Александр Левковский
РассказКупить в журнале за январь 2017 (doc, pdf):
«Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим – Кто был ничем, тот станет всем!»
Международный пролетарский гимн «Интернационал»
«Революция – как изнасилование женщины. Поплачь, потерпи меня, озверевшего, потом у тебя будет ребёночек, и познаешь ты безмерное счастье материнства»
Пётр Згонников. Из комментариев на форуме журнала «Новая Литература»
Федеральная тюрьма Глендейл раскинулась на нескольких акрах лесистых холмов в северо-западной части Нью-Джерси, вдали от густо заселённой прибрежной полосы штата. Если бы в годы моей молодости кто-нибудь сказал мне, что я, Ямато Ватанабэ, чистокровный японец, бывший рыбак с острова Хоккайдо, проведу тридцать шесть лет своей жизни в американской тюрьме, я бы расхохотался этому наглецу в лицо. И, тем не менее, этот сумасшедший был бы полностью прав! Ибо с 1980 года тюрьма Глендейл является моим домом – самым длительным местом пребывания во всей моей трижды проклятой жизни... Не сосчитать, сколько раз за эти годы снилась мне мой злой демон, Фусако Сигэнобу, толкнувшая меня в ту пропасть, из которой я не могу выбраться вот уже более трёх десятилетий. Фусако Сигэнобу, глава Красной армии Японии, лично вручившая мне чешский автомат VZ-58 и две противопехотные гранаты в римской гостинице за три часа до посадки на самолёт Air France, следовавший по маршруту Нью-Йорк – Тель-Авив.
...– Ямато, – сказала Сигэнобу, сверля меня пронзительным взглядом, – что ты должен вспомнить перед тем, как ты нажмёшь курок автомата? И я с готовностью отозвался той фразой, которую она внушила нам, своим ученикам, на своих УРОКАХ РЕВОЛЮЦИИ: – Я должен вспомнить, что я стреляю во врагов рабочего класса и трудового крестьянства: в американских империалистов, израильских сионистов, европейских колонизаторов и советских ревизионистов! – 結構です! («Очень хорошо!»), – похвалила меня Сигэнобу. – Ты отлично усвоил мои уроки! А что ты, Ямато, должен представить себе, кидая гранату в эту презренную толпу? И я опять ответил без труда: – Я должен представить себе, что я, Ямато Ватанабэ, боец Красной армии Японии, защищаю своей грудью святое дело мирового пролетариата и мировой революции!..
Был май 1972 года, и мне было тогда – страшно даже представить! – двадцать пять лет. А сейчас на дворе – апрель 2016 года, и мне недавно исполнилось шестьдесят девять. О, если б был я тогда таким же умудрённым опытом, длительными мучительными размышлениями и сотнями прочитанных книг, каким я являюсь сейчас! Я не произнёс бы ни слова в ответ на эти два вопроса, а поднял бы автомат на уровень бедра и прошил бы злого демона Фусако Сигэнобу короткой очередью! Итальянский суд дал бы мне максимум десять лет за убийство при смягчающих обстоятельствах, и я бы отсидел эту десятку и в течение последующих лет мирно рыбачил бы на родном острове Хоккайдо, а не изнывал бы в тюрьме усиленного режима в американском штате Нью-Джерси...
1972-й год! Мирный год, когда посадка на любой самолёт мало чем отличалась от посадки в городской автобус или метро, – не было ни персональных обысков, ни выбрасывания режущих предметов из ручной клади, ни рентгеновской проверки багажа. И мы, четверо бойцов Красной армии – я, Дайсукэ Намба, Дзиро Сугисаки и Кэн Торио, – спокойно уложили наши разобранные автоматы в просторные чемоданы, сдали чемоданы в багаж, перекусили в буфете римского аэропорта Фьюмичино и отправились на посадку. В салоне самолёта мы оказались в центре шумной толпы пуэрториканских паломников, летящих на встречу с местом захоронения их бога Иисуса Христа, который был якобы распят, а затем чудодейственно воскрес на холме Голгофа, в святом городе Иерусалиме. – Ямато, – спросил меня Дзиро Сугисаки, – как ты думаешь – можно считать пуэрториканцев американцами? И я ответил так, как ответила бы наша учёная наставница Фусако Сигэнобу: – Конечно! Остров Пуэрто-Рико принадлежит проклятой Америке, и значит, все его жители являются американскими фашистами, живущими за счёт всего угнетённого человечества! И мои друзья, столпившиеся вокруг моего кресла, переглянулись и согласно кивнули. Наши бойцы часто просят меня разъяснить то, что им не понятно в истории и географии – ведь я, уехав из Хоккайдо в Токио, успел закончить три курса университета и считаюсь очень образованным. И, выяснив этот вопрос, мы спокойно долетели до аэропорта Лод в столице сионистского Израиля, получили свой багаж, заперлись в туалете, собрали наши автоматы и вышли в багажный зал. Шумные пассажиры толпились вокруг багажного конвейера, не ведая, что их