возвращаться не желает. Привести к себе невозможно: родители ошалеют, мать и так непонятно, в чем душа держится. Оставить на ночь у какой-нибудь подруги? А сумею уговорить? Считает себя, должно быть, замужней дамой уже. Родные ее, наверное, все морги обегали... Связался с девчонкой, дурак!"

Они ехали в автобусе. Иринэ дремала у Михо на плече, доверчиво уткнувшись носом в воротник его куртки. Пушистые ресницы отбрасывали на лицо тени-паутинки. Пухлые губы розово улыбались, тонкие, как соломинки, пальчики касались его большой ладони и тонули в ней.

– Малыш, – позвал Михо и сглотнул слюну. – Малыш, куда тебя отвезти? Вернешься домой?

Иринэ распахнула глаза и вскочила, чуть не сбив с ног женщину, проходившую к водителю. Секунду она непонимающим взглядом смотрела на Михо, потом тело ее расслабилось, и она опустилась на скамейку.

– Мне показалось, что рядом не ты, а одна старуха... – Иринэ поежилась. – Эту старуху мамуля боится, а отец ее в любовницах держал... Это очень приятно, любовница, или для мужчин она вроде медали за храбрость? – она посмотрела на него вопросительно и нежно. – Ты ведь не променяешь меня на любовницу?

Михо отрицательно покачал головой и засмеялся. Какая же ты прелесть, Малыш!

– Знаешь. А ты мне снился! – вдруг вспомнила Иринэ. – Никто никогда не снился, а ты и во сне, и наяву! – она на минуту притихла, точь-в-точь ребенок, задумавший новую игру. – Я твою маму буду мамулей называть, можно?

Михо опять засмеялся и сказал:

– Все равно сначала надо к тебе домой, сегодня ко мне не получится. Можешь еще поспать, до дома ехать и ехать...

Иринэ положила голову ему на плечо и закрыла глаза. Она никак не могла решить, ураган ли она искала или нового сторожа для своего пакета-убежища. Папа исчез, Михо явился, а она опять ослепнет и оглохнет, как жук в крупе, до нового взрыва, до нового урагана.

– Ой, а мамуля, наверное, волнуется... – прошептала она и заснула.

И приснился ей сон про ураган и старуху. И мамуля сердилась на нее за что-то и грозила разлюбить за непослушание.

– А я все равно сделаю! – сказала Иринэ в своем сне и упрямо тряхнула головой. – И ты все равно любить меня будешь, побоишься, что на луну умотаю!

И она взмахнула крыльями и взлетела высоко-высоко, откуда мамуля казалась песчинкой среди тысяч подобных ей, и Иринэ стало больно, что мамуля песчинка.

Она сложила крылья и ринулась вниз.

 

А в это время на крохотной убогой кухне распускали волосы две седые женщины, и карликовое деревце, готовое осыпать землю листьями, как они волосами, понимало, что это осень заставляет их распускать.

– На кого вы покинули нас, любимые? На кого вы покинули нас, родные? – причитали женщины, и деревце вторило им скрипом и шепотом своим. – Разве мало мы вас любили, Бадри, Гогита? Разве не было прощения в наших сердцах? Почему вы покинули нас, Бадри, Гогита? На одиночество покинули, на тоску, на безнадежность. Не забывайте нас, Бадри. Гогита. Мы еще встретимся, только подождите... Горе, горе...

Деревце стукнуло веткой в стекло и уронило первый лист.