Кафе на улице Алленби

 

 

 

Ещё до того, как я начинаю орудовать метлой в половине шестого утра, я первым делом тихо включаю Высоцкого:

 

Куда ни суну душу я, куда себя ни дену,
Повсюду пёс, судьба моя, испуганно-больна.
Я гнал её каменьями, но жмётся пёс к колену,
Глядит – глаза безумные – и с языка слюна.

Морока мне с нею, я оком тускнею, я ликом грустнею, я чревом урчу,
Нутром каменею, а горлом немею, и жить не умею, и петь не хочу...

 

Это, конечно, Высоцкий поёт о своей судьбе – но и о моей тоже.

Два года тому назад Алик подарил мне на день рождения полный набор дисков Высоцкого. При этом он сказал на смеси иврита и русского:

– Аба, – сказал он, – слушай Высоцкого и будь здоров и счастлив! Ани оэв отха!

Что в переводе означает: я тебя люблю!

В Москве он никогда не признавался мне в любви. Он любил Надю. Я слышал неоднократно, как в детстве он говорил с нежностью в голосе: «Мама, если б ты знала, как я тебя люблю!» Но Надя уехала в Штаты, поселилась в Лос-Анджелесе, поближе к Голливуду, и за прошедшие одиннадцать лет я не видел её ни разу.

Алик был у неё дважды. Лет шесть тому назад его послали переучиваться на пилотирование нового американского истребителя где-то в глубине калифорнийской пустыни Мохаве, в ста пятидесяти милях от Лос-Анджелеса, и он смог вырваться к матери на два дня. Надя тогда работала гримёром на небольшой студии, жила в какой-то дыре, была в депрессии, принимала массу таблеток, беспрерывно курила и проклинала всё на свете.

Но три года тому назад, когда Алик, получив звание майора израильских ВВС, прилетел к Наде в отпуск, она в бешеном темпе дописывала режиссёрский сценарий фильма о русских бардах – об Окуджаве, Высоцком и Галиче, пропадала целыми днями на студии «Парамаунт», хвасталась перед Аликом, как она умудрилась получить аванс на съёмки фильма от какого-то фонда, и была в отличном расположении духа. Впрочем, рассказывал Алик, она продолжала безбожно курить и глотать таблетки.

 

...Продолжая тихо подпевать Высоцкому, я вымел вчерашний мусор из-под столиков и принялся наводить чистоту на тротуаре вокруг кафе. Улица Алленби рано утром, до начала шумной торговли на соседнем рынке Кармель, светла, тиха и пустынна. Первые посетители появятся у нас примерно через час.

Сегодня пятница, и, значит, владельцы кафе, братья Саид и Ахмед, не появятся в кафе и не станут меня беспокоить. Они будут молиться Аллаху в яффской мечети, а я буду варить бесчисленные порции турецкого кофе для наших клиентов вплоть до начала еврейской субботы – до захода солнца.

Я – менеджер. Братья Саид и Ахмед наняли меня для полного руководства заведением, то есть я варю кофе, подметаю полы, подаю на стол, принимаю чаевые (если дают) и веду несложную бухгалтерию. Братьям наплевать, что в Москве я был оператором на «Мосфильме», что моя жена славилась тонким режиссёрским мастерством (её хвалил сам Бондарчук-старший), и что сын у меня – военный лётчик.

Кстати, о сыне. Алик замучил меня постоянными просьбами бросить эту унизительную работу и переехать в кибуц Гиносар, на озеро Кинерет. На то самое библейское озеро, где Иисус Христос шествовал по водной глади как по твёрдой суше – подобно Андрею Миронову в «Бриллиантовой руке». До поступления в лётную школу Алик несколько лет жил и работал в кибуце, выращивал бананы и авокадо, завёл красавицу-подругу и был счастлив. «Аба, – твердит он, – тебе ведь уже пятьдесят четыре. Ну что тебе Тель-Авив? Шумно, пыльно. Я уже договорился с секретарём кибуца – тебе дадут мой старый коттедж. Будешь потихоньку работать в кибуцном отеле, кушать здоровую пищу, лежать на пляже, читать свою любимую «Анну Каренину», дышать свежим воздухом, а?»

Но я постоянно отказываюсь. Я говорю Алику, что в кибуце я сдохну от тоски. Там, твержу я, нет ни одного человека, говорящего по-русски. Там не с кем выпить. Там не с кем вспомнить Россию – и плохую, и хорошую.

Вот, например, сегодня у меня будут две встречи с бывшими соотечественниками, с которыми есть о чём поговорить. В два часа ко мне ввалится шумная компания ребят из редакции еженедельника «Тель-Авив – Москва», отмечающих сдачу номера в типографию.

А в пять придёт Света.

 

...Я встретил её год тому назад в терминале на мосту Алленби, на границе между Израилем и Иорданией. Я служил там резервистом-таможенником, то есть с утра и до вечера я обыскивал арабов, прибывших из Аммана и жаждущих посетить своих родственников на западной стороне реки Иордан.

Я стоял лицом к реке, покуривая и разглядывая иорданский пограничный пост на том берегу. И вдруг услышал негромкий женский голос позади себя:

– Мне кажется, вы говорите по-русски? Дайте мне, пожалуйста, сигарету.

