Отраженье в старом зеркале

...Маэстро уходил. Еще пятнадцать дней назад, в ноябре, болезнь казалась пустяшной. А вот теперь уже никто не сомневался в конце. Сыпь убивала его. Лихорадка, поразившая страну, распространялась невероятно быстро, унося тысячи жизней. Реквием звучал над землей, вызывая религиозный экстаз и ужас перед неумолимой стихией, врывающейся в каждый дом и не щадящей ни черни, ни царской фамилии.

Врачи проявляли усердие в кровопускании, и обескровленные больные умирали в блевотине. Гибли и сами врачи. Мор не прекращался.

Ежевечерне, в шесть часов, отправлялись на кладбище похоронные колесницы. Возницы, вопреки инструкциям и указам, рискуя, разве что, новой партией покойников, останавливались перед трактирами и напивались до чертиков, а затем зажигали факелы и продолжали скорбный путь на кладбище святого Марка, весьма удаленное от столицы. Они теряли, а случалось, что и нарочно спьяну, выбрасывали усопших, облегчая нелегкий путь своим истощенным, давно уже ко всему привыкшим и безразличным лошаденкам.

Утром прохожие шарахались в стороны от утерянных, уже задубевших тел. Те лежали на окраинах в безобразных позах. Бродяги снимали одежды с трупов, и, случалось, укладывали обнаженных, являя акт совокупления усопших, соединяя ни разу не видавших при жизни друг друга людей; а теперь их тела кощунственно смеялись над смертью.

Маэстро уходил безвозвратно. Впрочем, он знал, что это не так. Он должен был вернуться на эту землю, отразившись на небесах, как вот сейчас отражается он в старом венском зеркале. Он глядел на распятье, висевшее над кроватью и думал о Христе. Но, то ли оттого, что распятье он видел в зеркальном отражении, то ли потому, что их отношения были всегда сложны, Божий сын и на этот раз отвернулся от него.

– А ведь я уже старше его на целых два года, – подумал Маэстро. – Кода!

Он вновь посмотрел на распятье и его раздражил облик Иисуса. Вшивая бороденка, паясничанье с закатанными к поднебесью глазками.

...Гениальный Микеланджело потому и гениален, что однажды узрел истинное лицо Иисуса. Красивого и молодого. А не изможденного усатого аскета. Вот под этими усами, должны быть желтые гнилые зубы. А тело – все в красной сыпи...

– К черту сыпь! Слышишь, я отдаю ее тебе! Эй, ты, Рогатый!

Черт сидел в позе консультанта Саллабы, оставленного врачом Клоссетом.

Закинув ногу за ногу, он кивнул головой, расчесал бороду, и теперь ковырял в носу.

– Я слышу, – сказал черт, – продолжай, это занятно.

– Я попаду к вам? – Спросил Маэстро.

– Не знаю. Вполне вероятно. Очень даже может быть. Хотя... Впрочем... К сожалению, это решаем не мы... Не знаю, право. Не уверен.

– Сколько мне осталось?

– Ты успеешь завершить тему. А затем мы выпьем тебя, высосем до капли из Вены. Для ее же пользы.

Черт неохотно встал, подошел к часам и взглядом остановил их ход. Затем пальцем ткнул в циферблат и, улыбаясь, заметил:

– Терпеть не могу этой выдумки, – тень села на стул напротив Маэстро, руками отбросив фалды фрака.

– Чудо-ребенок, композитор и исполнитель, педагог, муж и любовник, новатор и революционер... Ах да, простите... Придворный капельмейстер и философ, фаворит. – Тень качнулась и голос усилился, – Плебей, фигляр, нищий изгнанник!

