Мыша

 

 

 

Не так уж часто мне приходилось ездить поездом.

В последний раз это было год назад, или около того. Я отвез Олю в УстьКатав на ее машине, и мне нужно было вернуться домой, где меня ждали голодные звери, поездом, оставив ей машину чтобы она могла там передвигаться и в любое время уехать домой, где ждал ее я. Я только не помню, весна ли это была или осень, было прохладно и темно, Оля со мной почти не разговаривала, она хотела веселья и непринужденности, она называла меня почти как неоднозначный герой нонконформистского фильма с Бобом Хоскинсом – тухлым, помогая мне на некоторое время ощутить себя именно так. «Парень с белой реки» был если называть своими именами, отморозком, душевнобольным дегенератом, и вместе с тем – ярким и красивым животным, убивающим только ради еды. Тухляком же он называл героя Бандераса, беглого каторжника, временного попутчика и компаньона героя Хоскинса, святого человека, христианского миссионера и коммивояжера, привозившего для послушников исключительно штопаные носки. Гениальную фразу «это плохо для бизнеса» Боб Хоскинс произносил в ответ на лживые и подобострастные идеи Бандераса, по сути пустые, но имеющие абсолютно прозрачную всем кроме разве что самого Бандераса цель социально номинироваться.

Люблю этот фильм как и любые с Бобом Хоскинсом. Парень все же сдержал обещание и убил Бандераса, если я не путаю. Хотя может все наоборот, Бандерас сдал его свиньям, отмазав при том себя. Помню что Хоскинс лишился в результате тяготивших его привязанностей и остался свободен продавать свой товар, за который вообще-то не брал денег.

Удивительно точные соответствия между вымышленными отношениями нелепых героев фильма, и нашими реальными отношениями. Как в фильме непонятно о ком история, кто герой, – так и я не понимаю, Бандерас я или Хоскинс.

«Это плохо для бизнеса,» – часто повторял я для себя, ибо был абсолютно уверен, что некому сказать это вслух. Эта фраза стала бестселлером, обросла римейками и кавер-версиями, но всегда сохраняла изначально присущую ей глубокую, иногда печальную, чаще очень радостную, – иронию.

Она увезла меня на вокзал к поезду, я купил бутылку местного пива и горбулку с колбасой и тут же уснул. Я так объяснял себе, что был счастлив.

Я стоял у окна пока не пропали во тьме огни ее города, и стоял еще некоторое время, телесно ощущая как тусклый свет вагонного коридора, бывший только таким плотным, едва погасли эти огни, забрав их приватный свет себе на какое-то время, – становился все более тусклым, хранил все меньше ее, дыхания, запах духов, эхо слов, черт лица, взгляда. Когда ничего в нем не осталось, я пошел спать, и дело не в том что я старше того мальчика у стеклянных дверей, тех лет которых уже давно не существует. Я просто не хотел быть хищником (ведь Вы конечно же помните, о чем я).

Я был в Челябинске ранним прозрачным и холодным утром. Я будто бы пил всю ночь, так остро было время, так выразительны тени, так отчетливы и пахучи были люди (таксист, взявший с меня непомерные деньги, пьяная девушка, шедшая нетвердо но отвязно по белой полосе на Воровского – у нее что-то закончилось, может она решила покончить наконец с проституцией; и страшного вида тоже нетрезвый человек, требовавший увезти его типа в Кунашак немедленно, хотя мне оставалось сто метров до дома, – я как бы немного волновался, какое решение примет таксист, – не за себя, за него, – в итоге он отказался и чудом избавился от этого прямо скажем наваждения-кошмара, хотя я помню тот еще цеплялся на ходу за ручки, не мог примириться с несправедливостью, – и тут же эта девушка шла по середине дороги, я видел мучительное и острое желание таксиста, но она не хотела никуда ехать, по крайней мере с ним на его ужасной машине. Я очень обрадовался этому.)

Я пришел домой. Пежо стоял у подъезда. Выходит, это все же была весна. Да, май, период весенних обострений.

Это было воскресенье. Я покормил зверей. За окном обещало лето. Я собирался на футбол.

Где здесь путь, где поезд, где вокзал, – ночью в поезде не было этого всего, была только Оля и ее город; поезд я увидел во мнимом похмелье, раннем и холодном утре на камнях, на асфальте ставшего огромным города, и вокзал мой был такси на Воровского, диктор безэмоционально объявляла о прибытии, отправлении, и ничего эти слова не значили для меня, ведь напротив главныого входа меня ждал Пежо.

Но не было в этом пути, пока я не поехал на футбол. Там меня ждали такие же как я.

 

 

*   *   *

 

Но разве ж это вокзал – какая-то политкорректная беллетристика, конформистские ужимки трусливого избирателя предпенсионного де возраста, преувеличенно шамкающего при этом вялыми губами беззубого суррогата рта. Как прям у Берроуза.

