Песня лодочников

 

 

 

Ночью прошел дождь, и утром все было в густом тумане. К полудню, однако, слабое солнце мутно просветило туман, потом стало съедать его, а затем возник день осени, торжественный в своем золоте: все было выпукло, как на басме с ее выдавленным рельефом, и украшено покрасневшими или полиловевшими листьями.

Занятия в институте, где Петр Ильич преподавал геофизику, уже начались, и только раз в неделю, под воскресенье, удавалось поехать за город, провести день с самим собой и поговорить с самим собой. Даже в том, как проспишь ночь в холодной даче, утром поставишь чайник на электроплитку, потом пьешь чай, поглядывая через запотевшее окно в сад на ближнюю рябинку в коричнево-красных листьях, с которой сойки давно склевали ягоды, – даже в этом, едва начинавшемся дне была для него необходимость. Однако еще об одном, побуждавшем его приезжать сюда, Петр Ильич никогда не говорил жене, опасаясь, что она может нарушить его мир…

 

Три года назад сын Всеволод разошелся с женой, тихой и милой его, Петра Ильича, сердцу – Галей, разошелся как-то жестоко, а если по сути – то и безжалостно. С Галей он прожил всего несколько лет, и то ли ее робкая безропотность, то ли какая-то беспомощная влюбленность в него быстро приелась ему, но он сказал раз отцу: «Все-таки без изюминки она, Галя», а, поехав в длительную геологическую экспедицию на Дальний Восток, нашел что-то более по душе себе, или, может быть, с изюминкой, какой не оказалось у Гали.

Петр Ильич болезненно отнесся к поступку сына, жалел Галю, работавшую медицинской сестрой в костно-туберкулезном санатории. И вскоре после того, как Всеволод прислал жене письмо из Уссурийска, что жизнь в своих путях неисповедима, но даже при размолвке люди должны сохранять друг к другу уважение, дав понять, что их пути разошлись, Петр Ильич пришел к ней.

– Я за поступки сына не в ответе, целиком на твоей стороне, и вот тебе моя рука… – сказал он. – Пока сама не пожелаешь этого, никуда от тебя не уйду. Я не из слепых отцов, и, если по правде, то частицу своего сына потерял из-за его поступка, вернется – и я прямо скажу ему это.

Но Всеволод не торопился вернуться, остался в Хабаровске, где в одном из научных институтов работала его новая спутница, а Галю, по всему смыслу, должно было занести подмосковной метелью, и все это больно и несправедливо по своему бессердечию.

Галя испугано поглядела на него тогда, благодарно поцеловала в щеку, а жене Петр Ильич ничего не сказал об этом. Может быть, Евгения Федоровна с ее практическими взглядами на жизнь сама в свое время не очень-то одобрила выбор сына, полагала, наверное, что он достоин более яркой жены.

Но Петр Ильич был на стороне Гали, жившей сейчас вдвоем с матерью, Глафирой Андреевной, такой же тихой и безответной, как она. Глафира Андреевна работала раньше на трикотажной фабрике, давно ушла на пенсию, домик, оставшийся от мужа, ветшал постепенно, а вместе с ним предстояло ветшать и первому чувству Гали, и Петр Ильич страшился мысли, что навсегда испортил ее жизнь.

Жена Евгения Федоровна всегда несколько снисходительно относилась к тому, что составляло его внутренний мир и что казалось ей лишь фантазиями или чудачеством, нередко присущим ученым и людям искусства. Как-то она иронически, хотя и любовно, сказала:

– Тебе не хватает только музыкального таланта, чтобы стать Чайковским, а его имя и отчество у тебя уже есть.

– Что ж, довольствуемся пока хотя бы именем и отчеством, – ответил он тогда, – а музыкальный талант дело наживное.

– Попробуй, наживай, я не против, – сказала жена.

Но музыкального таланта он не нажил, занимался геофизикой, в ней тоже была своя музыка, как и во всякой специальности, если любишь её.

