Юриспруденция по-русски

На чтение потребуется 18 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

За тридцать пять лет моей жизни я сидел в тюрьме дважды. По разу в России и в Израиле.

Правда, в Израиле я пока что не сижу в тюрьме, а лежу в тюремной палате тель-авивского госпиталя под охраной. Когда я отлежусь и предстану перед судом, мне светит как минимум лет пятнадцать за решёткой. Значит, я выйду на волю, когда мне стукнет пятьдесят...

Меня тут лечат от трёх пулевых ранений – от одного серьёзного в живот и двух лёгких, в бедро и плечо.

Мне не впервой получать ранения – и пулевые, и ножевые; так что я не беспокоюсь. Мне ведь главное что? Чтобы, не дай Бог, не была задета моя, как говорят медики, половая сфера, так как без этой сферы – какой смысл жить дальше? Ну и чтоб мне не отстрелили пальцы, которыми я виртуозно играю на моей старушке-гитаре...

У меня тут отдельная палата. Я не думаю, что всем преступникам положена в израильских госпиталях одноместная комната, но у меня положение особое.

Я – будучи коренным русским! – оказался внезапно израильским национальным – и даже интернациональным – героем!

 

Мне шлют приветственные письма и электронные поздравления со всех концов страны и даже из таких далёких мест, как Америка, Бразилия, Австралия и Россия.

У меня вся палата буквально завалена букетами цветов!

Я получаю просьбы выйти за меня замуж почти ежедневно!

Я уже дал пространные интервью трём американским телекомпаниям.

Давид, мой друг-американец, из-за которого заварилась эта криминальная история, проинструктировал меня, как надо обращаться с американскими журналистами. Я, служа с Давидом в израильской армии, научил его наиболее сочным – и даже матерным! – словосочетаниям, принятым в русском языке, и он мне недавно посоветовал на неплохом русском, употребляя эти выражения:

– Коля, – говорит, – ты им раскинь чернуху, запудри им мозги, трави им баланду и повесь им лапшу на уши. Я знаю, ты это умеешь.

Я так и сделал.

Запудрил им мозги насчёт того, какой я невиданный герой, вроде их ковбоев, – и они меня прославили на весь мир как борца против терроризма и мракобесия. Одно время моя физиономия буквально не покидала телеэкраны в Америке, Англии, Франции и России. Особенным успехом пользовались видеокадры, где я, окровавленный, стою с пистолетом в руке и стреляю в упор прямо в голову этому гаду, валяющемуся на брусчатке около иерусалимской церкви Святого Погребения, где, по преданию, был похоронен и воскрес Иисус Христос!

(Кстати, насчёт «лапши на уши». Я ведь детдомовский, папы-мамы сроду не видал, вырос в детском доме номер 13 на Второй Речке за Владивостоком, а там основной нашей пищей была лапша. Каждый божий день – лапша. На первое – суп с лапшой, на второе – макароны по-флотски и к чаю – запеканка... Если собрать всю лапшу, что я там съел, то её можно повесить на уши сотрудникам всех американских телекомпаний.)

 

Другое дело – интервью московской коммерческой газете «Капитал». Тут повесить лапшу на уши было сложнее – да я и не очень пытался.

– Вы что, – сказал я корреспондентке «Капитала», красивой бабе лет сорока, – представляете интересы Карла Маркса в России?

Она расхохоталась и уселась на стул рядом с моим больничным ложем.

– Вы, господин Фомин, юморист.

– Меня, – говорю, – зовут Коля.

– А меня – Люда. Приятно познакомиться.

В других обстоятельствах я бы за этой Людой, со всеми её смачными телесными изгибами, приударил бы, но живот у меня сейчас перевязан, нога плохо двигается и, кроме того, дверь в палату полуоткрыта, и за дверью сидит охранник.

– Коля, – говорит она, придвигаясь ближе, – российские читатели знакомы с вашим подвигом, и многие восторгаются вами. Однако остаётся неясным один вопрос – что двигало вами? Ведь вы сознательно нарушили закон!

– Как – что, Люда? – удивляюсь я. – Чувство справедливости – вот что! Вы «Преступление и наказание» читали?