ожидает. А ожидало их вот что. Мы четверо, как и было условлено, разошлись равномерно вдоль конвейера позади пуэрториканских американцев, европейских колонизаторов и израильских сионистов, выхватили наши автоматы из чемоданов и открыли огонь почти одновременно... Я не помню, повторял ли я в уме наставления Сигэнобу о том, что я стреляю по врагам мирового пролетариата. Наверное, нет, так как моё внимание было занято другим – и это другое будет сопровождать меня все те восемь лет, что я проведу в израильской тюрьме Рамле, и тридцать шесть долгих лет в американской тюрьме Глендейл. Этим другим был пуэрториканский мальчик лет пяти, которого я прострелил своей первой короткой очередью из VZ-58. Мои пули оторвали ему обе ноги, и он лежал, прислонившись к боковине конвейера, глядя на меня огромными глазами, залитыми слезами и кровью. А обе его окровавленные ножки, обутые в жёлтые сандалии, валялись рядом. Несколько коротких секунд мы смотрели в глаза друг другу – и я отвернулся, и успел выпустить ещё две очереди в спины и головы обезумевших паломников, но тут меня ударили чем-то твёрдым по затылку, и я рухнул на пол, выронив из рук автомат. Пока израильские полицейские волокли меня по полу, я в полубессознательном состоянии скользил взглядом по конвейеру. Он продолжал двигаться, волоча груды забрызганных кровью тюков и чемоданов, среди которых ничком лежала убитая женщина, свесив ноги с медленно ползущей конвейерной ленты...
В 1980 году израильское правительство выдало меня американцам. Федеральный суд США быстро приговорил меня к пожизненному заключению, – а это значило, что мне очень и очень повезло, так как по всей справедливости меня должны были бы отправить в камеру смертников. По американским законам, заключённый, получивший пожизненный приговор, должен отсидеть пятнадцать лет перед тем, как он может быть помилован, хотя тюремная история не знает, мне кажется, ни одного случая освобождения после такого короткого срока. Прошло полтора десятка лет, наступил 1995 год – и я предстал перед Комиссией правительства США по помилованию, хотя никакой надежды на освобождение у меня, конечно, не было. Я сидел за столом, заваленным бумагами, рядом с пожилым адвокатом, когда распахнулась дверь, и пожилая женщина вкатила в зал заседаний инвалидную коляску, в которой сидел молодой человек. Я повернул к нему голову – и меня точно током пробило с головы до пят! В коляске сидел тот самый пятилетний мальчик, которому оторвало обе ноги моей автоматной очередью в аэропорту Тель-Авива... Только было ему сейчас не пять лет, а около тридцати. Но это был он! Он! Он! Я узнал его сразу! Я опустил голову и не поднял её ни разу, пока мой защитник, стоя перед трибуной, зачитывал комиссии список моих заслуг и свидетельств моего безупречного поведения в тюрьме Глендейл. Он говорил о том, что я ни разу не нарушил распорядка тюрьмы, что я закончил экстерном юридический факультет и сдал экзамены на бакалавра, что я пишу книгу, посвящённую синтоизму – японской религии, в которой единство человека и природы провозглашается высшим духовным принципом, что я уже издал две книги об экономических причинах японо-американской конфронтации накануне Второй мировой войны, что в течение многих лет я работаю юридическим консультантом заключённых, что я являюсь постоянным библиотекарем тюрьмы Глендейл... Адвокат сел, а его место заняла молодая женщина, федеральный прокурор. – Ladies and gentlemen! – обратилась она к членам комиссии. – Правительство США категорически возражает против помилования заключённого Ямато Ватанабэ, обвинённого в непосредственном участии в 1972 году в убийстве тридцати восьми человек, из которых восемнадцать были гражданами Соединённых Штатов. Помимо этого преступления, заключённый Ватанабэ был соучастником похищения самолёта авиакомпании Japan Airlines, Flight 351, совершённого так называемой Красной армией Японии в марте 1970 года в аэропорту Токио... И далее, в течение двадцати последующих минут, она живописала те зверские преступные действия, которые я хладнокровно совершал четверть века тому назад, когда мне было чуть свыше двадцати. Но не эти сухие описания моих преступлений произвели наибольшее впечатление на членов комиссии; нет! – наиболее драматичным был момент, когда к трибуне подкатили инвалидную коляску, и Хуан Игнасио Ортега, тот повзрослевший мальчик, которого я сделал калекой на всю жизнь, стал давать показания о кровавой бойне в аэропорту Лод. И его тихие бесстрастные показания сделали своё дело – мне было единогласно отказано в помиловании. Что, впрочем, я и ожидал...