 

Сын все же написал ему пространное письмо, начинавшееся так: «Сижу у костра, папа, на берегу Амура, вспоминаю тебя с мамой, мне кажется, что ты недоволен, как случилось у нас с Галей. Наверное, все-таки, любовь – это не совсем то, что испытывал я к ней, а теперь кажется, я нашел настоящее и лучше вовремя покончить с тем, что не получилось, потому что дальше, наверное, пошло бы хуже». Всеволод писал еще и о том, что Алла Дмитриевна Соколова успешно закончила в свое время геологоразведочный институт, считается хорошим геологом, и сейчас их объединяют общие интересы. Сын писал это письмо, сидя у костра на берегу Амура, но пламя костра ничего не подсказало ему, что обычно подсказывает огонь или набегающее море с его шумом, когда человек задумывается над своей жизнью, ищет в ней правду и корит себя за ошибки.

Ничего этого в письме Всеволода не было, раскаяния в своем поступке или хотя бы раздумья над своим поступком тоже не было. Но Петр Ильич думал обо всем этом иначе; он со своими фантазиями думал иначе об отношениях между людьми, думал, что нельзя втаптывать в землю верность и преданность любящего человека, и так бережно, с таким нежным вниманием нужно нести это в себе, если не хочешь, чтобы и с тобой в свое время кто-нибудь поступил так же, да и не упрекнешь его, если сам в свое время поступил так.

Сначала Гале и ее матери было чуть странно, а может быть, и страшновато, что отец Всеволода на их стороне, а его мать, конечно, на стороне сына, они боялись, что из-за этого может как-то усложниться жизнь Петра Ильича и это коснется и их, явится его жена, начнет упрекать, что они потворствуют фантазиям старого человека или даже пользуются его слабостью. А раз Глафира Андреевна сказала и напрямик, правда, робко и стеснительно, но сказала:

– Конечно, мы с Галей так благодарны вам, Петр Ильич, что не отвернулись от нас. Но как-нибудь не получилась бы какая-нибудь неприятность.

– Какая же может получиться неприятность для вас? – спросил он. – Хозяин своих поступков только я сам, и для этого музыкального таланта не надо, хотя и зовут меня Петром Ильичем.

Глафира Андреевна, однако, не знала, кто именно обладал музыкальным талантом, и как-то раз Петр Ильич привез им в подарок проигрыватель и набор пластинок, среди которых были и «Времена года» Чайковского, сказал Глафире Андреевне: «Послушайте на досуге, это мой тезка сочинил», – и теперь Глафира Андреевна знала, кто был его тезка и что он сочинил.

– Великодушный вы человек, – сказала она только, – а Галя ждет вас всегда, и в любую минуту можете к нам, наш дом всегда для вас открыт.

 

Хоть редко, но приезжал Петр Ильич и зимой к ним, выбирал воскресный денек, говорил жене: «Поеду куда-нибудь подышать свежим воздухом», и жена отвечала обычно:

– Ну, куда тебя несет… Отдохнул бы дома лучше, книгу почитал или телевизор посмотрел.

Она всегда чуть ревновала его – и к фантазиям ревновала, да и к его науке, побудившей к странствиям; в свое время была недовольна, что сын по побуждению отца выбрал себе беспокойную специальность геолога, а не какую-нибудь тихую научную профессию. Всеволод прислал фотографию своей новой жены Аллы Дмитриевны, матери она понравилась, а Петр Ильич отчужденно посмотрел на красивую, но несколько большеротую женщину, нашел что-то хищное в ее чуть прозрачных глазах, а жена ждала, что он скажет.

– Ну, как? – все же с некоторой тревогой спросила она.

– Из породы замоскворецких пантер, – сказал он, и жена сразу обиделась, хоть и не поняла, что это значит.

– Тебя, наверное, полевая мышь устроила бы, – заметила она, может быть, мысленно, назвав так именно Галю.

– Конечно, – отозвался он, – полевая мышь – тихий, скромный зверь… В дом зимой не просится, разве что совсем холодно станет.

