Тронутая

 

Купить в журнале за март 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Бояться нельзя, ведь страх – лживый советчик. Нина это понимает. Но когда видит над собой кулаки, искажённое злобой лицо мужа, когда он тащит её за косы, валит на пол, пинает, она не может совладать с охватывающим душу животным ужасом. Помогает не раскиснуть молитвенное воздыхание. «Боже-Божечка, заступись, Матушка-Царица небесная, сохрани!» Нина закрывает голову руками, подставляет под удары спину, прячет живот. Там малыш. Его бить нельзя. Когда мужу надоедает и он, захватив из холодильника бутылку пива, уходит отдыхать под телевизионное бормотание в другую спальню, страдалица в ночной сорочке ковыляет вдоль стены из дома к колодцу. Садится на скамью, опускает горящее лицо в ведро с холодной водой, пьёт, плачет. Чёрное-пречёрное как земля южное небо вместе с блестящими звёздами плещется рядом с ней прямо тут, возле её пересохших губ, в колодезной воде. Молодица прикасается щеками к звёздной ряби, небо ласкает и проникает внутрь тела студёной прохладой, разбегается по членам, оседает дрожью в голых пятках, щекочет кожу мурашками, а она ещё глубже погружает голову, волосы намокают, и вот уже льдинки свербят в ушах, слепота замораживает глаза, озноб колет руки, живот, спину. Она растягивается на траве и слушает голос земли. Знакомое с раннего деревенского детства шелестение травинок, шаги букашек, вздохи пичужек. Пройдёт ласковой волной ночной ветерок, подует на ресницы, приведёт в чувство, даст расслышать, как там, далеко наверху, среди горних миров живёт Бог. Простирает Свою руку, поправляет реки, укрепляет горы, разглаживает небо словно кожу, дарит заботу Своему творению. Смотрит на Нину, утешает.

 

Утром муж равнодушно глотает поданную женой овсяную кашу с маслом, пьёт заваренный ею кофе со сливками, жуёт тёщины пирожки с творогом, молчит. Прислушивается, что там в теленовостях...

В холле первого этажа перед большим, во весь рост, настенным зеркалом, скоблит станком подбородок. Хлопья мыльной пены падают на толстый голый живот, на босые ноги, расползаются по паркету. Ножницами подравнивает усы, расчёсывает их гребешком. Пристально смотрит в зеркало. Нина старается не попадаться ему на глаза. Не то чтобы боится. Но встречаться взглядом или просто быть рядом с ним в комнате не хочется. «Пропылесось!», – укажет пальцем на замусоренный после парикмахерских процедур пол.

Наконец подходит к завершению этот долгий утренний час, и она, затаившись, из-за оконной занавески может наблюдать самые последние, угасающие минуты своей тяготы, когда по двору, над коридором из розовых кустов, под живой аркой из танцующих пчёл-бабочек-шмелей, плывёт-парит-сверкает лысеющая голова мужа. В отутюженном кремовом костюме, белоснежной рубашке шествует по брусчатой дорожке – пухлый, сдобный, уже весь переполненный, как кадушка тестом, служебными думами, совхозными заботами, бухгалтерскими подсчётами. За воротами ожидает директорская «Волга». И шофёр, белобрысый, хитроглазый Витя Скворцов, которого Нина помнит ещё по школе (он шёл на семь классов впереди), заискивающе сгибается перед распахнутой дверью автомобиля: «Доброе утро, Пётр Сергеевич!».

«Доброе утро», – говорит своему сыну Нина, оглаживает руками живот, слышит, как мальчик отзывается, и на её лице теплится умиление. Улыбается, склонив голову к плечу. Ей становится хорошо на душе. Она представляет, как Пётр Сергеевич будет играть с сыном, как они будут втроём ездить на мужнином джипе купаться на реку, нежиться на солнышке и смотреть в небо на воздушные замки.