...И эта же история – без существенных перемен – повторялась впоследствии через каждые пять-шесть лет. Меня приводили, закованного в наручники, и ставили перед комиссией, адвокат (каждый раз другой) зачитывал перечень моих достоинств и заслуг, прокурор (тоже меняющийся каждую пятилетку) обвинял меня во всех моих ужасных преступлениях, далее вкатывали инвалидную коляску с несчастным, искалеченным мною Хуаном Игнасио, он тихим голосом давал убийственные показания против меня – и мне отказывали в помиловании. Так было в 2000-м году, и в 2005-м, и в 2011-м... Но наступил 2016-й год, когда президент дал указание Министерству юстиции шире применять помилование преступников, уже не представляющих опасности для общества. И у меня появилась реальная надежда на освобождение.
Нас было три человека, подавших прошение о помиловании весной 2016-го года, – я и две женщины: американка Лора Закс и немка Гретхен фон Рильке. Я отлично знал их, этих двух несчастных женщин, этих измученных узников, проведших, как и я, свыше трёх десятков лет за решёткой и осуждённых на пожизненное заключение за многочисленные убийства, связанные с коммунистическим террором. Они были моими самыми близкими друзьями в течение последних двадцати пяти лет. Обе они были постоянными читательницами тюремной библиотеки, где я работал волонтёром. А они, Лора и Грета, работали учителями на тюремных курсах, готовивших заключённых к сдаче экзаменов на аттестат зрелости. Тюрьма строгого режима Глендейл была разделена на две части. Меньшая половина была женской, более крупная – мужской, и не было разрешено никакого общения между мужской и женской частями тюрьмы, кроме посещения библиотеки «надёжными» заключёнными, получившими специальное разрешение начальства. Я часто смотрел на них, склонившихся над книгами за одним столиком и о чём-то тихо беседующих, и вспоминал строки Александра Солженицына о женщинах-заключённых из «Архипелага ГУЛАГ»:
Да как же не думать было о них ещё на следствии? – ведь в соседних где-то камерах! в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это следствие – им-то, слабым, как перенести?! В коридорах – беззвучно; не различишь их походки и шелеста платьев. Но вот бутырский надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру полминуты перестоять в верхнем светлом коридоре вдоль окон, – и вниз из-под намордника коридорного окна, в зелёном садике на уголке асфальта вдруг видим мы так же стоящих в колонне по двое, так же ожидающих, пока отопрут им дверь – щиколотки и туфельки женщин! – только щиколотки и туфельки да на высоких каблуках! – и это как вагнеровский удар оркестра в «Тристане и Изольде»!
Но не звучал для меня вагнеровский оркестровый удар при виде этих двух женщин, Лоры и Греты, ибо я постоянно помнил, кем были они до того, как довелось им стать скромными тюремными учителями в Глендейле. Они были такими же хладнокровными убийцами, каким был я. И так же, как и я, они твёрдо и неуклонно верили, что, нажимая курок автомата, швыряя гранату в толпу беззащитных людей и перерезая горло раненому полицейскому, они защищают дело рабочих и крестьян и приближают торжество Мировой Революции! Лора Закс был до ареста активным – очень активным! – членом американской леворадикальной террористической организации Weather Underworld, а Грета была правой рукой печально известной Ульрики Майнхоф, главы левой Банды Баадер-Майнхоф, наводившей страх на Западную Германию в течение трёх десятков лет – с 1970-го по 1998-й год. Это были организации, насквозь пропитанные духом безжалостного воинствующего коммунизма... Я знал, что ими, этими двумя революционерками, было собственноручно совершено шесть убийств. Где уж тут было звучать буржуазной музыке реакционера Вагнера?! Не Вагнер здесь должен был греметь, а должны были взмывать к небесам воинственные строки пролетарского гимна:
Никто не даст нам избавленья: Ни бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобожденья Своею собственной рукой.
Чтоб вор вернул нам всё, что взял он, Чтоб дух тюрьмы навек пропал, Ковать железо будем с жаром, Пока горяч ещё металл!