– Обижаете! Я, к вашему сведению, окончила факультет журналистики МГУ!

– Значит, вы знаете, что наказание должно по тяжести соответствовать преступлению. «Око за око, зуб за зуб», – вы слыхали такую библейскую истину? Но либеральная израильская юриспруденция забыла, как выбивать зуб за выбитый зуб и как вырывать око за вырванное око! Тут даже террористов, виновных в убийстве детей, не присуждают к смертной казни! В этой стране за всю её историю был казнён только один-единственный преступник – Адольф Эйхман! Мне такая сопливая юриспруденция по-израильски не подходит! Мне подходит то, что я называю, справедливо или несправедливо, – юриспруденция по-русски!..

 

– О'кей, – говорит Люда и вытаскивает из портфеля блокнот. – Если не возражаете, Коля, мы начнём с вашей биографии...

– Не возражаю, – говорю я и тихонько кладу руку ей на колено.

И только я коснулся этого восхитительно круглого колена, как моя измученная душа встрепенулась и трижды простреленное тело напряглось!

А Людочка даже не вздрогнула. То ли она стопроцентно фригидная, то ли так привыкла к присутствию чьих-то рук на своём колене, что ей это всё до лампочки.

– Итак, – говорит она, – в газетах пишут, что вы не первый раз сидите в тюрьме. Вы что – профессиональный преступник?

– Я, – говорю, – профессиональный борец за справедливость! У меня это, – говорю, – в крови! Помню, когда мне было лет четырнадцать, в детдом к нам поступил маленький истощённый ассириец по имени Джибу... Как он попал во Владивосток, – ума не приложу.

– Ассириец? – спрашивает Людочка в недоумении. – Разве есть ещё на свете ассирийцы?

– Их, например, на Кавказе, – говорю, – сколько угодно. Там их называют айсорами... А в детдомах, надо вам сказать, атмосфера жестокая. Там царит настоящий закон джунглей! И стали ребята этого безобидного айсора травить – то бутерброд вырвут, то в суп наплюют. Я, глядя на эти издевательства, не стал долго терпеть. Врезал по морде одному, дал по яйцам – прошу прощения, Людочка! – другому, заломил руку за спину третьему – и больше этого темнокожего Джибу никто никогда не трогал...

 

– Ходят слухи, – продолжает свой допрос Людочка, – что в российской армии вы не вылезали из гауптвахты и даже сидели несколько месяцев в армейской тюрьме. Вы там что – тоже боролись за справедливость?

– А как же! – говорю я, подвигая руку выше по её ноге. – Ну представьте, Людочка, военный аэродром в Мордовии, в самой глухой глубинке... Я был там сежантом, фельдшером. На взлётном поле, где днём и ночью стоит тошнотворный запах топлива, разбросаны всем осточертевшие истребители Су и древние МИГи... Вокруг аэродрома – две-три мордовские деревни с покосившимися избами. Ни тебе кино, ни тебе танцев, ни тебе баб!.. Вы, Людочка, солженицынского «Ивана Денисовича» читали?

– Коля! – восклицает она с возмущением и снимает мою руку со своего колена. – Я же вам сказала, что я окончила МГУ!

– Прошу прощения, – говорю я и возвращаю свою руку на её ногу, но чуть повыше. – Помните, что Шухов говорил насчёт баб? Меня, говорит, от бабы десять лет тому назад отставили. Уже, говорит, не упомню, какая она, баба, и есть. Вот так и мы на том сучьем аэродроме – совсем забыли, как выглядят женщины! И солдаты готовы были броситься на первое попавшееся существо, если оно напоминало бабу. Там была у нас одна повариха-мордовка, вольнонаёмная, немного чокнутая, позволяла всем слегка трогать свои потные от кухонного жара прелести... Так ребята однажды затащили её в склад боеприпасов и стали к ней в очередь... Вы, Людочка, «Тихий Дон» читали?

– Коля, – говорит она усталым голосом, – вы надо мной издеваетесь!

