Фотограф-птица

 

 

В память о пьесе "Синяя птица".

 

 

 

 

Внизу, у фонтана, он щелкает фотоаппаратом, ловит кадры из жизни птиц и капель воды. Он считает, что самое важное – запечатлеть все это, чтобы взять с собой в полет.

Птицы садятся ему на плечи, вспархивают с кудрей бронзового мальчика, летят от солнца, чтобы не испортить снимок.

А солнце выстраивает своими лучами мозаики, в которых купаются воробьи, щекочет нос фотографа, раскрывает свои желтые крылья, передразнивая жадных до хлеба голубей.

Фотограф смеется и чувствует себя совершенно свободным, и кружится в ласковом широком круге, а мои пальцы потом перебирают его нагретые черные волосы, немного грязные и растрепанные.

Вчера ночью, после блеклого заката, умер мой птица-фотограф. Я видела его во сне, как он шел по коридору, освещенному голубым, касался стен, падал и поднимался, придерживая бархатный цилиндр. Волосы лезли в глаза, подушечки пальцев окрашивались в белый, покрывались больничной известкой.

Потом он замер у пыльного фикуса, соскользнул вниз, измазав зеленый кафтан, улыбнулся и умер.

И кафтан рассыпался в пыль, а вокруг засуетились женщины, прибежал усатый врач, наступил на упавший цилиндр, чертыхнулся и приказал его выбросить.

 

– Говорят, он душу продал за фото...

– ...снимать только то, что ему хочется видеть.

– Мне сказали, он вчера проявлял...

– ...у принцессы его было такое платье из шелка...

 

Уже третий день он в Венеции, снимает дам в пышных платьях, господ в роскошных масках, смотрит через объектив на бусины жемчуга, слепнет от золотых нитей в корсетах, утопает в ласке шелка.

Эти ленты и атлас, запах духов с нотками ванили и сандала, огромные чайные розы и созвездия огней по улице вниз.

Смех – искрящийся, переливающийся, яркий, дерзкий. Голоса тысячи людей, сотни языков, десятки акцентов.

И фотограф смеется, он счастлив, он покупает дорогое вино, садится на каменные лесенки, ведущие к черной воде, и замирает, широко распахнув глаза.

Фейерверки! Взрывы искр, свист выпускаемого чуда в холодное небо, отвоевание территории у звезд. Канонада, бой, пушки по передовой противника!

И вот серебряные рассыпанные крупицы тают в желтом, красном, зеленом, в спиральных огненных волнах, в рыжих горящих столбах!

 

А утром – снова больница с белыми стенами, снова уколы и разговоры с усатым врачом.

Мой фотограф сидит с ним за одним столом, показывает вчерашние снимки и улыбается.

И врач кивает, записывая в бумаге на дощечке тайны – он не любит эти снимки.

 

Возле больницы есть мусорка, огороженная с трех сторон ржавой сеткой. Там часто бродят собаки, выискивая еду.

Сегодня он принес оттуда сломанную скрипку, как недавно принес оттуда кафтан и цилиндр. У скрипки трещина в лаковом корпусе, царапины на блестящей поверхности, струна порвана.

Он прятал ее под кафтаном до обеда.

А потом, встав на шаткий стул в столовой, заиграл.

Бледная кожа казалась грязной в серых стенах, дождь вторил нотам, переплетался с ними, доигрывал партию, убирая фальшь.

Фотограф играл и играл, рассказывая мелодией нам о лунной ночи, о желтом волшебном свете, о розовых цветках огня, о синей птице, которую непременно нужно найти.

Если посадить ее в белую клетку, сковать крылья, подарить луну с неба, она погибнет. Но если напоить ее волшебным нектаром, дать в руки моменты из жизни Сказок, показать ее синим глазам и белым крыльям свободу, она запоет песню удачи...

Скрипку приказали отнять.

 

Фотограф заболел. Он лежал неподвижно на старом диванчике, отвернувшись от меня. Он молчал очень долго, а потом стал рассказывать, что когда-нибудь улетит отсюда, расправив крылья.

Птица будет парить высоко-высоко над землей, долетит до океана и опустится на берег, чтобы посмотреть закат.

– Сначала закат будет желтым-желтым. А потом и небо, и вода окрасятся в малиновый, а я полечу в свою милую, теплую комнату... Там будут высокие окна, по вечерам лампа будет светиться сиреневым, будет пахнуть шалфеем и мятой...

Он говорил еще очень долго – о белых льняных занавесках, об овальном зеркале в темной деревянной раме, о кресле в клетчатой материи – как у моей старой мамы в доме. Он показывал мне снимки на белой бумаге – не яркие и как будто давно сделанные.

– А еще... там будет обязательно веранда с выходом в сад, полный розовых люпинов, как в нашем дворике.

И голос становился все глуше и глуше, пока он не уснул, приложив к бескровным губам мои руки, а я смотрела в окно на залитый дождем грязный больничный двор с сворой собак.

 

– ...знаете, Доктор, он все говорит...

– Я знаю, он бумагу раскладывает на столе.

– Он сказал, на последних листках – принцесса в платье из шелка, а на других – Париж.

– Там просто бумага. Белая.

– А еще он сказал, что о нем говорят, как о птице-демоне... Что душу продал за новую, синюю, чтобы снимать то, что ему хочется видеть, а потом – улететь.

– Он болен сестра, вы сделайте на ночь укол.

– Да, но он так смотрит и просит почистить шляпу...

 

В белой комнате тихо и страшно. Цилиндр забран, и кафтан с золотыми пуговицами отнят. Но они появятся, стоит только перестать бояться...

Черные волосы закрывают глаза, худые плечи не обнять руками. Белые одежды сковали тело, и можно только ужасаться расползающемуся бледному свету по клетке, забиваться в угол и закрывать глаза. Пытаться представить картину, снять ее во всех ракурсах...

Лунный свет убивает, от него болеет синяя птица, а в памяти у нее – фотокарточки – память в дальнюю дорогу.

С больничным двором, неожиданно заросшим розовым люпином. Если солнце светило во дворик, то он горел ровным огнем.

С фортепьяно в концертном зале Парижа, в окружении красных портьер.

С принцессой в шелковом платье и с милой улыбкой, с венком из померанцевых цветов.

Вчера ночью умер мой фотограф. У него были белые крылья и синие глаза скованной птицы.