Нас троих ввели в кабинет начальника тюрьмы, где должно было состояться заседание Комиссии по помилованию. В отличие от прежних слушаний нам было разрешено переодеться в гражданскую одежду. Адвокаты сказали нам, что, по всей вероятности, нас освободят, и посоветовали подумать, где мы собираемся провести первые дни на воле. Моё дело рассматривалось первым, и было оно решено за десять минут. Два молодых человека вкатили в кабинет инвалидную коляску, в которой сидел похудевший и полностью поседевший Хуан Игнасио Ортега, которого я помнил пятилетним мальчиком, с ужасом глядевшим на меня огромными глазами, залитыми слезами и кровью, в багажном зале аэропорта Лод сорок четыре года тому назад. Тихим голосом Хуан Игнасио обратился к комиссии с просьбой освободить из-под стражи Ямато Ватанабэ, совершившего страшное преступление, но полностью искупившего свою вину. И меня освободили. И сняли с моих запястий наручники. И я обнял Хуана Игнасио и, не отрываясь от его плеча и сотрясаясь в рыданиях, умолял его о прощении. И, шатаясь на непослушных ногах, вышел в коридор и прислонился лбом к оконному стеклу. Не было у меня моральных сил выслушивать прения сторон в деле моих напарниц. Я и без этого знал, что скажут адвокаты и как будут парировать их доводы федеральные прокуроры.
Всей тюрьме было известно, что Лора Закс была дочерью профессоров Нью-Йоркского университета, весьма и весьма либеральных, как и подобает членам современной прогрессивной американской профессуры. Лора рассказывала мне, что сердца её родителей были преисполнены болью за всех страждущих на этом жестоком свете – и эта боль, конечно, передалась их единственной дочери. Папа и мама юной Лоры не предполагали, однако, что это чувство всеобъемлющего сострадания достигнет таких чудовищных размеров, что заставит их дочь бросить учёбу в университете и вступить в ряды американской террористической организации Weather Underworld. И участвовать в ограблениях, отравлениях, похищениях, нападениях и убийствах... Спасаясь от настойчивого преследования полиции и вездесущего ФБР, Лора бежала за границу. И в полном соответствии со своим революционным мировоззрением, она выбрала созревшую для марксизма Боливию как конечную цель своего побега. Теперь она будет бороться за попранные права рабочих плантаций и нищих туземцев плечом к плечу со знаменитым кубинцем Че Геварой, соратником Фиделя Кастро! И если надо будет погибнуть за светлое будущее страждущего народа Боливии, она умрёт вместе с легендарным Че! В 1965 году Че Гевара погиб, преследуемый агентами ЦРУ и боливийской армией, а Лора с мужем, венесуэльцем Родриго Санчесом, – единственные изо всего отряда повстанцев – чудом спаслись от ареста и смерти. Их спасла беременность Лоры. В апреле 1965 года, в госпитале Ла-Паса она родила мальчика, которого, конечно же, назвали Че Рауль, в честь героически погибшего Че Гевары. На следующий же день после родов Родриго завернул малыша в одеяло и бежал из Ла-Паса. А обессилевшая от родовых мук Лора была арестована и выдана американцам. Её отправили в нью-джерсийскую тюрьму Глендейл и присудили к пожизненному заключению. Потрясённые страшной судьбой дочери-коммунистки, кочевавшей из страны в страну и из одной тюрьмы в другую и вышедшей замуж за такого же преступника, как она сама, родители Лоры потеряли здоровье и умерли относительно молодыми, оставив Лоре в наследство очень солидный банковский счёт и комфортабельную квартиру в Нью-Йорке. Вот в эту-то квартиру и пригласила нас обезумевшая от радости Лора, когда мы, тоже опьяневшие от забытого чувства свободы, вышли из тюремных ворот, поставили на тротуар наши потрёпанные чемоданы и подозвали такси. Говорят, что человеческий организм полностью обновляется каждые шесть-семь лет. Значит, наши тела обновились – точнее, состарились – несколько раз с тех пор, как каждый из нас переступил порог тюрьмы. И не были мы уже молодыми людьми с безотказными телами, а были просто тремя немощными стариками, и двое из нас – я и Лора – страдали от болей в позвоночнике и опирались на палки, а Грета ходила, сильно прихрамывая, из-за застарелой револьверной раны в коленной чашечке. – Friends, we have to take a rest and decide what we're going to do with our life («Друзья, мы должны отдохнуть и решить, что мы собираемся делать с нашей жизнью»), – говорила нам Лора, когда такси несло нас через изумительную светло-зелёную весеннюю панораму северного Нью-Джерси. – Отдохнёте у меня, отоспитесь в комфорте, походите по театрам, посидите в кафе – и подумаете... Вам ведь почти семьдесят... А мне даже больше...
«Вам ведь почти семьдесят», – сказала Лора, и я не мог выбросить эти слова из своей головы. Мы втроём прожили нашу жизнь – нет, не прожили жизнь! – а промотали, проиграли в карты, залили своей и чужой кровью, испоганили, выбросили на помойку, отдали на съедение крысам нашу единственную неповторимую жизнь! – и о чём тут Лора предлагает нам думать?! И куда нам податься?.. И как нам дожить эти жалкие остатки наших некогда многообещающих жизненных путей?!
