Остров невезения

На чтение потребуется 12 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

У меня запущенный цирроз печени в последней стадии.

И жить мне осталось, по недавней оценке моего старинного друга, профессора медицины Аркадия Ефимовича Рубина, приблизительно полгода.

– Витя, – сказал он, – ты пропустил через свою печёнку за последние сорок лет приблизительно две тонны водки!

– Ты как подсчитал? – поинтересовался я.

– Ну, в неделю ты выпиваешь литр, верно?

– То есть где-то по сто сорок в день? Не-ет, Аркаша, я ежедневно принимаю триста грамм – по сто утром, днём и вечером.

– Значит, – подытожил он, – ты загрузил свою многострадальную печень четырьмя тоннами спиртного.

Поднялся со стула, сложил свою медицинскую аппаратуру в саквояж и немного постоял, качая головой и глядя задумчиво в окно.

 

 

*   *   *

 

После ухода Аркадия я закрыл глаза и попытался вспомнить всё хорошее, что принесла мне моя прошедшая шестидесятилетняя жизнь...

...Вы когда-нибудь замечали, какие восхитительные звуки издают спиртные напитки, если лить их бережно и осторожно в рюмки, или бокалы, или фужеры, – и, приклонив ухо, внимательно прислушиваться к льющимся струям?

Вот этот нежный колеблющийся звук льющейся струи и вошёл незаметно в мои воспоминания и окрасил их сладчайшей зыбкой пеленой!

И как бы я ни рассматривал своё прошлое, под каким бы углом я ни разглядывал ушедшие годы, – всё самое лучшее в моих воспоминаниях было неизменно и прочно связано с прекрасным забытьём, которое принесла мне – водка!

Я чувствую... я знаю, что те немногочисленные из моих читателей, что не выносят даже запаха спиртного, прочитав эти строки, возмутятся до глубины души.

– Что это за гнусная алкогольная пропаганда?! – вскричат они.

А я им отвечу так:

– Вы просто безграмотные неначитанные дикари! Послушайте, как мои воспоминания перекликаются с лучшими творениями русской литературы. Вот, к примеру, проникновенные строки, написанные Сергеем Довлатовым в «Заповеднике»:

 

«В тот день я напился. Приобрёл бутылку «Московской» и выпил её один... Мир изменился к лучшему не сразу... Потом всё изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И даже паутина выглядела украшением...

Видно, гармония таилась на дне бутылки...»

 

Гармония таилась на дне бутылки!!! Вам ясно, олухи трезвые?

 

А вот волшебные слова, начертанные братьями Вайнер в их изумительно правдивом романе «Петля и камень в зелёной траве»:

 

«– Муся! Два по сто! – закричал я со ступенек буфетчице, и она молча, со своей простой, всепонимающей, доброй улыбкой мгновенно протянула мне две кофейные чашки.

Первую я хлестнул прямо у стойки, и водка рванулась в меня с жадным урчанием, как струя огнемёта. Подпрыгнули, метнулись по стенам жёлтые огни, располосовали тьму исступлённой жажды, кровь хлынула в ссохшийся, почти умолкший компьютер – и я обвёл прозревшими глазами кафе, задышал сладко и глубоко, будто вынырнул из бездонной ледяной толщи...

Синими ровными вспышками горит во мне спирт, питая неостановимый двигатель сердца, поддерживая стабильное напряжение на входах компьютера моего мозга – он снова громадный, всесильный, всепомнящий».

 

Если вам всё ещё не ясно, то вот вам знаменитые откровения Венички из бессмертного творения Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки»:

 

«...я как только вышел на Савёловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего ещё не придумали.

Так. Стакан зубровки. А потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. Со мной, почему-то, случилось наоборот, то есть, душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил ещё две кружки жигулёвского пива и из горлышка альб-де-дессерт.

Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил? Да я и сам путём не знаю, что я пил. Помню – это я отчётливо помню – на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я ещё чего-то пил».

 

 

*   *   *

 

Вот так я и провёл всю первую неделю отпущенной мне жизни – в приятных, согревающих душу воспоминаниях.

А в самом начале второй недели пришёл меня проведать Лев Апполинарьевич Василенко, кандидат экономических наук (страдающий, как и я, циррозом печени, но только в начальной стадии) – и испортил мне настроение.

Лёвушка – тоже алкоголик, но, в отличие от меня, он алкоголик-пессимист, то есть, для него, по известному анекдоту, полстакана коньяка – это стакан, наполовину пустой, а для меня, наоборот, – наполовину полный.

– Витя, – сказал он после рукопожатия и расспросов о состоянии здоровья, – я понимаю, что ты нерасположен к отрицательным эмоциям, но я должен тебя огорчить. Мы ведь с тобой, так сказать, пассажиры в одной и той же лодке. Ты пьющий, и я пьющий. У тебя цирроз, и у меня цирроз, и грядущий конец у нас с тобой один. Ты кандидат наук, и я кандидат... И вот я недавно задумался – нам с тобой уже по шестьдесят, а мы всё ещё не доктора наук. А почему?