– Извиняюсь, – говорю. – Так вот о «Тихом Доне» – там есть сцена, когда казаки затащили в амбар польку Франю и стали поочерёдно её насиловать. Помните?

– Помню.

– И Григорий Мелехов кинулся к ней на помощь...

– И казаки его связали, – добавила она. – Так вы, Коля, я чувствую, сыграли роль Григория, верно?

– С той разницей, – говорю, – что, разгоняя эту банду, я врезал в темноте по харе своему непосредственному начальнику, капитану Сердюку, которого я буквально снял, бесштанного, с этой мордовки... И мне за избиение офицера дали шесть месяцев тюрьмы.

– И вас, конечно, демобилизовали?

– С волчьим билетом, – говорю. – То есть управление кадрами не вернуло мне мой фельдшерский диплом. Я там хотел жирного полковника, начальника управления, изуродовать до неузнаваемости, но меня скрутили, съездили мне пару раз по физиономии и выбросили за пределы военного городка...

 

– И что же дальше?

– А дальше начались мои скитания по необъятной матушке-Руси! Был я кочегаром в Самаре, и поваром в Перми, и рыбаком в Мариуполе, и даже вышибалой в полулегальном бардаке в Петербурге. А потом решил вернуться на родину – во Владивосток. Денег у меня хватило только на билет до Новосибирска, а оттуда – через Иркутск, Читу, Улан-Удэ и Хабаровск, – без билета, то на багажной полке, то в тамбуре, то в кабинке у проводницы, которая не смогла устоять перед моими мужскими достоинствами, я и добрался до Японского моря.

– И как же продолжилась ваша авантюрная жизнь во Владивостоке?

– Во Владивостоке, – говорю, – мне стало легче. Там сейчас китайцев чуть ли не больше, чем русских; от Москвы далеко; к законам относятся с прохладцей – и я свободно устроился санитаром в госпиталь. И там познакомился с красивой медсестрой Сонечкой, которая как раз собиралась с родителями перебраться в Израиль. (Кстати, её отец, то есть мой тесть, заслуженный профессор медицины, лауреат Государственной премии СССР, регулярно приезжает сюда из Иерусалима и консультирует здешних врачей по поводу раны у меня в животе)... Да, так через месяц после нашего знакомства Сонечка, естественно, беременеет – и передо мною встаёт страшный вопрос: ехать или не ехать? В жизни бы я не уехал из России, Людочка, если бы моя родина не была ко мне так жестока! Если бы у меня не отобрали моего диплома и не лишили меня специальности! Если бы я мог найти на своей родине достойное человека место! Если бы я видел в ней справедливость!.. А, да что там говорить!.. В общем, мы поженились, и всей семьёй благополучно переехали на Святую землю.

– Так кого же родила ваша красавица Сонечка? – спросила Люда.

Я, не отвечая, смотрел в окно.

Сказать ей или не сказать?.. Разве она, благополучная циничная московская журналистка, поймёт?

– Через месяц после нашего приезда, – сказал я ей после минутного колебания, – мы с Сонечкой гуляли по улице Яффо в Иерусалиме, и Сонечка зашла в кафе купить жевательную резинку. Её от беременности всё время тошнило, и жвачка ей как бы помогала. А я остался снаружи покурить. И только она вошла в кафе, как внутри раздался взрыв! И больше я свою Сонечку не видел... Она должна была родить дочку...

Люда встала и молча уложила в портфель свой блокнот и авторучку.

– Спасибо, Коля, – говорит. – Мы, если не возражаете, продолжим завтра...

Наклонилась, поцеловала меня в щёку и вышла из палаты.

 

 

*   *   *

 

Вот что рассказал я ей на следующий день.

Я попал в тюрьму из-за того, что идиот Давид, мой американский кореш, влюбился в арабку-мусульманку из Восточного (то есть, арабского) Иерусалима.

– Зачем тебе арабка? – говорю я ему. – Тебе мало евреек? Ты посмотри, какие библейские красавицы шныряют мимо нас – волосы иссиня-чёрные! Грудь полная! Ноги длинные!..

Мы брели с ним по улице короля Георга в Иерусалиме. Мимо прошла очередная красотка.