...Через месяц мы сидели в кафе Starbucks на 42-й улице, потягивая кофе с коньяком и слушая Грету. – Я не хочу возвращаться в Германию, – говорила она. – Не потому, что Германия ненавидела меня в течение тридцати лет, а потому, что она – благополучная, сытая, чистая Deutschland! – оказалась права, и каждый немец может высокомерно бросить мне в лицо обвинение, что я боролась с ветряными мельницами – и попутно безжалостно убила несколько безвинных душ. – Но тебе некуда возвращаться, кроме как в Германию, – возразил я. – И мне надо вернуться в мою Японию. – Друзья, вам не надо будет никуда возвращаться, – спокойно промолвила Лора. – Я всё обдумала. Мы будем жить втроём коммуной у меня в Нью-Йорке. Мы ведь бывшие коммунисты! – засмеялась она. – Нам просто положено основать коммуну. Денег на жизнь и на медицину у меня хватит – и мы втроём спокойно доживём здесь наш век. Но сначала я хочу кое-куда съездить. – В Боливию? – предположила Грета. – Посетить места боевой славы? – Нет, не в Боливию, а в Венесуэлу...
И Лора рассказала нам, что она отыскала через Организацию Объединённых Наций следы пребывания своего бывшего мужа, Родриго Санчеса, – и эти следы привели в Каракас, столицу Венесуэлы. Ведь Родриго был по происхождению венесуэльцем. – А где твой сын? – осторожно спросил я, боясь поранить её вопросом о Че Рауле, которого она видела лишь в течение нескольких часов сразу после его рождения. – Ты узнала, где он находится? Лора счастливо засмеялась. – В посольстве Венесуэлы мне сказали, что сеньор Че Рауль Санчес является торговым представителем Венесуэлы и находится сейчас в Колумбии. – Она опять радостно улыбнулась. – Представляете? – мой сын – торговый представитель Венесуэлы! Лет двадцать пять тому назад Родриго писал мне, что сын учится в университете, но потом наша связь прервалась, и я всё это время ничего не знала о дальнейшей судьбе Че Рауля. – Ты позвонила сыну? – спросил я. – Нет. В посольстве сказали, что по соображениям безопасности его телефон засекречен. – Венесуэла, – задумчиво произнесла Грета, отхлебнув кофе. – Там ведь сейчас социализм, мне кажется. Так, во всяком случае, пишут газеты и, конечно, ругают этот социализм нещадно. Но разве можно верить газетам? Я вздохнул. – Грета, – говорю, – тебе ещё не надоело произносить это слово – «социализм»? Ты ведь заплатила за эти химеры – социализм, коммунизм, мировая революция! – всей своей жизнью! Грета вдруг резко повернулась ко мне и прищурила глаза. – Ямато! – сказала она. – Вот потому-то я и произношу это слово социализм, и оно, это слово, преследует меня неотступно, – что я отдала ему всю свою жизнь! Я знаю, я знаю, – подняла она руку, предупреждая моё возражение, – что социализм везде провалился – и в России, и в Восточной Европе, и в Китае, и во Вьетнаме, и в Северной Корее, и в Камбодже, и в Никарагуа, и на Кубе... И никого не накормил досыта, и никого не осчастливил. И попутно убил десятки миллионов невинных людей. И всё же в глубине души у меня теплится надежда, что следующий социалистический опыт будет удачным – и щедрый, умный, богатый, справедливый социализм восторжествует где-нибудь в Азии или Латинской Америке!.. Может быть, на этот раз – в Венесуэле. Лора наклонилась к Грете и поцеловала её в щёку. – Гретхен, – сказала она, – милая, давай слетаем в Венесуэлу и заодно прихватим с собой Ямато-скептика. И увидим воочию венесуэльский социализм. И познакомимся с моим бывшим мужем – таким же старым революционером, что и мы с тобой. И увидим моего сына – торгового представителя. Представляешь? – три бывших коммуниста, проведших жизнь в тюрьме, – на празднике осуществившейся социалистической мечты!..
«Венесуэла – это в настоящее время не страна с правительством, институтами власти и гражданским обществом. Это географическое пространство, терзаемое криминальной организацией, называемой правительством, и населённое гражданским обществом, состоящим из двух половин – группы преступников и толпы, насчитывающей тридцать миллионов жертв...»
Я сидел в салоне самолёта, летевшего по маршруту Нью-Йорк – Каракас, и читал статью в Нью-Йорк Пост. Лора и Грета посапывали во сне рядом со мной. Неужели все эти ужасы, описываемые в статье, – правда?!
