Мыша

Они все ушли за орехами. Лишь я никогда не умел этого, не умел праздновать. Они празднуют праздность, я же не могу взять в толк, что тут можно праздновать, будучи праздным в любое время в любом месте.

Я тогда подозревал праздник в том, что было обыденно для них, и что по моему предположению от меня скрывали, прятали, таили, типа от недоумка, которому нельзя говорить всего, ибо не справится, а открывать общее маленькими частями, исключая возможность собирания целого.

Каково же было разочарование однажды напросившись с ними на сенокос, о котором я столько слышал, к которому они так готовились (не особо впрочем усердно, – как я уже говорил, тяжелый крестьянский труд там был не в чести, – а скорее приманивая удачу по типу охотник следует выработанной системе поведения, вроде ствол на левом плече, или руки не мыть с вечера, наизнанку надев носки; внешние атрибуты были важнее результата для них, – когда же луга были не скошены как должно, – всегда можно было забить скотину, если бог не дал ей сена до весны), – и который как я и думал оказался фикцией, дозволенным способом выпить самогону, если вдруг затупилось лезвие у косы. Мало что дед очень быстро был пьян, но и бабка подносившая ему еду и питье как настоящему, – знала расклады заранее и казалось ничего не имела против, больше значения уделив именно празднованию сенокоса.

Долгое время после я думал, что так и должно быть. Но на Урале все не так, и я наверно считаю мне повезло узнать это.

Тогда же я оказался на сенокосе вместе с матерью (отца тогда вроде не было в деревне), и видел что она так же шокирована происходящим. При том что в ее местах праздники труда тоже особо не почитаются, но там хотя бы не нагромождают столько лжи вокруг этого. Там проще, честнее, печальнее, – люди на болотах вроде сожалеют о том что у них нет земли в сакральном понимании этого слова. И пьют там об этом, и питье это протяжно, тоскливо, безрадостно как бесконечный осенний дождь в лагерях, как полярные мордовские ночи.

Возвращаясь к орехам, следует признать что в них все же был охренительный позитив, довольно редкий в тех местах, хотя внешне сбор орехов представлялся апофеозом культа неделания и самообмана. Но люди реально радовались орехам, я думаю это был родник, неиссякаемый источник чистоты и света для них, пить из которого возможно было не испытывая при том вины, не чувствуя на себе клейма «плохой». В сборе орехов не было обмана, которым напитан густой неподвижный воздух тех мест, вечно при том пахнущий коровьим дерьмом (по ходу коровы там очень способны вырабатывать отходы своей жизнедеятельности, не будучи уверены в завтрашнем дне, патологически ожидая забоя), – в зарослях орешника не было коров, причем не было настолько, что не было вообще, – никто собирая орехи не верил в реальность коровьего дерьма. И стоптанные сапоги этого никого были пусть и грязны, но не воняли, и руки его не были по локоть в крови и коровьих внутренностях, и скоро было ему в школу после долгих летних каникул, он мог научиться буквам и счету там. Пусть было ему уже далеко за 60, пусть под ногтями была многомесячная грязь, запекшаяся не человеческая кровь, дерьмо, остатки еды для животных, что он мешал этими впитавшими в себя эту ложь и эту правду – руками; и пух птицы, что бывает обычно на десятках и сотнях снесенных каждое утро яиц. Так он держал эти руки старательно по швам как если бы было раннее холодное утро на осеннем ветру, что своей подвижностью разбудит даже его в наших местах.

Совершенно точно не было коров.

Но не было в орешнике и меня. Отчего так? – отчего мне не нужен был тот местный источник? – отчего опять я не хотел пить? Был ли я уже тогда практикующим фашистом, призывая себя быть адекватно циничным миру, называть дерьмо дерьмом, корову говядиной, а орехи апофеозом; либо наоборот, все свое я носил с собой, и не нужно мне было чужой воды, дождевых потеков вымывающих все перечисленное из-под его ногтей.

Я думаю теперь что да, за спиной у меня была фляжка, неиссякающий источник, генератор воды из всего что я мог собрать вокруг. Уже тогда гербом моего города был верблюд. Я видел нечто, и подобрал кое-что, многие месяцы, если не годы, тому, – и я довольствовался этим, переходя от дюны к дюне, от сопки к сопке, и мне не нужен был хлам на склоне, технологический мусор способный собирать в своей тени не слишком хорошую воду, горькую воду, протухшую воду, гниль, – и падальщики слетались к ней со всей степи, я же шел мимо, и ноги мои были тонки, а горб худым.

Но все же я любил орехи, особенно пожаренные на печи моей бабкой, они покрывались такой коричневой корочкой, мне представлялось, под нею было желание. И не сказать вроде что я любил их есть, – просто любил, но и есть в том числе. Где-нибудь в полярной мордовии или городе верблюдов.