Степной, такой просторный день

 

 

 

Два последних года Евдокия Васильевна догорала, еле теплилась и ушла тихо и незаметно, никого не потревожив, просто уснула и не проснулась больше, лежала, будто бы виновато, что так получилось с ней, и словно просила простить за предстоящие из-за нее хлопоты.

Муж дочери, Нины, Савелий Григорьевич Кашин, человек деловой и рассудительный, директор продовольственного магазина, сразу же приступил к тому, чего все ожидали со дня на день. Но Евдокия Васильевна задержалась со своим уходом, прожила дольше, чем предполагали близкие, однако все были готовы к тому, что вот-вот это может случиться.

Дочь Нина ждала через несколько месяцев второго ребенка, боялась своих слез и печали, как-то внутренне из-за опасения за жизнь будущего ребенка отстранилась от них. Евдокия Васильевна надеялась при жизни на распорядительность зятя, когда это случится с ней, а деньги на сберегательной книжке, пусть и небольшие, были по завещательной надписи предназначены для дочери.

Савелий Григорьевич сказал жене:

– Что ж теперь делать, Ниночка… Мать уже старенькая была, жизнь ей самой приходилась в тягость. А тебе нельзя волноваться и переживать, в твоем положении никак нельзя.

Нина понимала, что в ее положении волноваться и переживать нельзя, но все же отирала глаза, расстраивая себя мыслями и о матери, с предстоящим уходом которой давно примирилась.

 

Старое городское кладбище было давно закрыто, теперь уже хоронили на новом, далеко за городом, в степи, а в стороне под глубоким откосом широко шла Волга.

В автобусе с черной полосой вдоль кузова кроме дочери ехали еще сын от первого брака Савелия Григорьевича Всеволод, студент филологического факультета, высокий, худой, в очках, несколько старушек-соседок, а Нинин сын Федя, только что перешедший в третий класс, сидел рядом с водителем, и все разнообразие жизни было перед ним. Сначала шла главная улица города, Московская, с ее кинотеатрами и магазинами, за площадью Свободы с памятником одному знаменитому писателю долго тянулась Волжская, тоже оживленная улица, потом пошли улицы потише и поменьше, деревянные дома бывшей слободы, а дальше город кончался, начиналась степь, огромная, вся в серебре под холодным октябрьским солнцем, вся в широте и бескрайности, а справа глубоко внизу отражала сине-бирюзовое небо Волга.

И то, ради чего выехали в степь, как-то растворилось в свежем, холодном воздухе залитого солнцем простора, а Федя, сидя рядом с водителем, наблюдал, как он нажимает ногой на педали и ведет большую послушную машину. День казался Феде даже несколько праздничным от событий, а насчет бабушки Савелий Григорьевич сказал ему:

– Конечно, жалко бабушку, но ведь она совсем уже никуда была, и не вставала даже.

И следовало понять, что горевать особенно ни к чему, в жизни все идет по своему закону, а он, внук, должен хорошо учиться, и ничего больше бабушке и не нужно было от него.

Старший сын Всеволод писал стихи, хотел стать поэтом, для начала поступил на факультет русского языка и литературы с мыслью через год подать заявление на заочное отделение Литературного института в Москве, тетрадь со стихами была уже готова, два его стихотворения были напечатаны в университетской многотиражке, и сейчас, настраивая себя на печальные воспоминания, он, как обычно, мысленно слагал стихи, и уже родилась первая строчка: «В путь далекий, зимний, стылый….», чтобы выразить его чувства.

Но когда выехали в степь и вся широта мира в серебре и милости открылась за окном автобуса, эта строчка сбилась как-то, возникли взамен совсем другие строки: «Такой степной широкий день, такая ширь над Волгой полной…», да и следующие строки тоже складывались во славу этого серебряно залитого солнцем дня.

 

Кладбище, начавшее свое существование несколько лет назад, уже разрослось, белело памятниками, а маленькие робкие березки, посаженные близкими тех, кто лежал здесь, были ржаво охвачены заморозками.

Савелий Григорьевич вместе со старшим сыном помогли нести гроб к тому месту, где все было уже приготовлено, и Нина благодарно думала о деловой распорядительности супруга, все сделавшего как надо, ничего не забывшего в порядке скорбных поминальных дел. А в последние минуты Савелий Григорьевич стоял рядом с ней, поддерживал ее за локоть левой руки, правой Нина вытирала слезы, и муж тихо сказал:

– Не расстраивайся Ниночка… Теперь ничего уж не вернешь.