– Ну, может, таланту не хватило, – предположил я неуверенно.

– Не-ет, голубчик, – возразил Лёвушка, – не криви душой! Дело не в отсутствии таланта, а в присутствии водочки!.. Вот я пишу докторскую диссертацию уже тридцать лет, а закончить никак не могу – то один запой, то другой... И ты тоже...

Мы помолчали, задумавшись.

– Так вот, – продолжил Лёвушка, – я решил экстраполировать эту мысль и распространить её на всё наше общество. И с этой целью полез в статистику присуждения Нобелевских премий. И был страшно поражён низкими результатами российских лауреатов. Этот феномен можно объяснить только повышенным потреблением спиртного!

– Что значит «низкими результатами»? – спросил я раздражённо, чувствуя, что моя недельная эйфория подходит к концу. – Сколько у нас Нобелевских лауреатов?

– Двадцать три.

– А, скажем, у французов?

– Пятьдесят девять!

Эта цифра ударила меня, словно обухом по голове!

– А у немцев? – пробормотал я, не ожидая от его ответа ничего утешительного.

– Сто четыре... Витя, у тебя найдётся рюмка коньяку?

– Возьми в шкафчике, – сказал я, – и налей мне тоже.

Мы выпили и минуты две молчали.

– Витя, – сказал Лёвушка со внезапной слезой в голосе, – скажи – разве мы хуже французов? Разве мы глупее немцев?

Я молчал.

Лёвушка встал и провозгласил громко:

– А у американцев – триста сорок шесть! А у нас – всего двадцать три! Вот что такое наша с тобой водочка!

Махнул безнадёжно рукой и, не попрощавшись, вышел.

 

 

*   *   *

 

А следующая неделя началась с визита ещё одного учёного-алкоголика – Михаила Александровича Максимова. Он – кандидат филологических наук. Цирроза у него пока ещё нет, но все четыре клапана в его измученном водкой сердце уже дважды меняли.

(Мы с ним проработали бок-о-бок в Академии наук добрых три десятка лет. Нас с ним объединяла дружба с буфетчицей Клавой в подвальном этаже Академии. Бывало, в понедельник утром, измучившись за два трезвых выходных дня (ведь ни мне, ни ему наши ныне разведённые жёны не давали ни капли в рот), мы входили в роскошный вестибюль Академии и сразу мчались к Маме Клаве. Мы так её любовно и называли – Мама Клава. Помните эти строки у братьев Вайнер? «И она молча, со своей простой, всепонимающей, доброй улыбкой мгновенно протянула мне две кофейные чашки...». Вот так поступала и Мама Клава, увидев меня и Михаила Александровича рано утром в понедельник).

 

– ...Витя, – сказал Миша, пожимая мне руку, – ты когда видел «Бриллиантовую руку»?

– Чёрт его знает – лет двадцать тому назад... А в чём дело?

– Помнишь – там есть песенка об острове невезения? «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь, остров невезения в океане есть...» Помнишь?

– Ну помню.

– Помнишь, как там дальше об обитателях острова?

 

«...Что они ни делают, не идут дела,
Видно в понедельник их мама родила.
Видно в понедельник их мама родила,
Что они ни делают, не идут дела. 

Вроде не бездельники и могли бы жить,
Им бы понедельники взять и отменить.
Им бы понедельники взять и отменить,
Вроде не бездельники и могли бы жить».

 

– Я, Витя, сделал открытие – эта песенка о нас с тобой! Мама в этой песенке – это Мама Клава! А понедельник – это наш с тобой питейный день! И остров невезения – это наша Академия, где мы, – вроде, не бездельники! – так ничего и не добились из-за неумеренного потребления спиртного.

Вот если б мы отменили понедельники, вот тогда мы и смогли бы жить!.. И не было б у нас такого печального припева: «Что они ни делают, не идут дела...»

 

 

*   *   *

 

Полностью выбитый из седла мрачными и клеветническими заявлениями Лёвушки и Миши и ощущая надвигающуюся всеобъемлющую слабость, я достал немеющими руками из тумбочки плод моего многолетнего труда – моё генеалогическое древо.

Развернул обширный лист, надел очки и принялся разглядывать ветви этого дерева, обильно населённые моими предками, начиная со времён Ивана Грозного.

Я ведь происхожу из старинного дворянского рода Шуйских. Среди моих предков были и государственные деятели, и учёные, и писатели, и судьи, и военачальники, и художники, и артисты, и композиторы!

Но до прихода Лёвушки и Миши я как-то никогда не задумывался – почему все эти предки остались неотмеченными в анналах истории, почему ни один из них не стал, к примеру, канцлером России, каким был Горчаков... композитором уровня Рахманинова... художником мирового класса, как Дюрер или Веласкес... Нобелевским лауреатом, подобно Павлову, Бунину или Солженицыну?..