«Массовое ограбление, возглавляемое Уго Чавесом, началось в 2000 году. Грабёж состоял из мошеннических контрактов, половодья взяточничества, ограбления золотых резервов и чудовищных махинаций с обменом валюты. Более триллиона американских долларов испарилось – часть из них, истраченная на социальные программы, не принесшие никакой пользы, – и гигантская часть исчезла в банковских счетах Андорры, Панамы, Нью-Йорка, Гонконга и Швейцарии. И этот грабёж превратил Венесуэлу в страну поистине отвратительную. Везде царит нехватка всех вообразимых продуктов и предметов необходимости; уже искоренённые болезни вспыхнули вновь; и преступность превратила Каракас в мировую столицу убийств. Любящие родители вынуждены избавляться от детей, так как не могут прокормить их; старики голодают; больные мрут в госпиталях из-за нехватки элементарных средств лечения – таких, как инсулин или кислород, проданных медицинским персоналом на чёрном рынке. Даже морги не могут справиться с потоком умерших, и они гниют в коридорах. Перед Рождеством в одном из венесуэльских городов более восьмидесяти процентов супермаркетов и продуктовых магазинов было разграблено. Затем грабёж распространился на частные дома и квартиры. Тем временем правительство не делает ничего для пресечения беззакония. Чем больший хаос царит в стране, тем меньше президент Николас Мадуро должен беспокоиться об антиправительственных протестах и демонстрациях...»
Родриго должен был встретить нас в аэропорту Каракаса Aeropuerto Internacional de Simon Bolivar, но среди встречающих его не было. Лора, владеющая испанским и помнящая латиноамериканские порядки, сунула взятку долларами начальнику полиции аэропорта – и через три часа нам сообщили, что сеньор Родриго Санчес, семидесяти шести лет, лежит в госпитале Hospital Clinicas Caracas, куда его поместили вчера после сильнейшего приступа инсульта. Мы схватили такси и помчались на Avenida Panteon, где располагается этот крупнейший госпиталь Каракаса. Родриго, небритый исхудавший старик, с перекошенным после инсульта ртом и неподвижной левой рукой, лежал в одной палате с семью другими пациентами – в тесной комнате, заставленной старыми кроватями, где было невыносимо душно и стоял стойкий запах карболки и пота. И опять нам понадобились незаурядные способности Лоры в деле подкупа официальных лиц. Солидная пачка долларов перекочевала в карман главного врача – и Родриго был немедленно погружён на носилки и перемещён в палату на двух человек. Мы оставили его наедине с плачущей Лорой (впрочем, не совсем наедине, так как за пластиковой перегородкой усиленно похрапывал его сосед) и вышли в коридор, где тесно стояли кровати тех венесуэльских пациентов, которые, очевидно, не могли дать взятку главврачу. Лора, с опухшим от слёз лицом, вышла из палаты через полчаса, и мы опять подозвали такси и поехали в отель Libertador, расположенный на берегу моря в Национальном Парке El Avila. Нас ждали там два номера, заказанных нами из Нью-Йорка.
Директор отеля, пухлый розовощёкий сеньор неопределённого возраста, сказал нам, приветливо улыбаясь и пряча в ящик стола сто долларов – взятку за «дополнительный комфорт»: – Господа, не советую вам тратиться на такси. Гораздо выгоднее просто купить поношенную, но надёжную машину. При ваших долларах и нашей инфляции в семьсот процентов вы приобретёте её почти даром! Я позвоню знакомому владельцу гаража – и уже сегодня у вас будет какой-нибудь старенький «форд» или «крайслер»...
И в тот же день Лора стала владелицей потрёпанного «форда» странного жёлтого цвета – того ядовитого цвета, который в Америке бывает преимущественно у нью-йоркских такси. Рано утром, позавтракав в третьеразрядном гостиничном буфете, мы садились в машину с откинутым верхом и отвозили Лору в госпиталь. Она безуспешно пыталась связаться с сыном, находящимся в Боготе, столице Колумбии, – но все её усилия были тщетными. Полупарализованный Родриго по какой-то причине избегал упоминания о Че Рауле, и Лора не могла скрыть чувства нарастающей тревоги. «Ещё несколько дней такой неопределённости, – говорила она, – и я полечу в Боготу. И выясню, в чём дело...» Мы с Гретой оставляли её в госпитале, а сами начинали бесконечное кружение по этому полунищему городу, населённому исстрадавшимся людом, – городу, настолько не похожему на богатый сверкающий Нью-Йорк, что казалось – он находится на другой планете. За неделю наших метаний по столице Венесуэлы мы смогли убедиться, что автор статьи в Нью-Йорк Пост был полностью прав. Мы видели стариков, копающихся в помойках... Мы видели чудовищные очереди за сахаром, хлебом, мукой, макаронами, солью, зубной пастой, керосином и туалетной бумагой... Мы были свидетелями орущей толпы у запертого входа в банк, где кончились деньги и прекратились выплаты... Нашу машину окружали молоденькие проститутки – почти девочки! – у ипподрома Hipodromo La Rinconada, предлагая мне свои услуги... Мы оказались на третий день в центре демонстрации против правительства и видели разгон этой демонстрации солдатами венесуэльской армии...
