Из Вильнюса

 

 

 

Ранним утром меня будит грохот мусорных контейнеров. Ими занимается дворничиха. На ней полосатый халат, и изломанные бигуди волосы. Она быстро ходит и широко расставляет руки.

Если мусоровоз не приезжает, меня будит неугомонный оркестр машинных сигнализаций. В Вильнюсе они пищат с особой претензией. В Москве их вой носит другие интонации. Москвичам так кажется. Но я не из Москвы. И никогда не стану «из Москвы».

Новые районы Вильнюса собраны из коробочных зданий. Но есть и ''Старый город'', и он не безличен. В нём можно снимать кино про мушкетёров. Церкви стоят вперемешку с костёлами. А невысокие дома склеены. Под ними – комнатные кафе. В которых можно заказать блюда типа ''Ведарай'', или «Цепеллины», или «Жемайчу». Словом, ряд национальных блюд, которые кажутся странными не только туристам из Америки и Запада, но и россиянам. Нам, родившимся здесь, нравится. Мы едим; закусывая иногда русскую водку или литовское пиво.

Литовские мужчины любят пиво. Пиво и баскетбол. Когда по ТВ показывают баскетбол, они забывают о литовских женщинах, которые ходят парами и по телефону говорят заспанными голосами. Литовские женщины иногда играют утомлённых американок. Но не все, некоторые не играют. Некоторые плетут орнаментальные ленты. Им это нравится. Их никто не принуждает. Литовских женщин и мужчин принуждают платить за свет, тепло и воду. Говорят, что много, что власти народ обирают, и все не по праву. Этим можно объяснить недоразумение, произошедшее однажды в одном из калининградских домов отдыха. Я тому был свидетелем. Некий русский соотечественник брился поутру в общей умывальне. Вернувшись после недолгой отлучки, нашел кран умывальника наглухо закрученным.

– Ма-а-ать! – огорчался он. – Опять литовцы понаехали, экономисты сраные!

Недавно умер знаменитый литовский режиссер. Режиссер из тех, кто, казалось бы, выглядят стабильно не молодо, но крепко. Режиссер из себе на уме, из тех, у которых много замыслов и так далее. Обычный вполне режиссер, который доставлял литовским гражданам удовольствие тем, что был признан на мировом уровне. Местным русскоязычным он был приятен гастролями по большим российским городам. Все ж не хочется, чтобы политики обострили до такой степени отношения и довели до ситуации, как на Украине. Режиссер был предельно тактичен и по-литовски скромен. Как и положено порядочному человеку, узнав о его преждевременной кончине, я полез в ютуб, чтобы узнать больше, чем знал о нем до его смерти. Первой мыслью было – мог бы еще и пожить. Второй – не были ли в его смерти виноваты определенного, нехорошего плана люди. Да, виноваты, например, те, кто мог мешать ему работать – современные номенклатурщики, различного порядка госслужащие и им подобные чинуши. Насколько я смог понять – придраться в этом смысле было не к чему. Режиссер был востребован и держал в голове не только творческую энергию, но и договоренности, словом надежные планы. Доброе наблюдение – смерть людей творческих профессий мной воспринимает с большим трепетом, нежели, скажем, представителей любой власти. Что и говорить, я не из тех людей, которые бьют жену велосипедным насосом. Потеря. Бесспорная потеря. Проходят дни – и что же – еще одна смерть. Смерть русского писателя, классика, отца постмодернизма. Его интервью не было смысла пересматривать. Его интервью я запомнил, как и фильмы из последних. Эпизод – он курит не чинно, сидя на ступеньках в какую-то, что-ль, питейную, или более культурное заведение. Второй эпизод – он дома, демонстрирует фотографии родственников – а именно пустые рамочки. Фотографии взяли журналисты, обещавшие всенепременно после публикации вернуть. Не вернули. Старик справедливо негодовал. И вот – умер. Я подумал, какой же сволочью надо быть, чтобы так обойтись с таким лицом. Лицо, что принято называть «совесть нации». «Нации» сейчас, впрочем, не принято. Но суть не в том. Добротный мыслитель даже и в годы свои не юные. Как минимум – талант. Недавно совсем забавлял зрителя привычкой курить. Если б не курил… не знаю. Нам, русским, ничего не жалко, у нас всего много, ископаемых, красивых женщин, писателей. Всего полно. Смерть знаменитых людей в моем скромном кругу представителей совсем не творческих профессий принято обсуждать за бутылкой. Вильнюс город в этом смысле удобный – питейные близко, можно сказать под рукой. Старый город встретил меня опять «другой». Смерть его познавших или познавших не до конца его модифицирует. Питерский классик бывал в Вильнюсе. Я слушал его спокойную и размеренную речь в Вильнюсском университете, и слыхал, что завкафедры с ним, как и с одним, увы, тоже умершим знаменитым скульптором, выпивал водку. Нам, падким тогда на все броское студентам, такие факты казались изрядно приятными.

Мы взяли бутылку предположительно в том кафе, где могли происходить подобные встречи. Разговор о смерти не складывался. Друг, мой бывший сокурсник, устал на работе и сказал – вполне логичный конец, который другим и не мог случиться. Я кивнул, и мы молчали, пока изнутри не растолкала выпиваемая водка. На ум мне пришел Тарковский. И мы согласились, что у Тарковского, как и у Достоевского не только отменное чувство стиля, но и юмора. Во всяком случае, так говорят специалисты. Говорят, литовский актер Банионис, пытался научать создателя «Соляриса», пытался советовать - как будет лучше. Тарковский насилу мирился. И это смешно. Это не может не быть смешно, потому что на кухне, где создаются шедевры полно бывает чертей, и всем смешно особенно потом, спустя время. Актер учит курицу. Мы кое-что способны предположить о характере известных людей, можем, можем. Глупость. Упрямство. Высокомерие. Иногда даже и ханжество. Супруга Битова сказала «Большинство режиссеров изначально не знают, чего хотят. У любой кухарки больше здравого смысла. А сценарист им нужен только для того, чтобы им разрешили снимать, что им вздумается». Комично ведь, комично.