Я обернулся.

Невысокая женщина лет сорока, с бледным заплаканным лицом, смотрела на меня исподлобья.

– Конечно, конечно, – заторопился я, протягивая ей пачку. – Кто вы?

– Никто, – сказала она и заплакала.

Я усадил её на каменную скамейку и сел рядом.

Минуты две мы сидели в молчании. А потом тихим голосом она стала рассказывать мне свою историю. Уму непостижимую историю о том, как учительница русского языка из Киева оказалась на берегу реки Иордан.

– Я, знаете, была такая беспросветная дура. А он был красавцем восточного типа, вроде Омара Шарифа, усики тонкой полоской, вьющиеся смоляные волосы. Он учился в Киевском Политехническом, куда его послали отсюда, от палестинских властей. Я влюбилась, как ненормальная. Мама была в ужасе. Но ничего нельзя было поделать. Мы поженились, и я родила один за другим двух мальчиков. А он защитил диплом и уехал, сказав, что немедленно вызовет меня к себе, в Дженин. Это было семь лет тому назад. И с тех пор я не получила от него ни одного письма... А тут рухнул Советский Союз, и жить стало просто невыносимо. И я решила оставить мальчиков с мамой, поехать сюда и найти отца моих детей.

– Нашли? – спросил я.

– Нашла. Он и его братья не пустили меня на порог их дома в Дженине. Они обозвали меня русской проституткой, порвали мой паспорт, забрали деньги и прогнали меня из города. Мой Омар Шариф был уже вновь женат и был счастливым отцом троих детей.

– И как же вы оказались здесь?

– У меня обратный билет в Киев из Аммана, но иорданцы не пускают меня без паспорта. Начальник терминала пообещал вчера связаться с украинским посольством в Тель-Авиве и отправить меня из аэропорта Бен-Гурион. И вот я жду ответа. Дайте, пожалуйста, сигарету.

Я дал ей ещё одну сигарету, уговорил ее взять триста шекелей, и записал для нее мой номер телефона.

– Света, – сказал я, – когда окажетесь в аэропорту, позвоните мне. Я приеду и заберу вас. Не надо вам сейчас возвращаться в Киев. Я найду вам работу в Тель-Авиве. Пусть дети побудут год-два с вашей мамой. Заработаете несколько тысяч и уедете. Ведь на Украине положение ужасное.

Я не знаю, что толкнуло меня на этот шаг.

Мне просто смертельно жалко всех неустроенных на этом свете, начиная с меня.

А может, я стал таким сентиментальным с того дня два года тому назад, когда Алик приехал ко мне и сказал:

– Мама умерла.

И рассказал, подавляя слезы, что Наде отказали в окончательном финансировании её фильма, и она, наглотавшись таблеток, не проснулась.

 

...Ребята из еженедельника «Тель-Авив – Москва» вошли в кафе шумной ватагой и сразу потребовали включить Высоцкого. Они любят его песни. Но вот что странно: они все такие высоколобые интеллектуалы, так разумно рассуждают об экзистенциализме, о Кафке, об Абраме Терце и Эрнсте Неизвестном, – а изо всех песен Высоцкого предпочитают его «блатные». Я сказал им однажды, что у Высоцкого самые потрясающие баллады – философские, и включил мою любимую:

 

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу
И весёлый манер, на котором шучу.
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить, – не хочу!
На ослабленном нерве я не зазвучу,
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу.
Лучше я загуляю, запью, заторчу.
Всё, что ночью кропаю, в пылу растопчу.
Лучше голову песне своей откручу,
Но не буду скользить, словно пыль по лучу...

 

Выслушали в глубоком молчании, и их главный редактор (он же владелец журнала) тихо сказал: «Спасибо».

Впрочем, через два часа, изрядно выпив и закусив, они хором затянули свой «субботний гимн»:

 

Сегодня я с большой охотою
Распоряжусь своей субботою,
И если Нинка не капризная,
Распоряжусь своею жизнью я...

 

...И вот я сижу в пустом кафе, проводив ребят из редакции и ожидая Свету. Уже почти год, как она приходит ко мне каждую пятницу, к пяти часам. Она убирает квартиры, моет лестницы в многоэтажках и присматривает за детьми. Очень устаёт.

Я всегда сажаю её за самый удобный угловой столик, ставлю перед ней горячий кофейник и мой самый вкусный абрикосовый пирог.

И мы беседуем – и час, и два, и три...

Она сейчас придёт, и я скажу ей:

– Света, Алик зовёт меня в кибуц. Поедешь со мной?

И она, конечно, скажет:

– А как же дети?

И я скажу ей:

– Мы их вызовем. Вместе с твоей мамой.

 

...Я усадил её за угловой столик, налил ей чашку ароматного турецкого и подвинул блюдце с нарезанным пирогом. Выпив вторую чашку, она положила ладонь мне на руку и попросила:

– Включи, пожалуйста, «Гололёд».

Я поставил диск и нажал клавишу:

 

Гололёд на земле, гололёд
Целый год напролёт, целый год.
Будто нет ни весны, ни лета,
Чем-то скользким одета планета,
Люди, падая, бьются о лёд.
Гололёд на земле, гололёд...