 

Днём приходит мама. Нина лежит на диване, спиной к двери, укутавшись пледом. По совету мамы она отлёживается, если тянет спину или ноет низ живота. Слышно через открытое окно, как мама нарочито пискляво приговаривает: «Тип-тип-типа, уть-уть-ути, кс-с-кс-с», кидает в кормушки зерно птице, бросает рыбу котам. Шлёпает в калошах в летнюю кухню, бухает на плиту кастрюлю с водой, плюхает туда шматок свинины. Моет, отдуваясь, внаклонку полы. Обтирает узловатые руки о заскорузлый холщовый фартук, садится рядом с Ниной на край дивана и шмыгает носом. Они обе плачут, ничего не говорят друг другу. А что говорить. Уже давно всё сказано. А сказано главное: мама с отцом клянут себя, что согласились полтора года назад на уговоры сорокадвухлетнего, когда-то уже один раз женатого директора совхоза и отдали за него свою единственную шестнадцатилетнюю дочь. Нина для них – особая утеха, чадо выстраданное. Многие годы мечтали они, конечно же, о ребёнке, но безутешные скорби преследовали выкидышами. И вдруг, чудо из чудес, после двадцатилетней супружеской жизни, осветилась их жизнь рождением младенца.

– Нинусь, деточка, я ж тебя лелеять буду! – обещал директор и многозначительно пожимал обеими руками тонкое запястье Нины. Она смущалась и опускала голову.

– Вот что, дочка. Мы тут с матерью посоветовались. Хотим согласие дать Петру Сергеевичу, – слышит Нина голос папы.

Папа говорит с какой-то долей сомнения, и кажется, ещё чуть-чуть, и заберёт свои слова обратно. А она – потупилась, голову низко-низко склонила, упёрлась подбородком в грудь, кулачки к губам прижимает, ногти грызёт, а глазами по полу водит озабоченно, будто силится что-то утерянное найти.

– И сытая, и в тепле, и всё у тебя будет, – в голосе мамы виноватые нотки. Она тянется к дочери и, как в детстве, шлёпает по рукам. – Ну что ты как маленькая, за ногти хватаешься. Хорошо всё. Нечего тебе нервничать. Вон какой Пётр Сергеевич важный. Никому тебя в обиду не даст.

Нина хочет посмотреть на маму, но не делает этого.

 

Свадьба была очень весёлой, пышной. Гуляли широко, щедро, по-русски, до утра. Шумели в течение трёх дней. Собралось за длинными рядами столов, выставленных на площади перед Домом культуры, всё село. Пять бочек с вином по приказу директора винсовхоза тут же в свободном доступе. Много машин с важными людьми из райцентра, много незнакомых немолодых мужчин и женщин в модных открытых нарядах.

В толпе сельчан, пришедших угоститься, погулять, поглазеть на «высшее общество», перешёптывались, ехидничали, насмешничали. «Вот так-так! Вот так бомонд! Глянь, глянь, а вон сам этот, как его, самый главный районный боров, а жена-то его, а жена, ишь, кикимора-то, вся золотом завешанная! Вот где наши зарплаты, на их телесах, у, сволочьё…» – «А вон, видишь, который в костюме блестящем, директор рынка, а тот, с золотой цепью, это директор пивзавода. А вон, сверкает перстнями, хромой, ну, тот самый, мафия, директор комбикормового завода».

Хохотали, обильно ели, от души пили, требовали «горько». Пётр Сергеевич тоже кричал со всеми «горько» и наклонялся к маленькой застенчивой Нине. И она замечала, как по-тараканьи подёргиваются жёсткие усы жениха. Папа и мама подбадривающе кивали, когда она смотрела в их сторону. Она робко улыбалась и отворачивалась от Петра Сергеевича. Это смешило публику. Прокурор, лысый толстяк, кричал «браво», а декольтированная пожилая журналистка с ярко подсинёнными глазами била в ладоши и вопила прокуренным басом: «ах, душка, бис!», и колыхалась всем своим бесформенным полуголым телом, и всё вокруг заходилось вместе с ней в рыданиях, будто был показан удачный цирковой трюк. Виновник торжества тоже похохатывал и, картинно отставив правую руку с зажжённой сигаретой, гладил другой рукой невесту по голове, сдвигая ей фату на затылок. Потом курил, и Нина отодвигалась от дыма, но дышать всё равно было нечем.