Так поговорили они о пантерах и полевых мышах, и жена, видимо, была недовольна собой, не нужно было показывать ему фотографию, но она ничего не знала о том, что он бывает у Гали и ее матери, и, наверное, сочла бы это изменой.

 

– Интересно, куда тебя носит? – спросила она раз, когда он вернулся после целого зимнего дня, проведенного за городом. Подумала подозрительно: где, на самом деле, мог он пропадать в восемнадцатиградусный мороз, и дома с усов и бороды пришлось соскребать пальцами налипший иней.

– Понюхал воздуху, – сказал он. – Эфир.

Но жена не верила в эфир, какая-нибудь очередная фантазия. И пора все-таки, давно пора взяться за ум, Петр Ильич, – ваш тезка уже не одну оперу или балет написал в ваши годы, а вы все еще эфиром промышляете, веществом невесомым, да и улетучиться ему – один миг. Но он промышлял эфиром, и в этот день, когда жена пытливо выпрашивала, где его носит, – так хорошо промыслил эфиром. Галя была дома, и, наверное, тайно ждала его. Пили чай с вареньем, Глафира Андреевна уже знала, что он любит варенье из черной смородины, подготовила его еще летом, они посидели втроем и он словно искупал вину сына перед ними  за чаепитием говорили о том, какая ровная стоит зима, русская прелесть, и ни на что не променяешь ее – русскую зимнюю прелесть с морозцем, розовым солнцем, поскрипывающим снегом под ногами, воронами, стряхивающими иней с дерева, а поближе к вечеру – и с вороньими стаями, летящими искать ночлег, тихим зимним пейзажем со всем его скромным великолепием.

 

Так было уже третий год – душевный, тайный его мир, и Петр Андреевич думал не раз о том, что геофизика хотя только наука о физических свойствах земного шара, но земной шар обитаем, на нем живут люди со своими чувствами, надеждами или горем, и Галя с ее матерью тоже жили на земном шаре со своими надеждами и горем, а сейчас горя было все же побольше, и кому же, как не ему, геофизику, быть ближе к ним в эту пору? В подкрепление своих поступков, или даже чувств, он всегда обращался к своей науке, и его поступки и чувства всегда были с ней в добром согласии.

Он сказал жене накануне, что проведет воскресный день на даче, нужно на яблонях подрезать сухие сучки, да и прибрать всякие садовые инструменты, – скоро, наверное, пойдут дожди, и лучше поехать сейчас, чем месить потом грязь по дороге от станции.

И вот, после прошедшего ночью дождя и утреннего тумана, возник день, полный золота, день, когда, как на басме – серебряной или золотой пластинке с ее рельефом – проступит выпукло каждое деревце рябины с ее коричневато-красными листьями, и каждый листочек в отдельности, особенно, когда он лежит на земле, прибитый ночным дождем, лежит в своей распластанной осенней яркости; и нет-нет да и подберешь такой листочек, или лапчатый, вино-красный лист клена, или замшевый листочек осины, – последние дары осени, которыми можно заложить страницу книги, и тогда зимой, открыв ее, сразу представишь себе подмосковную осень с ее красками.

Петр Ильич спал в нетопленной даче под двумя одеялами, – спал так, как никогда не спится в городе, утром вскипятил воду на электроплитке, не спеша попил чаю, поглядывая в окно на ближнюю рябину, и тихая мудрость осени подтверждала, что все правильно: и то, что поймал в силок такой день с его глубокими мыслями, и то, что он побывает у Гали, поговорит с ней, напомнит о том, что все же только лучшему дано в жизни царствовать, а худшее никогда не царствует, оно может налететь, поломать деревья, навести на душу человека уныние, но потом свет солнца пробьет туман, как это было утром, и встанет день в золоте, какой выплыл сегодня.

Это были утешительные мысли, и Петр Ильич представил себе, что останься он дома в Москве, лежал бы сейчас с книгой в руках на диване, может быть, заснул на минутку, а день тем временем померк бы за окном, и ничего от этого дня не осталось, а на смену ему пришло бы мелькание телевизора.