Ноги Нины отекли, как это было перед рождением Феди, и, скорбя о матери, она думала о том, чтобы все было благополучно с родами, а ребенка она ждала не позднее Нового года.

И, наверное, все было именно так, как хотела Евдокия Васильевна в своей тихости и скромности, – хотела, чтобы не слишком оплакивали ее, она свою жизнь уже прожила, и, если задуматься, хорошо прожила, муж, Иван Андреевич Жданович, был механиком на заводе, жили они в полном доверии и любви друг к другу, и дочку вырастили, только отец не дожил до той поры, когда Нина по окончании школы стала воспитательницей в детском саду, потом вышла замуж за хорошего человека, правда, вдовца с сыном от первого брака, но делового и семейственного, к ней, Евдокии Васильевне, Савелий Григорьевич относился по-родственному, называл ее мамаша, и никогда не было, чтобы он хоть взглядом выразил свое недовольство.

Наверное, все было именно так, как хотела Евдокия Васильевна напоследок, и даже день в своей осенней благостыне улыбнулся ей, когда оставили ее одну в степи досыпать свой сон, а Всеволод, которого она считала как бы родным внуком, написал стихотворение, хотя и не такое, как задумал, не печальное, но широкое по своей светлости… и то сказать, такой хороший, такой серебряный день был над степью и над Волгой, а на Волге она, Евдокия Васильевна родилась, и лучшей чести для себя и не придумаешь, чтобы Волга была навечно рядом

 

А когда вернулись из-за города, стол был уже накрыт, постарались две соседки, Сапронова и Пряхина, Анна Петровна и Клавдия Степановна, одного с Евдокией Васильевной возраста, но еще спорые в работе, Клавдия Степановна до сих пор, хотя уже давно была на пенсии, трудилась в коммунальном хозяйстве по садоводству, и цветы на площади Свободы были высажены ее руками.

Нина сидела в широком темном платье, несколько скрывавшим ее полноту, все же с тоской по матери, хотя та и теплилась в последние месяцы, догорала, как огарочек, но Нина подавляла желание плакать, прислушиваясь к живому существу в себе и опасаясь повредить ему своей скорбью по матери. А он уже хотел жить, вроде бы должен был родиться мальчик, и они с мужем уже обдумали назвать его Константином, будут три брата, Всеволод, Федор и Константин, хотя Всеволод и сводный, но все же, как сын ей.

За поминальным столом она сказала мужу:

– Не пей много, Савушка.

Но Савелий Григорьевич, немало потрудившийся за последние дни, отозвался:

– Я только за упокой души мамаши, Ниночка. Я Евдокию Васильевну очень уважал.

Выпил он, конечно, больше, чем следовало, но зато отошло в сторону то, что было связано с последними тревогами и заботами, стало как-то легко от мысли, что все уже позади и месяца через два предстоит новая тревога, как обойдется с родами жены, и Савелий Григорьевич говорил, наклоняясь к жене:

– Все по-хорошему, Ниночка… Сама видишь – все по-хорошему, а мамаше вечный покой, и такое славное место я выбрал, Волга рядом.

И сыну Федору, сидевшему по другую сторону, Савелий Григорьевич налил стаканчик томатного сока.

– Тебе вино нельзя, Феденька... Выпей сока за бабушку. Она любила тебя, и свое лото тебе оставила, в ящичке ее записка лежит: "Феденьке". Завтра утром в школу пойдешь, постарайся хорошую отметку получить, порадуй бабушку, хоть ее и нет на свете.

Савелий Григорьевич говорил несколько больше, чем следовало бы по той печали, какая должна была быть в опустевшем без Евдокии Васильевне доме, но Нина не винила его: сколько хлопот было за три дня – все успел, все получилось по-хорошему… А мать – словно не три только дня назад заснула навсегда, будто давно уже ушла, но ведь и вправду жила вполжизни за последнее время.

А старшему сыну Всеволоду Савелий Григорьевич сказал:

– Ты какой-нибудь стишок написал бы, Севка, на… память бабушки написал бы

И Всеволод ответил:

– Я уже половину написал, – не добавив, однако, что получилась не зимняя стылая даль, а открытая ширь и Волга, полноводная от осенних дождей, мысленно он дал уже этому стихотворению название: "Степной, такой просторный день…" или что-нибудь в этом роде.

 

Среди вещей, оставшихся после Евдокии Васильевны, нашлись и часы ее мужа с выгравированной надписью: "Ивану Андреевичу Жданович за хорошую службу", поднесенные к двадцатипятилетию его работы на заводе, к ремешку часов была привязана на ниточке записка: "Севе", и о нем, как о родном внуке, Евдокия Васильевна позаботилась.