«Нам бы пора премию на редакцию, ну, по обычной схеме, два-три кабанчика, да и винца с бальзамом ящиков полста», – тянулся через голову новобрачной к смеющемуся жениху редактор газеты и обещал «сделать хорошую полосу о хозяйстве». Пётр Сергеевич отстранял широким жестом просителя, покровительственно похлопывал Нину по плечу и наконец, не поворачивая головы, утвердительно кивал редактору. Когда было съедено и выпито столько, что распирало животы и слипались глаза, принялись ругать власть и рассказывать опасные политические анекдоты. И шли плясать «калинку», кидая деньги под ноги пританцовывающим красномордым оркестрантам.

Нина видела поверх голов вдали, на проезжей дороге, под древними седыми тополями, своих одноклассников, толпящихся у скученных велосипедов и мотоциклов, им официанты выносили по указанию жениха подносы с водкой и закуской, и там, среди молодёжи, тоже шло веселье… По соседству, на дополнительно расставленных скамьях, у пластмассовых столов, позаимствованных из местной шашлычной, сидели старики. Им тоже давали кушанья со свадебного пиршества. Уже смеркалось, и в воздухе засияли электрические лампочки, развешанные на протянутых между деревьями, специально ко дню директорской свадьбы, проводах.

 

– Нин. Ты извини, что я об этом, но, может, будешь поласковее к мужу, а? Пётр Сергеевич-то обижается на всех нас. Мол, инфантильную ему подсунули, – сказал однажды, придя к дочери в отсутствие зятя, в сильном смущении папа и стал мять в комочки переданные почтальоном свежие газеты для директора совхоза. Дочь промолчала, что говорить, не знает. Смотрит на свои сложенные на коленях руки. На руках до самых плеч синяки. Да и не только на руках, чего уж там... Муж взялся лупцевать с первых недель совместной жизни. Ласку требовать. А Нина… Да что Нина. Ласка для неё – это ведь так просто, потому что ласка – это ягнёнок, это цыплёнок, это котёнок, это травка шёлковая… А ещё когда в речку прыгнешь, и на воде замрёшь животом наружу, поближе к небу с птичками, то уж так вода сладко к спине ластится…

– Нин, слышь, а может, сбежишь от него, а? – мама придвигается к дочери, уху горячо от материнских обветренных губ. Нина ощущает родной запах. Мама пахнет молоком, хлебом… – Нин, ну правда, давай, а? Мы тебя спрячем в Цветочном у тёти Клавы, или в Степановку отвезём, к дяде Игорю. А Пётр Сергеевич когда отступится от нас, или, даст Бог, уберётся к чёрту на рога на повышение, то к нам с отцом вернёшься. Будем малыша растить.

Нина молчит.

Мама оглядывается на дверь, прислушивается. Но тихо, только кудахтанье. Зудят мухи. И ещё где-то тарахтит трактор.

Продолжает:

– Тем более, сама видишь, что в стране делается. Такой бардак, никому и дела не будет до тебя. Кум наш, диссидент грёбаный, на «Голосе Америки» по ночам сидит, говорит, капиталисты вещают, вот-вот Союз развалится. Нет худа без добра. Даст Бог, и наш козёл рухнет с пьедестала. Будет ли стране хорошо, хрен знает, а вот для тебя настанет независимость от супостата. Ну, так что?

– Нет, мама. Не могу я. – Нина садится, подбирает выскочивший из-за ворота платья деревянный крестик на верёвочке, прижимает к губам (золотой, подаренный мужем в случайную минуту, под настроение, после очередного буянства, лежит вместе с цепочкой в ящике комода), крестит себя плавно, не торопясь. К своему величественному, зрелому, поспевшему животу прикасается тремя сложенными перстами с затаённой радостью. Смотрит в глаза матери с кротостью, говорит тихо, без вызова, без упрямства в голосе.

Она этим и выделяется среди местной молодёжи, каким-то особым смиренным разговором, без претензии, без самоуверенности, без наглости. Она не умеет дерзить. Родители души в Нине не чают, радуются, что вот такая у них дочка, лучше всех. Правда, не все такого мнения. То ли от зависти к её красоте, то ли от нечего делать, поставили недоброжелатели клеймо на юницу – тронутая. Идёт по селу, не глядит по сторонам, на парней не засматривается, посплетничать с подружками не останавливается, смотрит куда-то, непонятно, куда и смотрит, а точно никого не видит и не слышит. Вся в каком-то ином измерении, в своих мыслях. Окликнут – не сразу отзовётся, посмотрит так, будто из реки вынырнула, то ли не узнаёт никого, то ли совсем рехнулась.