И с каждым прошедшим днём Грета становилась всё молчаливее и мрачнее. Вечерами Лора, отсидев ежедневное дежурство у постели Родриго, присоединялась к нам, и мы молча ужинали в гостиничном номере, а потом включали телевизор и смотрели какой-нибудь фильм, пытаясь отвлечься от гнетущих дневных впечатлений. И вот однажды вечером, включив телевизор, я обнаружил, что через пять минут начнётся показ классики американского кино, фильма Thelma and Louise. На еженедельных просмотрах кинофильмов в тюрьме Глендейл нам этот фильм не показывали – наверное, потому, что речь там идёт о самоубийстве. Но не просто о самоубийстве! Две женщины из глубинного американского штата Арканзас, отправившись в праздничное двухдневное путешествие на автомобиле, оказываются жертвами преступления и сами становятся преступницами-убийцами. И запутываются в своих преступлениях, и в нарастающем отчаянии убегают от преследующей их полиции... Когда полицейские почти настигли их, Телма и Луиза остановили на мгновение машину в ста метрах от кромки глубокого обрыва и решили покончить жизнь самоубийством, но не сдаться и не провести остаток жизни за решёткой. Они разогнали машину, взлетели в воздух над обрывом – и погибли, разбившись насмерть!
О, лучше б я не включал телевизор в тот вечер! Не надо было Лоре и Грете видеть сцену страшного самоубийства Телмы и Луизы. Не надо было им, в их состоянии, даже помышлять, что есть такой выход из бесполезного остатка бездумно растраченной жизни!.. Мы затеяли пить чай после кино, и я надеялся, что чаепитие пройдёт мирно, но я ошибся. Я рассказывал им о том, как я сидел после обеда на скамейке в парке напротив отеля, когда ко мне подошла женщина и стала уговаривать меня купить у неё копну её срезанных волос. «Десять долларов, сеньор. Всего десять долларов. Вашей жене очень понравится, сеньор...», – говорила она умоляющим голосом, протягивая мне пластиковый мешочек, в котором лежали её роскошные чёрные волосы, перевязанные розовой ленточкой. Мои друзья пили чай молча. Через минуту Лора, положив Грете руку на плечо, спросила вдруг: – Гретхен, милая, после этого рассказа о женщине, продающей свои волосы, чтобы прокормить своих детей, после всего того, что мы с тобой и Ямато насмотрелись в этом городе, – ты всё ещё веришь в торжество социализма?! Ты всё ещё веришь в мировую революцию? Почему люди в этой стране продолжают жить? Почему они не кончают счёты с этой бессмысленной кошмарной жизнью, как покончили с нею Телма и Луиза?! Грета, не отвечая Лоре, сказала тихо: – У меня в голове вот уже почти полвека крутится сцена, когда меня, двадцатилетнюю, вызвала Ульрика Майнхоф и приказала отправиться на танцы в американский офицерский клуб в Ганновере для разведки. Мы планировали взорвать этот клуб, и я считала, что мы вправе отправить на тот свет два-три десятка американских оккупантов, угнетающих нас, немцев. Но не знала я тогда, отправляясь на это задание, что среди этих оккупантов окажется голубоглазый двадцатитрёхлетний капитан-лётчик по имени Джордж, с которым я протанцевала весь вечер, а потом так сладко целовалась на улице, что дух у меня захватывало! И назначила ему свидание на следующую неделю... А через два дня клуб взорвали – и моя первая любовь была взорвана вместе с ним!.. А меня арестовали и выдали американцам. И осудили на пожизненное заключение... Она вдруг уронила голову на скрещённые руки и застонала. И, подняв кверху залитое слезами лицо, закричала сдавленным голосом: – Будь они прокляты! – все те, кому мы верили и кто посылал нас на смерть! И кто сеял смерть среди невинных людей! И немецкая Ульрика Майнхоф, и японская Фусако Сигэнобу, и кубинские Че Гевара и Фидель Кастро!..
А на следующий день разразилась катастрофа. Мы с Гретой, сидя в парке, грелись на заходящем солнышке, когда зазвенел мой мобильник и Лора, давясь слезами, крикнула: – Ямато, приезжай в госпиталь немедленно! Родриго умер...