За соседним столом сидела пара угрюмых молодых людей; из тех, что носят капюшоны поверх курток, и, очевидно, способны избивать себе подобных ногой. Я заметил, как один из них куда-то настойчиво названивал. В итоге пред ними появилась миловидная дама лет тридцати и, в обмен на деньги, передала спичечный коробок. Ребята тут же повеселели. Что и говорить, не всегда и не для всех жизнь одинакова приятна.

Когда мы в полноценном сознании вышли на улицу, мимо пролетела с мигалками скорая. Иногда, черт побери, приятно понимать, что опыт позволяет оставаться умеренным во всем, и карета не скоро приедет на вызов к самому тебе. Мы шли медленно, подчеркнуто неторопливо. Вечер был ясным и предрасполагал. Курили в смежном парке. На дальней лавочке выпивала молодежь. Одна из компании отдалилась за дерево и украдкой справила нужду. Мы переглянулись и подумали, зная о каждом, одно – еще ребенок. Потом опять вернулись, чтобы так идти – уже не только под хмельком, но и всласть покурившие. С нами вдруг поравнялись те двое, что сидели в кабаке. Оба жевали жвачки и оба светились от настигшего наркотического счастья. Один из них использовал для потехи момент:

– Э, философы! Тарковский и Паустовский!

Хохот был их громогласен и настолько дружен, что меня проняла легкая зависть. Водка, что и говорить, не дает такой глубины восторга. Вильнюс был ясен. И мы шли мимо старых домишек, скрытых за низкими арками. Там и сям виднелись под фонарем малоэтажные постройки, с обсыпающейся штукатуркой. Торчащие из стен, разбухшие от влаги и времени, доски. Прямоугольные дворики – конечно, вонь и нечистота. Во двориках кривые дерева. На балконах – мягкие герани. Все покосившееся. Трещины и осколки. Окна в домах неширокие и глубокие, соединенные, как и полагается, бельевыми веревками. На веревках в теплое время сохнут наволочки, детские колготки и кофточки. Из-под черепичных крыш – водосточные латаные трубы. Почти в каждом закоулке свой заправила – распушенный и одуревший от сонливости кот. В темное время суток коты бегают почему-то торопливее, будто с опаской, с оглядкой. Жизнь, как и голод, что говорить, не тетка. Один из них – нам дорогу. Разумеется, черный.

– Смотри-ка!

– У меня иммунитет – подобрал из приюта черную.

– Из приюта?

– Да, но со всеми, как сказали, прививками. Плююсь по сегодняшний день. Грызет всё, копает всюду. Бродяжка.

– Генетика, что ж ты хочешь.

– Гадость и паскуда. 

– Переподари кому-нибудь.

– А своей что сказать?

– Соври, что сбежала. Или – убилась. Ты ж на девятом живешь. 

– Интернет пространство не только личное, но и тесное. 

– С котами не люблю возиться – вонь эта постоянная, шерсть летает.

– Согласен.

В подъезде дома я долго не мог открыть почтовый ящик. Думал – сопляки поковырялись. Потом заметил, что не тот ключ. Рекламные буклетики. Письмо от коммунальщиков. Открытка из гипермаркета. Толстенный журнал из Айкеи. В лифте запах бездомного человека. На полпути застрял. Матерные. Пауза. Потом опять матерные. Включили вдруг свет, и лифт дернулся. Профилактика. Застрял ненадолго, поэтому сразу повеселел. Дома никого. Позвонил своей. Своя не поднимала. С подружками, наверно. Пусть погуляет. Дали друг другу карт-бланш. Слишком тяжело работает, чтобы мог запрещать. Слишком редко что-то выясняем. У каждого своя комната. Иногда ей готовлю поесть. И ей оно нравится. Ты зря уволился, если взяли, надо было работать и дальше поваром. И столько еды домой приносил. Мне только не нравились бабы, что тебя там окружали все. Продолжаю готовить. Благодарит, но мне, прожженному цинику, несколько неловко. Иногда кажется, что она меня плохо знает. Включил компьютер. В ютубе набрал зачем-то саундтрек «Сталкера». По экрану впотьмах бежала черная собака; большая и черная, молчаливая, внимающая воде, режиссеру, и что самое интересное – сама себе. Собака, кажется, была он. Да. Судя по вывертам Тарковского – собака он, мужской род, единственное число.

А когда стало тише, меня встряхнуло от пустоты. Кошечка! Моя кошечка!

– Лида!.. Лида!.. Дурочка, где ты!?.

И я искал. И не было никого сердцу дороже. И долго искал в комнатах, и ходил в коридор даже, и возвращался. Гремел уже откровенно обозленно дверями. И так, пока не нашел ее свернутую обездвиженной, под ванной. Как же сюда попала? Может, задохнулась от нехватки чистого воздуху? Мы ее совершенно не выводили гулять. Я же сколько раз твердил – надо купить ей поводок, чтобы спокойно вывести. Она не знала, что такое уличный кислород. Она вообще в своей жизни мало чего видела. Не знаком был ей тот бодрый столичный свет, а только по телевизору. Я взял ее тело на руки и прижал к груди. Лида открыла два глаза, потому что Лида, как режиссер из Вильнюса, не умерла.