 

«Ну вот откуда это в ней, видно, в Софию нашу», – думает мать, глядя на Нину, вспоминает свою двоюродную тётю, матушку Софию, тоже бесконечно кроткую и добрую женщину. Мужа её, священника, давным-давно это было, забрали от юной жены на следующий день после венчания, расстреляли за религиозную пропаганду. А вдова уехала на Север, приняла постриг. «Уж столько за ваше семейство поклонов отбивала, что и на вас, и на внуков-правнуков с избытком будет», – оповестила много лет назад родственников старицы о её кончине келейница. Это послание шестилетняя Нина получила от мамы, которая по своей крестьянской занятости не имела привычки хранить старые письма. Отдала дочке, сопроводив кратким комментарием о судьбе легендарной монахини. На Нину, тяготеющую, к изумлению взрослых, к неотмирному, рассказ произвёл сильнейшее впечатление, да ещё понравились гладкая бумага с вензелями, каллиграфический почерк. Всё складывала из букв слова. Удивительно, а сумела же прочесть. Разобралась. Отнеслась к написанному, хоть не сразу всё поняла, как к святыне, прятала в ящике секретном с детскими ценностями во времянке, где был у неё особый уголок. А со временем, будто в подтверждение молитвенной силы Софии, церковные службы полюбила. Новые перестроечные порядки в стране тому не препятствовали. Главный лозунг перестройки – «Возврат к Ленину» – трактовался советскими идеологами в пользу церкви, поскольку пришло кому-то из «шишек» на ум, что вроде бы нигде в трудах Владимира Ильича не предписывается подавлять религию. На улицах, в очередях магазинных обсуждали небывалую новость: впервые со времён Сталина генсек с патриархом встретился.

Как только в посёлке зданию котельной вернули отобранную некогда большевиками священную ипостась, провели реставрацию, установили купол с крестом, то в числе первых прихожан поселкового храма святого пророка Иоанна Предтечи объявилась дочь совхозных механизатора и доярки Нина Бережная. Да ещё в церковном хоре приноровилась подменять певчих в случае нужды. Как воскресное утро, так сноровисто, озабоченно, пешочком, с молитвой на устах, в платочке, из совхоза до райцентра четыре километра, в любую погоду. Родителям это увлечение непонятно, но не возбраняют. А вот для Петра Сергеевича, как коммуниста и атеиста, «церковное хобби» молодой жены оказалось не по нутру. Запретил в церковь «шастать». Иконы, бережно расставленные на заветной, подаренной родителями, девической тумбочке, разметал с бранью нецензурной. Но тут и Нина проявила характер. Отрубила, глядя мужу, едва ли не в первый раз за всё время их знакомства, прямо в глаза:

– Бога не троньте, Пётр Сергеевич. Церковь – тоже.

Тот опешил, поднял брови, хотел было по привычке дать тумака ослушнице, да что-то удержало. То ли холодный взгляд, то ли этот её вдруг такой, поразивший его, по-взрослому жёсткий голос… Пожал плечами, отложил разговор «как-нибудь на потом».

А дальше – придумал забаву. По ночам в дом за талию ведёт, пощипывает – то одну кралю, то другую.

– Ну как же так, Нин? – удивляется мама.

– Да вот так.

– А ты где?

– А я на первом этаже.

– А они?

– А они на втором. А мне так ещё и лучше. Уютно, тихо. И помолиться можно спокойно, и сверчков с лягушками послушать.

 

И вот теперь, когда мама после размышлений бессонными ночами наконец собралась духом и предложила дочери сбежать от супруга, та говорит «нет».

– Да как же так? Зачем тебе с этим иродом оставаться, Нин?

– Нет, мам. Раньше надо было про ирода. А теперь всё, мой крест. Бог дал, Богу и отчёт. Богу и слава за всё. А вот претерпевший до конца – тот спасётся…

Краешком губ улыбнулась Нина каким-то мыслям, смотрит на маму своими ясными доверчивыми глазами, говорит тут совсем неожиданное, странное для материнского сердца:

– А ты знаешь, мам. Пётр Сергеевич-то теперь не так, как раньше, кулачищами машет. Ослабил он свою дурь, понимаешь? Удары-то потише стали! Сына бережёт! Вот как!