– Куда ты смотришь?! – говорю я Давиду со злостью. – Ты на грудь её смотри! Что ты ей на живот уставился?.. У твоей арабки как дела с грудью?

– Не знаю, – шепчет он тоскливо. – Я не видел...

– Что ж ты видел у неё?

– Лицо, – говорит, – и руки. У неё на правой руке, как раз над кистью, большая круглая родинка, величиной с монету в пять шекелей.

 

У меня от злости даже сердце заболело. Ну кто мог подумать, что умница-Давид, красивый парень, видный адвокат, окончивший Гарвардский университет в Штатах, зарабатывающий кучу денег, – вдруг влюбится в арабку по имени Лайла?!

– Где ты с ней познакомился? – спрашиваю.

– В «Макдоналдсе», – говорит, – в Старом Городе. Она там за прилавком стоит, заказы принимает. Красавица неописуемая!

(В этом он, надо признать, был прав – красива эта Лайла была до умопомрачения! Точь-в-точь как царица Клеоптара в исполнении Элизабет Тэйлор! Давид мне её через пару дней показал вблизи, – так я сам чуть в неё не влюбился.)

– Ты что, – говорю, – забыл, как её соотечественники нас с тобой чуть не отправили на тот свет?

– Помню, – говорит.

(Мы с Давидом два года тому назад служили резервистами на границе с Газой. Террористы втихаря прокопали туннель под границей, вылезли оттуда на нашей стороне и поползли на наш пограничный пост. Нас там было в тот день двое – я и Давид. Меня они ранили сразу же, и я остался лежать, беспомощный, в пыли, с раной на голове. Они бы меня свободно захватили, если бы не Давид. Он обстреливал их минут десять прицельным огнём, пока не прилетел беспилотник и прогнал бандитов. Давид подстрелил двух гадов, когда они были уже в трёх шагах от меня...)

 

– Дурак ты, Давид, даром что Гарвард кончил! Она же, наверное, безграмотная, а ты адвокат...

– Нет, – возражает он, – она студентка университета, начитанная, по-английски свободно говорит, а в «Макдоналдсе» просто подрабатывает иногда.

В общем, тянулась у Давида эта история недели две. Она, видно, тоже влюбилась. Они общались, в основном, через сотовые телефоны. И ни разу даже не пообедали вместе, не сходили вместе в кино...

Только раз им довелось посидеть полчаса в кафе. Там их, видимо, засекли и донесли её отцу.

И она исчезла.

 

 

*   *   *

 

Дней через десять после её исчезновения полиция арестовала двух её братьев по обвинению в убийстве. Её труп со следами повешения обнаружили двумя днями позже. Её отец и мать сбежали через границу в Иорданию, и братья на допросах божились, что они тут ни при чём, что это их отец, с помощью матери, убил их сестру по мусульманскому закону, разрешающему так называемое «убийство по охране чести». За недостатком улик их отпустили.

 

Здесь я прерву своё повествование, чтобы дать читателям представление об этом варварском законе. Вот что пишет интернетовская Википедия: «Убийство [по охране] чести — [это] убийство члена семьи, чаще всего (но не обязательно) женского пола, совершённое родственниками за навлечение на семью «бесчестия». Под «бесчестием» обычно подразумеваются запретные в данной культуре действия сексуального характера: супружеская измена, добрачный секс и др. По оценкам Фонда народонаселения ООН, в мире ежегодно совершается до 5 тысяч убийств [по охране] чести».

А вот что писала газета The Washington Post 3-го марта сего года об «убийствах [по охране] чести» в арабской Палестине: «...жертвой [этих убийств] стала молодая мать пятерых детей из Газы, которую забил дубинкой насмерть её отец , так как он заподозрил, что она разговаривала по сотовому телефону с каким-то посторонним мужчиной...

...Раша Абу Арра, тридцати двух лет, мать шестерых детей, была найдена повешенной на оливковом дереве. Она была убита в ноябре прошлого года по закону об охране чести...

...Двадцать семь женщин было убито их родственниками в этом году на Западном Берегу [реки Иордан] и в Газе согласно закону об охране чести...»