Неужто и впрямь причиной этого была их неумеренная и всепоглощающая страсть к водке!?

Я ведь по профессии историк, и я, конечно, знал, что многие мои предки, увы, грешили по части выпивки. Горький пьяница, воевода Евлампий Шуйский, к примеру, вернувшись в Москву после казанского похода Ивана Грозного, даже ввёл в обиход татарское слово «кабак». И проводил в кабаке большую часть своей жизни.

 

И тут мне припомнились три предания, бытовавшие в нашей семье и передававшиеся из поколения в поколение…

Согласно первому преданию, мой далёкий предок, малоизвестный писатель, Василий Васильевич Шуйский, живший в Париже, был на короткой ноге с самим Оноре де Бальзаком.

Великий француз был, как известно, обжорой, и был не прочь, как говорят в России, заложить за воротник. Василий Васильевич обжорой не был, но за воротник закладывал и чаще, и глубже, чем Бальзак.

И вот однажды сидели они вдвоём, пили и закусывали. И мой предок, уже основательно поддатый, говорит, запинаясь:

– Оноре, – говорит он, – у меня есть идея написать роман о так называемой шагреневой коже!..

И излагает внезапно протрезвевшему Бальзаку эту заманчивую идею. И французский классик быстро и аккуратно записывает эту блестящую идею на ресторанной салфетке, спешит домой и начинает в тот же вечер писать свой знаменитый роман.

А в доску пьяный Вася Шуйский, оставшись в ресторане, впадает в длительную серию запоев, из которых он так никогда и не выбрался.

И роман «Шагреневая кожа» прославил не моего предка, а Оноре де Бальзака...

 

...А вот предание номер два.

Вы, конечно, видели героическую женщину с обнажённой грудью (таких сейчас называют topless), размахивающую флагом в одной руке и ружьём – в другой, и ведущую возбуждённые массы в революционную битву?

Эскизы к этой картине, включая свой автопортрет, написала моя прародительница Калерия Владимировна Шуйская, талантливая художница, одна из любовниц знаменитого французского живописца Эжена Делакруа.

Получив известие о том, что её любовник завёл себе новую пассию, ma belle amie Lera, как называл её любвеобильный Эжен, напилась вдребезги, дважды пыталась кончить жизнь самоубийством и попала в парижскую психиатрическую лечебницу.

Когда она, спустя полгода, вышла оттуда, Делакруа уже закончил свою всемирно известную картину «Свобода на баррикадах», написанную по эскизам его отвергнутой русской любовницы...

 

...А с Альбертом Эйнштейном и его теорией относительности вообще случился анекдот.

Мой прадед, Дмитрий Алексеевич Шуйский, отличный физик, открыл эту знаменитую теорию в 1901-м году – за четыре года до Альберта Эйнштейна. Но разница между Альбертом и Дмитрием заключалась в том, что первый в рот не брал спиртного, а второй буквально не просыхал.

И в течение последующих четырёх лет непросыхающий Дмитрий Алексеевич, путешествуя по всем винопроизводящим странам Европы и Америки и наслаждаясь итальянским кьянти, французскими аперитивами, американским виски и ирландским пивом, – никак не мог собраться опубликовать своё гениальное открытие.

А когда, четыре года спустя, он, наконец, собрался, было уже поздно – гением всех времён и народов стал Альберт Эйнштейн, а не Дмитрий Алексеевич Шуйский!..

 

...Я выронил из рук на пол моё генеалогическое древо и впал в забытьё.

И в этом мутном забытьи приснился мне сон.

Будто лежу я на спине на берегу то ли озера, то ли моря, то ли океана – и вижу над собой склонившиеся кроны деревьев.

А прямо передо мной, вдоль самой кромки воды, возвышается стена камышей.

И в моём подсознании я ощущаю, что это не материк, а остров, – вполне возможно, тот самый остров невезения, о котором так красноречиво повествовал мой друг Миша.

Надвигается ночь и задувает ветер...

Я всматриваюсь в нависающие надо мной ветви и внезапно вижу, что это – моё генеалогическое древо, с которого на меня сверху вниз смотрят мои многочисленные предки!

Несостоявшиеся государственные деятели... учёные... писатели... судьи... военачальники... художники... артисты... композиторы!

Я перевожу взгляд в сторону – и вижу десятки... нет, сотни... нет, тысячи таких же генеалогических деревьев, на которых повисли десятки тысяч наших предков-неудачников.

Ветер усиливается, и стена камышей начинает колыхаться. Под напором ветра ветви деревьев надо мной гнутся почти до земли.

Ночь покрывает остров непроницаемой пеленой.

И до меня доносится откуда-то из глубин океана чей-то хриплый вибрирующий голос, вытягивающий на высоких нотах:

 

Шумел камыш, дере-э-э-вья гну-у-лись,
А ночка тё-о-о-мная-я-а была...