 

Он осторожно помыл чашку, поставил ее в буфет – теперь, наверное, до весны, – потом пошел знакомой дорогой, сначала лесной просекой, дальше полем, а домик Глафиры Андреевны был недалеко от кирпичного забора санатория, в котором работала Галя. Он обошел домик со стороны терраски, постучал в окно, и Галя минуту спустя открыла ему дверь.

– Знаете, просто предчувствовала сегодня, что вы приедете, Петр Ильич, – сказала она.

– Еще бы не предчувствовала, если я еще с вечера ночевал на даче.

– Почему же вы не пришли хотя бы чаю выпить?

– В известную пору жизни человеку полагается побыть с самим собой, – сказал Петр Ильич. – Приходят в голову весьма нужные мысли. А где мама?

– Пошла на рынок овощей купить. А у меня как раз свободный день сегодня, пообедайте с нами, Петр Ильич.

Он посмотрел на Галю, невысокую, с ее кроткими голубыми глазами, скромным тихим пробором в русых волосах, мысленно сравнил ее с той, большеротой, с ее легкой улыбкой, говорившей об опыте жизни, сказал:

– Это хорошо, что мы вдвоем. Давно я собираюсь побеседовать с тобой.

Галя слегка встревоженно осмотрела на него, он сел с ней рядом на диван и взял ее руку в свою.

– Как ты думаешь жить дальше, Галя? – спросил он. – Тебе тридцати еще нет, вся твоя жизнь еще впереди, а раз уж так получилось со Всеволодом, тебе нужно устроить свою жизнь.

Галя молчала, глядела перед собой, и рука ее чуть похолодела в его руке.

– Я об этом и не думаю, Петр Ильич, – сказала она. – Живем мы с мамой, а упрекать никого не собираюсь, насильно мил не будешь.

Но она не сказала, что Всеволод – ее первая любовь, а первую любовь не так-то легко забыть, и не так-то просто найти взамен нее другую.

– Ну, хорошо, я понимаю, – произнес Петр Ильич, будто услышав то, что она не сказала, – я понимаю, что ты любила Всеволода, но это уже позади.

Он хотел сказать еще, что у сына другая жена теперь, но пощадил Галю: может быть, еще какая-то надежда теплилась в ней, что не совсем все ушло.

– Я характер Всеволода знаю, он из тех, кто не возвращается, а для тебя и лучше, что он из таких людей. Скомкай это в своем сердце, освободи его… Оно у тебя большое, не по твоему росту – большое, я твое сердце не столько знаю, сколько чувствую. Такое сердце, как твое, не может не найти… Будешь еще счастлива, и я буду так рад передать тебя в верные руки. Стану и потом приезжать иногда, чашка чая и блюдечко с вареньем для меня найдется у тебя, а большего мне и не надо.

– Если бы не вы, Петр Ильич, я и не знала бы, как жить, совсем потерялась было сначала, а вы поддержали меня, да и маму поддержали, она за меня болеет, только никогда не скажет. Таких людей, как вы, больше и не найдешь.

– А ты поищи, – посоветовал он, – ничего особенного в моем естестве нет… Есть только понимание, что плохое всегда плохо, как его ни перекраивай, а хорошее всегда хорошо, да и побольше его в жизни, чем плохого. Ты поищи, Галя… А отцом для тебя во всех случаях останусь. Придет время, и Всеволод, может быть, поймет, что было у него в руках, да сплыло, а твое сердце уже в других руках, и это будет, Галя, может быть, не завтра и не послезавтра, но будет!

 

Скоро вернулась Глафира Андреевна, сказала:

– Я загадала, Петр Ильич, приедете вы нынче или нет, даже борщ, какой вы любите, сготовила, загадала насчет вас.

– Борщ – это хорошо, – одобрил он. – Что вы насчет меня загадали?

– Так прямо и сказать вам… не скажу, но хорошо загадала.

– Ну и ладно, если так… и я кое-что загадал, только тоже не скажу.