 

 

*   *   *

 

Мне позвонил мой друг, курд Ахмед, владелец галантерейного магазина в Старом Городе.

– Коля, – говорит, – захвати Давида и приезжай. У меня есть для тебя новость.

(Ахмед очень мне обязан: я пару лет тому назад спас от внезапного сердечного припадка его престарелого отца. Мне тут в Израиле восстановили мой диплом, и я до ареста командовал полицейскими медпунктами в Старом Городе – в окружённых крепостной стеной католическом, еврейском, мусульманском и армянском кварталах.)

Когда мы приехали, он завёл нас в крохотную комнатушку позади магазина, плотно закрыл дверь и включил видеофон.

– Это видео, – сказал он, – ходит сейчас в копиях по всему Восточному Иерусалиму и Западному Берегу. Оно называется «Предупреждение нашим женщинам». Смотрите...

 

На экране появился невысокий холм с одиноким оливковым деревом. Четыре человека – трое мужчин и одна женщина, – стоя спиной к нам, молча и деловито продевали голову другой женщины в петлю, свисавшую с дерева. Женщина, покрытая с ног до головы длинной арабской «буркой», стояла на табуретке. Лицо её было закрыто, и видны были только голые кисти рук и ступни.

– Стоп! – вдруг сдавленным голосом произнёс Давид. – Останови кадр!

На экране, крупным планом, была видна кисть несчастной жертвы, с большой круглой родинкой величиной с пятишекелевую монету.

– Это она, – прошептал Давид и заплакал.

– А это они, – сказал Ахмед, вновь запуская видео. – Братья Саеб и Махмуд. Видишь, Коля, их кроссовки Найк – у одного оранжевые, а у другого бордовые – и одинаковые полосатые носки? Я продал им эти кроссовки и носки месяц тому назад.

– Ясно, – сказал я. – А те двое кто – отец и мать?

– Да, – сказал Ахмед. – Чтобы честь семьи была восстановлена полностью, желательно участие родителей в казни...

 

 

*   *   *

 

Мы сидели с Давидом на мраморном парапете и молча смотрели на Масличную Гору, по которой, согласно библейскому преданию, Иисус Христос въехал в Иерусалим на тощем осле. Если бы этот посланец мира знал, в какую бездну тысячелетнего насилия он въезжает!

– Я их убью, – сказал Давид.

– Нет, – возразил я, – ты их не убьёшь. Мы их убьём.

Мы ведь теперь с Давидом связаны одной судьбой: его Лайлу повесили, а мою Сонечку взорвали...

Мы не стали обсуждать, почему мы не сообщим полиции об этом варварском видео. И мне, и ему было ясно, что, будучи арестованы, братцы Саеб и Махмуд получат по суду двойное пожизненное заключение и проживут десять-пятнадцать лет в тюрьме, где есть спортивный зал и неплохая библиотека, где их будут хорошо кормить и лечить, и где можно будет получить заочно аттестат зрелости; а потом их обменяют на какого-нибудь нерасторопного израильского солдата, попавшего к террористам в плен.

Их не казнят, а нам нужна была казнь!

 

В следующую пятницу мы стояли у подножья пологой лестницы, ведущей от мечети Аль-Акса вниз, на площадь у Западной Стены, некогда окружавшей храм царя Соломона.

Мы не всматривались в лица арабов, спускающихся после пятничной молитвы по лестнице; мы глядели на их ноги...

Оранжевые и бордовые кроссовки появились на лестнице минут через двадцать.

Я взглянул на лица их владельцев – да, это были они, братья Саеб и Махмуд. Ахмед описал нам подробно их внешность, и у меня не осталось никаких сомнений.

Мы следовали за ними в толпе, держась метрах в десяти сзади. Ахмед сказал, что братья после молитвы идут обычно в арабское кафе у подножья Виа Долороса – той самой мощенной камнем древней дороги, по которой, согласно библейскому преданию, Христос был приведен к распятию.

– Саеб!.. Махмуд!.. – крикнул Давид, когда они уже готовы были войти в переполненное кафе.