...Мы привезли плачущую Лору в гостиницу и уложили её в постель. – Грета, – промолвила она едва слышным голосом, – подай мне сумочку. Она подложила подушку под спину, уселась повыше и стала копаться в сумке. Достала клочок бумаги, развернула его и сказала: – Родриго написал это за полчаса до второго – смертельного – приступа инсульта. Тут всего одна фраза по-испански. Он пишет... Лора замолчала, затрясла в отчаянии головой и разразилась рыданиями. Мы стояли у её постели и ждали. Грета тоже плакала, а у меня сердце сжималось от непередаваемой жалости. – ...он пишет, что наш сын Че Рауль арестован колумбийскими властями и сидит в тюрьме по обвинению в международной торговле наркотиками. Ему угрожает пожизненное заключение...
Я вышел из отеля и побрёл через шоссе в парк. Пустынная гравийная дорога шла через это обширное пространство, засаженное пальмами, спускаясь к глубокому обрыву, нависшему над скалистым берегом Карибского моря. Я сел на скамейку, положив инвалидную трость рядом с собой. Солнце над поверхностью моря висело низко и светило мне прямо в лицо. Лора и Грета остались в отеле. Я не мог больше слышать их беспрерывный плач. У меня в ушах звенели их стоны, их бессвязные воспоминания, их жалобы, их призывы к богу забрать их, старых немощных женщин-преступниц, к себе... Заходящее солнце мягко грело моё лицо, и я вскоре впал в забытьё. И в этом полусонном состоянии мне вдруг почудился звук автомобильного мотора. Я разлепил сомкнутые веки и глянул влево, в сторону отеля. Жёлтая машина с откинутым верхом медленно двигалась по гравию по направлению ко мне. Я вгляделся пристальнее. Неужели это наш «форд»? Не может быть! Почему он здесь? И вдруг страшная догадка пронзила мой мозг! Это Лора и Грета! Нет сомнения, это они! Они движутся на машине к обрыву, чтобы повторить безумный поступок Телмы и Луизы! Чтобы покончить счёты с жизнью! Я привстал и замахал руками. И закричал что есть мочи. Но они не обратили на меня ни малейшего внимания. Они даже не повернули своих голов в мою сторону. Они уже покинули этот мир, и им было не до меня. Машина прошла мимо и стала набирать скорость. Я рухнул на скамью и закрыл лицо руками. Я не мог быть свидетелем последней минуты их жизни. Я и без этого знал, что сейчас произойдёт... Грета нажмёт на педаль газа до самого пола. Мотор взревёт – и машина помчится к краю обрыва, навстречу заходящему солнцу. Колёса покинут грунт, машина повиснет на долю секунды в воздухе, окружённая ореолом багрового солнечного диска, – и исчезнет за кромкой обрыва. И скалы Карибского моря станут могилой для двух моих дорогих друзей.
...Я открыл глаза и глянул вдоль дороги, ожидая увидеть пустынное пространство, но я ошибся. Метрах в двадцати от кромки обрыва, странно полуразвернувшись поперёк дороги, неподвижно стояла жёлтая машина. Они живы?! Они не погибли?! Почему? Испугались? Передумали? Что случилось?! Я с трудом поднялся со скамьи и, помогая себе тростью, поспешил к Лоре и Грете. Но ещё не добравшись до машины, я уже понял, что произошло. Прокол! И, похоже, очень серьёзный прокол. Левая передняя шина спустила и, кажется, даже взорвалась – и вот поэтому машина остановилась и полуразвернулась, не достигнув края обрыва. Когда я, запыхавшись, доковылял до машины, Грета и Лора уже вышли из неё и стояли перед капотом спиной к автомобилю, обнявшись и глядя на полузашедшее солнце. Потом Грета обернулась, ударила носком туфли по спущенной шине и промолвила с презрением: – В этой стране даже умереть с достоинством нельзя... Я обнял их, единственных близких мне людей на этой холодной жестокой земле; мы повернулись и побрели назад, к отелю. Мы выбрались на магистральное шоссе и остановились, чтобы перевести дух. Прямо перед нами, поперёк шоссе, трепыхалось на ветру огромное полотнище, натянутое между двумя столбами. На полотнище крупными красными буквами на белом фоне пылала надпись:
Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за январь 2017 года в полном объёме за 197 руб.:
|
Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсыБиографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 13.10.2024 Примите мой поклон и огромаднейшую, сердечную Благодарность за труд Ваш, за Ваше Дивное творение журнала «Новая Литература». И пусть всегда освещает Ваш путь Божественная энергия Сотворения. Юлия Цветкова 01.10.2024 Журнал НЛ отличается фундаментальным подходом к Слову. Екатерина Сердюкова 28.09.2024 Всё у вас замечательно. Думаю, многим бы польстило появление на страницах НОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Александр Жиляков
|
|||||||||||
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru 18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021 Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.) |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
Баф 5000 - фаб 5000. . Смотровые латексные перчатки купить sparta52.ru. |