Летом 95-го я продал вагон ржавой видавшей виды арматуры, почти металлолома, в обмен на машину сливочного масла. Мне нужно было ехать за этим маслом в Брянскую область. Строго говоря, не особо нужно было, отгрузили бы и так наверное, но мне нравилось держать это под контролем. Всегда было наплевать на деньги, на экономическую целесообразность своего выбора. Захотелось и я поехал, на поезде, самолеты туда не летали, а лететь в Москву чтобы потом все равно ехать поездом было как-то уже совсем глупо, представлялось. Смущала потеря дорогого для бизнеса времени, а я не шутя считал себя бизнесменом, но вроде как выбора не было, и я сказал себе типа извернусь и найду позитив даже в этих потерянных четырех днях.

Я просидел всю дорогу за столиком в ресторане, тупо глядя в окно и чередуя пиво под закуску хлеба с солью и перцем, перца несколько больше чем соли, – с томатным же соком по типу кровавой мэри только без водки, но с такими же изрядными прослойками соли и перца, перца несколько больше чем соли.

Я будто был в отпуске, будто впервые в жизни, и не знал что с этим делать, и делал что привык – ничего. Я так понимаю, это было хорошо. Я снова был феноменологом не по Гуссерлю и пантеистом своим. Я улыбался. Глядя на убогий быт внутри и вовне, обхватив тогда еще руками граненый стакан, находя трансцендентальность в порядке опьянения попутчиков за соседними столиками, в безошибочной безыскусности предсказуемых реакций официантки, в смене дня и ночи. В наметившимся пензенско-мордовском диалекте, Я читал местные газеты и смотрел в местное окно, я расплачивался медными деньгами за суррогаты еды и воды. Анабиоз был весьма глубоким, даже на Сызранском, да что там – даже на Сурском мосту ничто не дрогнуло. Я таким и въехал в Москву, обдолбан до полного паралича нервных окончаний, задумчиво улыбался какой-то эвфемичной божественной самоидентификации. Как принято на Казанский вокзал. Было утро.

До вечернего поезда на Брянск было доехать до Павелецкого что-ли вокзала и тупо ждать. У меня был с собой дешевый плеер, несколько кассет, весьма случайный и безальтернативный набор, может Vaya Con Dios или Maxi Priest, и вроде с ними неуместный уже совсем Guns’n’Roses ? Может несколько кассет Cure были у меня уже тогда, тоже впрочем не особо ценны (я еще не слышал их на Губерлинских холмах).

С этой все херней, будучи абсолютно уверен в неизбежном и скором конце (своей якобы жизни то есть), как и всегда случалось в Москве, – местная подземка меня всегда вгоняла в ступор, – со всей этой, а также и многой другой, оттого не менее достоверной, херней, – я посетил типа рынок на Горбушке, не уверен впрочем, а скорее просто купил в привокзальном каком киоске, а было не соврать очень жарко и душно, так что мои предчувствия обретали крайне реальные очертания, помню было мне нехорошо, как опять же часто в Москве (угнетали ее размеры и невозможность избежать поездок в метро в этой связи), – пять кассет Боба Марли, практически всю дискографию как выражаются знающие люди.

Я простоял всю дорогу до Брянска у окна в плацкарте, возле неразложенного бокового места (билета, места для отдыха отъезжающих либо наоборот пассажиров). Хотя я конечно же спал, ел, умывался и даже возможно брился ранним утром следующего дня, на подъездах к санитарной зоне этого брянска, стоя у стеклянных дверей в мир иной, куда меня опять не хотели впустить. Рэгги очень русская музыка, Боб Марли для меня всегда был канонизированным православным святым, калибра типа Кирилломефодия, настолько же сильно повлиявшим на всю русскую культуру даже начиная с самых ранних времен. Гумилев отдыхает.

И так проторчав всю дорогу, я сошел с трапа в городе застоя, – воздуха, зноя, времени, мозгов, просто реальности. Мне было не надо ничего. Собственно, я мог тут же сесть на обратный поезд, и сделать мне так помешала мне та же безмерная ригидность, которую я тогда и не замечал особо, настолько органично она и была мной. Я сел на пригородный поезд не снимая наушников (кажется, я и спал в них, такие весьма модные мне казалось беруши я себе сочинил, к тому же выгодно более функциональные), и продолжал существовать в иллюзорном кому-то может показаться, но на деле – новом, только отстроенном, мире, этаком гипертрофированном гигантском косяке в ямайских национальных цветах.

Этот мир отстроил правильно и внешнюю реальность – так бывает всегда. Только сойдя с рабочего поезда, я как то легко добрался до нужного мне комбината, тут же, не прошло и часа наверное, отгрузили мою машину (огромная фура-рефрижератор, за которую мне даже не пришлось платить, хотя раньше это не было четко определено), покормили меня в заводской столовой, и уже к вечеру я ехал обратно в том ужасном грязном поезде который повсеместно как бы в извинение называют «рабочий». Называли точнее.

Я продолжал курить себе растафари, и обратной дороги не помню совсем. Вернулся же я в Челябинск уже другим, но как водится никому не сознался в том, а сами они, те которые которым никому, как водится не заметили подмены. Так нас стало больше, на невыразимое как four hundred years число черных воинов, как four hundred years число ставших бревнами вьющихся черных волос.

А вы говорите Real Trans Hair.