Братья оглянулись, увидели два пистолета, направленные на них, и сразу же кинулись бежать, петляя, вверх по Виа Долороса.

Мы помчались за ними, стреляя им вслед.

Паломники, бредущие вверх, к Церкви Святого Погребения, в страхе шарахались во все стороны.

Давид, который в армии имел славу лучшего стрелка нашего пограничного батальона, почти сразу уложил Саеба точным выстрелом сзади в сердце.

Мы, не задерживаясь, понеслись вслед второму брату.

Внезапно Махмуд, полуобернувшись на ходу, выхватил пистолет-автомат «Глок» и выпустил очередь. И этой очередью ранил меня в плечо и бедро.

Я выстрелил и попал ему в ногу. Он споткнулся и рухнул, не добежав несколько метров до входа в церковь. Быстро перекатился на спину и снова выпустил очередь.

Ранил в руку Давида и пробил мне живот.

Уже почти теряя сознание, я добежал до него и двумя выстрелами разнёс ему голову на куски...

 

 

*   *   *

 

– ...Так на что же вы теперь надеетесь? – спросила Люда.

– Ни на что, – говорю. – Мы с Давидом получим срок за преднамеренное двойное убийство и отсидим. Адвокаты из его фирмы будут настаивать, что мы действовали в целях самозащиты.

Она вздохнула.

– Коля, – сказала она, – вы не жалеете, что так поступили?

– Жалею? – удивился я. – Мы с Давидом, Людочка, испытали одно из самых высших наслаждений, доступных мужчине, – наслаждение справедливого возмездия! Не должен мужчина прожить свою жизнь, постоянно лелея своё заячье благополучие...

Она покачала головой и опять вздохнула.

– Я вижу, Коля, вы живёте здесь, как король.

– Как царь Соломон, – поправил я. – Только нет у меня гарема. Мне гарем заменяют здесь медсёстры. Из них половина – из России и Украины: и чисто русские, и русско-еврейские, и еврейско-украинские. Они у меня собираются по вечерам, и я даю им концерты в сопровождении моей старушки-гитары.

– Концерты? Что же вы им поёте?

– Всё что угодно! Русские народные песни, и старые советские, и даже – представьте, Людочка! – революционные, например вот эту:

 

Каховка, Каховка, родная винтовка!
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орёл и Каховка –
этапы большого пути...

 

Но наибольшим успехом у моего гарема пользуется песня из старого советского фильма «Богатая невеста», которую я назвал «Маршем медсестёр»:

 

Вперёд, вперёд, весёлые подруги!
Страна, как мать, зовёт и любит вас!
Везде нужны заботливые руки
И ваш хозяйский добрый светлый глаз!..

 

Люда засмеялась, встала и сняла с вешалки кофточку. Было уже поздно, на дворе темнело, и рабочий день в госпитале закончился.

И только она взяла в руки свой портфель, как послышался стук в дверь, и в палату тихо вошла тётя Валя.

– Вот, – сказал я, – познакомьтесь, Людочка, – это тётя Валя, моя лечащая медсестра. Приехала в Израиль лет тридцать тому назад из Подмосковья... из Тулы, тётя Валя?

– Из Рязани, Коля, – поправила тётя Валя.

– Похоронила здесь мужа, выдала замуж дочерей – и вот сейчас лечит преступника Николая Фомина... Вы пришли за песней, тётя Валя?

– За песней, Коля, – говорит она. – За песней.

– За «Городами, покрытыми инеем»?

– Да, – подтвердила она, усаживаясь поудобнее. – За «Городами, покрытыми инеем».

Я снимаю со стены гитару, висящую над моей головой, слегка настраиваю её, беру первый аккорд и начинаю:

 

Где-то плещется море синее,
Мчатся белые поезда...
А не севере тонут в инее
Бессловесные города. 

На земле тебя не разыскивать,
Изо всех сторон ты видна –
Среднерусская, сердцу близкая,
Подмосковная сторона!

 

И я слышу, как тётя Валя тихонечко шепчет, едва шевеля губами:

 

– Среднерусская, сердцу близкая,
подмосковная сторона...