Но разбирать вещи матери Савелий Григорьевич жене не позволил, чтобы она лишний раз не расстроилась, а платья, какие остались, отдали соседкам, Сапроновой и Пряхиной, дружившим с Евдокией Васильевной и позаботившимся, чтобы на поминках было все по правилам.

Они же помогли и прибрать в доме после поминок, перемыли посуду и неслышно ушли. Завтра рабочий день, у Всеволода и Феди занятия, а Савелий Григорьевич выпил все же больше, чем следовало, и сразу глубоко уснул. Нина лежала с открытыми глазами, прислушивалась к тому, что вдруг толкнуло ее, была уже полна нежности к этому крохотному, беспомощному Костеньке с его робким напоминанием, что он скоро появится на свет, или, может быть, будет и дочка, это тоже неплохо, а мать, казалось, ушла уже несколько лет назад. И хотя жалко ее, но что же делать, жизнь идет своим порядком, теперь нужно думать о том, что ожидает ее, Нину, думать и о Феде, который не так-то хорошо учится, принесет иной раз и двойку, будто несправедливую, просто учитель, по его уверению, придрался.

А Всеволод пишет стихи, и знакомый журналист Лебедев, написавший однажды в газете очерк о детском саде, где она, Нина, в свою пору работала, прочитав по ее просьбе стихи Всеволода, сказал:

– Толк, видно, получится… Только еще подражает кое-кому.

Всеволод теперь тоже был заботой для нее, выходя замуж за Савелия Григорьевича, Нина пообещала, что будет по-матерински заботиться о его сыне.

И она лежала с открытыми глазами и думала обо всем этом, чего жизнь требует от нее, мысленно сказала матери: "Не суди меня, мамочка, что мало поплакала… ты ведь и сама все понимаешь".

Но мать тоже тревожилась за нее, всегда предупреждала, когда Нина выходила из дома: "Ты поосторожнее только, не оступись", и с тревогой ждала ее возвращения.

 

В восемь часов утра Нина разбудила сыновей, Всеволод не выспался, близоруко глядел в свои очки, но Федя был свеженький и розовый, съел два яйцам всмятку, Нина сказала ему:

– Ты поосторожней переходи дорогу.

А Всеволода спросила:

– Ты когда вернешься?

– У нас сегодня литературный кружок, – ответил он неопределенно и ушел, старший сын со своим миром и своими стихами, которые читал иногда вслух, а начатое вчера дописал все же при свете ночника с розовым колпачком.

И широкий осенний день, сначала с запотевшими от утренника стеклами окон, а потом весь в серебре от неба до степи, с серебряной Волгой, округлой от своего полноводья, лег над городом с его центральными улицами – Московской и Волжской, и над бывшей слободой с деревянными домиками и рябинками в палисадниках, лег и над тем дальним покоем, в котором Евдокии Васильевне не о чем было думать и беспокоится.

Но это было местом сна, а местом жизни с ее действием был город, к одной из его пристаней причалил пароход "Иван Тургенев", стоял белый, как опустившийся на воду лебедь, шел в один из последних своих рейсов в Астрахань, потом вернется и до ледостава, может быть, еще поплавает.

 

Нина, проводив сыновей, села за швейную машинку, готовила приданное с голубыми бантами, девочке полагаются розовые, но и розовые на всякий случай были наготове. А Костенька в ее мыслях уже лежал перед ней, его кроватку поставят в комнате, где жила мать, Савелий Григорьевич уже договорился с маляром побелить потолок и оклеить веселыми обоями с цветочками, высмотрел их в хозяйственном магазине, а тяжелую штору, закрывающую окно, нужно заменить занавеской, в комнате должно быть много света.

Савелий Григорьевич вернулся с работы с большим арбузом, нес его в сетке за плечом, сказал: "Вырастила земной шар матушка-Астрахань", а жена лишь покачала головой, не столько дивясь арбузу, сколько его, Савелия Григорьевича, заботе о своем доме. Федя, недавно вернувшийся из школы, посмотрел на арбуз, сказал: "Ого", а Всеволода ждать не стали, у него сегодня литературный кружок, может быть, читает свое новое стихотворение, журналист Лебедев сказал все-таки: "Толк, видимо, получится", – и Всеволоду оставили почти четверть арбуза с огненно-красной мякотью и ласково блестевшими агатовыми зернышками.