Обед был готов, оставалось лишь разогреть его, а борщ Глафира Андреевна сготовила такой, какой любил Петр Ильич, – они с Галей уже хорошо знали его привычки и вкусы, знали и то, что, хотя его наука только о составе земного шара и о физических процессах в его оболочках, но на земном шаре живут люди, и значит, наука эта и о людях, во всяком случае – о том, как человеку лучше жить на этом земном шаре.

После обеда пили чай с вареньем, теперь Галя со своей матерью уже не страшились своей судьбы, Петр Ильич остался с ними, не ушел вместе со Всеволодом, вселил в них надежду, что лучшего все же побольше, чем плохого, и он сам был из того лучшего, с чем можно жить, несмотря на удары судьбы…

– Ну-ка, послушаем что-нибудь из моего тезки, – сказал Петр Ильич после чая. – А то, как бы не осрамиться, я все-таки пообещал нагулять музыкальный талант.

Галя достала проигрыватель, и Петр Ильич порылся в ящике с пластинками, достал «Времена года».

– Что поставить, Галя? – спросил он.

Она задумалась.

– Поставьте «Осеннюю песню».

– Поставим лучше «Баркаролу»… Это песня венецианских лодочников.

И он вспомнил на миг темно-серое небо Венеции, и мост Риальто, из-под которого выплывала гондола, и лодочника с длинным веслом, стоявшего на корме, а Галя нигде не была, жила в своем поселке, встретила после окончания медицинского училища красивого молодого геолога Всеволода Готовцева, полюбила его, а потом осталась одна в темноте подмосковной ночи, и никакой Венеции с ее песнями лодочников не было для нее никогда.

– Побываешь еще в Венеции, – сказал Петр Ильич, – город, в котором нужно побывать именно с тем, кого любишь, а это еще впереди у тебя, – значит, и твоя Венеция еще впереди.

 

А когда Петр Ильич шел на станцию к вечернему поезду, золотой день осени уже весь выгорел, в эту пору он всегда походит на ожившую бабочку, которая попорхает в воздухе, присядет на уцелевший цветок, но уже без запаха, уже ситцевый, а к вечеру так и застынет на нем со сложенными крылышками, похожая на крохотный парус.

– Вы когда теперь снова приедете? – спросила Галя, быстро идя с ним рядом, а он шагал своими большими ногами, как и полагается шагать геофизику, который должен за свою жизнь возможно больше походить, чтобы и ноги поспевали за мыслями.

– Теперь, наверное, приеду уже под зиму, – сказал он. – Теперь недолго и до зимы. Октябрь промахнет, а там и ноябрь на носу. Тогда мы снова послушаем моего тезку. Поставим «Тройку» – с бубенцами, снегом из-под копыт лошадей, гиканьем ямщика и двумя сердцами, прижавшимися одно к другому. В этой радости, надеюсь, ты не откажешь мне со временем.

Галя ничего не ответила, и они до самой станции шли молча.

– Слушай, Галя, все-таки уже темно, а поезд только через пятнадцать минут будет.

Петр Ильич поцеловал Галю в щеку, прохладную от вечерней свежести.

– Мне с вами хорошо, Петр Ильич… Так спокойно, будто ничего и не было.

– Ну, и правильно, – сказал он. – Так и должно быть у человека на земном шаре… Ведь это такая мирная, предназначенная для любви, труда, справедливости, такая мирная штучка – земной шар, но так все портят люди иногда, иногда так портят.

Петр Ильич стоял на перроне, вглядываясь в ту сторону, куда ушла Галя, и минуту ее маленькая фигура была еще видна. Красный огонь семафора сменился зеленым, скоро подойдет поезд, и такой золотой день осени, такая мудрость, такое утешение, такая песня лодочников в бархатной мгле тихого вечера, обещающего золотой день и назавтра, такая баркарола подмосковной осени со всей нежной и скромной прелестью… И здорово все-таки вы придумали, Петр Ильич, не забыл вас со своей музыкой знаменитый ваш тезка, а позвал за собой, и так отлично побродили вы вместе с ним по дорогам осени и подышали эфиром.