Евлампий

Вырвали у Евлампия сердце – зубами выгрызли,… порвали в ошмётки аорту, расплескали кровь на грудной клетке, прикрыли лохмотьям и ушли, дожёвывая клапаны с желудочками. Давясь предсердиями с засохшей в чёрный камень кровью. Шурша длинными полами плащей…

– Мозг, мозг мой скушайте, – кричал Евлампий, а вместо слёз на спёкшиеся губы лилась серная кислота, – Вернитесь!

Вернулись… Сверкнули изумрудно-зелёными глазами. Клыками проткнули правый глаз и выпили мозг. Засыпали в черепную коробку трухи. А главный, с белым как мел лицом, как-то недобро причмокнул клыком, и долил в глаз свинца. Наверное, чтоб голова слишком лёгкой не казалась, подумал Евлампий. Чем же подумал, если у него мозгов-то нет, спросил бы какой-нибудь любопытный читатель. На это Евлампий не нашелся бы что ответить. Как и не было у него ответа на вопрос: как он живёт бедолага, без сердца-то? Живёт! Живёт Евлампий, только редко теперь голову вверх поднимает. Носит её обычно на груди. А глаз правый совсем ничего не видит. Закис, запух, покрылся лаковой такой корочкой. Смотрит Евлампий на мир глазом левым, периодически выковыривая грязными ногтями из него гной.

Да-да читатель Евлампий не умер! Не потому что не хотел, а потому что как-то не вышло. Живёт. Сначала долго лежал и неотрывно смотрел в небо. И чувствовал, как умирает змей у него внутри. Удивительно, но только сейчас, когда уже без сердца… когда вместо мозгов свинец и труха… Только сейчас ощутил Евлампий змея, жившего в нём. Но змей уже исходил агонией и он отпустил его болезного прочь.

Потом, когда пришла ночь и высыпали на небе звёзды, Евлампий понял, что трубы делятся на холодные и тёплые. Перелез на тёплые. Лежал и считал звёзды. Считал три ночи. На чётвёртую ночь было ему видение. Как будто спустился к нему с небес старик с длинной и тонкой как китайская ваза бородой. В правой руке держал старик желтую самиздатовскую брошурку, а в левой – бутылку с какой-то бормотухой.

– Лао, – тихо сказал старик и протянул тонкую пергаментную руку для приветствия.

– Евлампий, – также тихо отозвался с труб Евлампий и посмотрел на старика почему-то виновато.

– А я книжонку тебе принёс, – тихо продолжал старик и мерно кивал иссушенным лицом.

Всё в этом старике было сухим. И руки, и лицо, и тело под древнекитайской рваниной. И только глаза его горели ярким беспощадным огнём, который выжигал Евлампию последние недогнившие внутренности. В этих глазах, казалось, вмещалась вся Вселенная. Вся жизнь бурлила в этих двух чёрных точках на сморщенном и жёлтом листе лица. Здесь был и бесконтрольный гнев разъяренного животного и всепрощающая доброта святого; и похоть блудницы и робость девственницы; и мудрость старца и наивность ребенка; и яркость пёстрой жизни и монументальная таинственность смерти. Всё было в этих глазах и, взглянув в них Евлампий бы конечно мгновенно погиб в их огне, если бы не хотел так есть. Жрать просила его душа, жившая эти дни в желудке. Жрать!

– Что мне книжка твоя, старик? Мне б мясца. Кишки он ламбаду танцуют.

– Все блещут способностями, один я как дурак ничтожный. Вижу прок в еде – тем и отличаюсь от других. Сыра вот тебе принёс, – старик достал из складок своих лохмотьев кусок вонючей брынзы и Евлампий набросился на этот кусок зелёного зловония и съел его даже не прожевывая. Хотя впрочем жевать ему было не особо чем. Зубы вываливались из парадонтозных дёсен.

– Что за книжка? – спросил он наконец старика, отрыгнув брынзой и довольно кивая на самиздат.

– Дао, – тихо сказал старик, и зачем-то повторил еще тише – Дао…

– Что за даун? Эх, старая ты галоша. Винца бы… – сытость желудка вернула Евлампию былую наглость.

На старую галошу старик не ответил ничего, а только молча протянул бутылку с бормотухой и тихо молвил:
– Вот!

И луна налилась лимонным соком, а над взъерошенной сединой старика заиграл нимб, когда Евлампий глотнул жидкости из бутылки.

– Что за пойло, Лао?

– Настои из женьшеня. Помогают открыть Дао.

– Да чо за хуй это Дао твое? Китайская ты морда, – настои женьшеня взбодрили Евлампия.

– ДАО, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао.

– И?

– Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное…

– Не знаю как там в Поднебесной, а безобразное я и тут познал, – женьшень развязал Евлампию язык, – Вот Инкины приспешники, вампиры значит, убили меня…Инка моя ведьмой была, гыль – Евлампий зашелся болезненным смехом, который плавно перешел в рыданья, потом в конвульсии, а потом всё утихло и только луна наливалась лимонным соком и играла радуга над головой Лао Цзы.

– Я говорил о познании, – сказал старик и забрал бутылку из послабевших Евлампиевых пальцев.

– И что я познаю?

– То, что слабые побеждают сильных, а мягкое преодолевает твердое, но мне однако пора… – сказал старик и исчёз, оставив после себя облако светлой пыли и тонкую самиздатовскую брошурку с начерченным чёрным фломастером на обложке «ДАО ДЭ ЦЗИН».