Черт насладился мощью своего голоса...И еще. После того, как мы призовем тебя, не сразу, понятно, потом, найдутся такие, которые обвинят тебя в своей невзрачности. Ты присвоил себе весь лоск и свет. Ты вытеснил других. Прошелся по их спинам. А кого ты оставил после себя? Те, кто вступал с тобой в единоборство, ломали крылья и заканчивали свой век, в лучшем случае, за стенами городских кладбищ, найдя в себе немного здравого смысла порвать с тем миром, где бесчинствовал ты, в худшем – медленно сходя с ума. Гений – мера ответственности. Пришла пора платить по счетам. К слову, уже готова легенда, которую напечатает газета "Утренняя почта", где прозвучит намек, что гениального Маэстро отравил его друг. Это хорошая шутка. Она заполнит умы и даст пищу многим болтунам и бездельникам. И уже не музыка, а имя, став нарицательным, приобретет славу, превысившую твою при жизни! Ничто в мире так не долговечно, как символ неудачника. Красивый миф... Ну, а тебя похоронят в общей могиле, как многих, и многих, и многих... Ну, разве что, после того, как пьяный Карл обронит тело католика-масона, незадолго до смерти зачисленного вице-капельмейстером собора, в котором будут отпевать его душу под звуки колоколов... Обронит на липкую мостовую... столкнувшись... со встречным возницей! – Черт довольно хлопнул себя по ляжкам.

– Все сходится! Малыш, это тебя огорчает?

За окном бушевала буря. Даже тяжелые жалюзи, призванные создавать больному обстановку внешнего покоя, не могли справиться с ней. В комнате разыгрывалась стихия. Разыгрывалась всерьез и надолго.

Не вставая с места, уставший и осунувшийся, простуженный консультант, отодвинул, поеживаясь, занавесь, и на небольшом пространстве, ворвавшиеся сквозь стекло звуки, воплощаясь в реальные образы, разыграли фантастическое действо.

...Плакал уходящий, торжественно молчал гость. Домашние, сгрудившись у затворенных дверей, крестились в полном недоумении. Шепот молчавшего консультанта покрыл звуки бури:

– Мрачная ночь смерти Маэстро была бурной и странной. Метель не унималась. Мокрый снег слепил всех, кто пришел проститься с ним. Зонты провожающих провисали под тяжестью воды и снега, ноги погрязали в месиве.

Покойника отпевали вне стен собора, в часовне Креста. Холод сковывал движения живых, становящихся мишенью расходившейся бури. Из часовни Распятия принесли гроб. Лицо ушедшего выражало недоумение и каприз. По-детски взлетела вверх правая бровь.

Толпы стояли под разверзнутым небом, щедро дарящим безропотно принимаемые проклятия. Головы кололись от колокольного звона молчанием и только юродивый кому-то горько грозил разбитым вкровь кулаком.

За дополнительную плату удалось добыть погребальный ваген, и гроб ссунулся, катясь и тащась злосчастные пять километров, не раз уже отмерянные колесами катафалка...

В тумане затерялся священник, заикался поновленный пономарь, сбивались с шага четыре носильщика в черных, прилипших к телу, замызганных грязью плащах. Бранился могильщик, видя, как служитель подгоняет крестом четырех дрожащих, озябших и потому прыгающих и путающихся в ризах мальчишек. Сорванцы размахивали фонарями, из которых вытекало масло. Движения креста и мечущихся фонарей напоминали ему что-то, что особенно его раздражало и пугало суеверием. Страшно бормотал блаженный...

Мало-помалу провожающие отставали и скрывались в дышащих паром трактирах, погребках и подвальчиках. Последними, покинувшими процессию, были два ученика – Фрайштедлер и Хатвиг.

Когда показались городские ворота Штубентор, оказалось, что за колесницей плетется один сумасшедший, напевающий тему "Похищения из сераля".

Полоумный держал в руках, точно малого ребенка, укутанную в грязные тряпки скрипку...

– Но ведь я еще жив! – прохрипел Моцарт.

– Нет, – прозвучало в ответ. – Тебя уже нет.

Пальцы судорожно сжали одеяло. Обросшее бородой лицо исказила гримаса. Правая бровь капризно взлетела вверх.

Консультант Матиас фон Саллаба вздрогнул, встал со стула, достал карманные часы, щелкнул крышкой, взглянул на циферблат, и, не обнаружив стрелок, пожав недоуменно плечами, вышел из комнаты.

Это произошло 5 декабря 1791 года.