Засмеялась тихо, посматривает как бы сквозь улыбку – такую отстранённую, нездешнюю – то на маму, то на свой живот ласково-виноватым взглядом.

– Тьфу ты, – Дарья Антоновна в сердцах крякнула, смотрит сердито на часы в серванте, но время ещё есть, уходить рано, да и не хочется дочь оставлять. Болит сердце за неё, никуда не деться. Пошла щи варить, котлеты лепить, сдерживает себя, гнев душит. А на кого гнев-то? Спроси об этом Дарью Антоновну Бережную, не найдётся, что и ответить. Столько уже слёз пролила, столько дум передумала, а всё душа не уймётся, сердце не перестаёт ныть. Да и как оно может перестать, когда дочь из синяков не вылезает.

«Будь он проклят, зятёк, сучий сын. Но и наша пусть с мужем пообходительнее будет! Ей не пять лет, своя голова на плечах. А ты не лезь туда, цокотуха!» – цикнет в ответ на слёзы Дарьи Антоновны супруг, заматерится и уйдёт к куму-диссиденту самогонку пить. (Знает Николай Егорович, о чём говорит. Тайком от жены и дочери решился однажды на разговор по душам с зятем. Услышал в ответ на свои увещевания то самое, что сейчас сам жене сказал. Посоветовал Пётр Сергеевич тестю не лезть в чужую семью).

И винит баба себя, и сердится на мужа, схватит ведёрко, полетит из дома «по шелковицу», а в шелковичной роще и отпустит на свободу своё горе не перестающее. Побежит горе вслед за ней, застучит по спине, ударит под сердце, заклюёт глаза. Долго будет женщина бродить как в потёмках, тыкаться от одного дерева к другому, увязать в рыхлой земле. И в голос выть, выть, долго, долго выть, и снова выть, и не знать, что ещё делать, кроме как не выть, как жить, как дышать. Да, только выть, вот всё, что осталось в этой жизни для неё. Выйдет на пригорок, оглядит равнину, крыши домов, вон дорога бежит, вон река извивается. Там мальчишки мяч гоняют на футбольном поле, там пастух коров гонит, там вычурные виллы местных богачей, среди них и дворец директора совхоза. Ох. Как тут заскулит Дарья Антоновна, повалится лицом в землю, застучит кулаками, поднимет пыль. Рассыплются из опрокинутого ведёрка ягоды, перемешаются с грязью.

Так и живёт Дарья Антоновна, из своего дома в директорский – к дочери, от дочери к горю, от горя в шелковичную рощу. Но никуда от горя не спрятаться. Оно всюду, им приходится жить, дышать, с ним засыпать, с ним просыпаться. Ох, горе, ох, горе…

Полгода назад случился у Дарьи Антоновны нервный срыв. Приехал зять однажды к себе домой в неурочное время, застал тёщу, начали разговор о погоде, а закончили, конечно же, о наболевшем для матери. Каких только слов не наговорила, себя не помня, этой «харе противной», каких только проклятий не посылала ему на «лысину». Самое непонятное в этом скандале по сей день для женщины то, что не обиделся зять-то, ничегошеньки в ответ и не сказал ей! Думала, на порог больше не пустит. А он и здоровается как ни в чём не бывало, и от стряпни тёщиной не отказывается. Но, правда, и от рукоприкладства, собака, тоже не отказался, бесовское отродье.

Прислушивается из летней кухни Дарья Антоновна, всё ли тихо на улице, не несёт ли леший Петра Сергеевича? Прислушивается, что там, в доме, не плачет ли Нина, не надо ли ей что? Тихо, ох, тихо как… Только слышно, как на сердце кошки скребут.

 

Ночью Нина проснулась в тревоге. Муж бегал при зажжённом свете по комнатам, хватал из сейфов дрожащими руками охапки каких-то документов, трамбовал ими мешок из-под картошки. Загрузил в багажник джипа, уехал. Вернулся вскоре, уже без мешка. Бежит в дом, на крыльце споткнулся, упал, чертыхается, дышит громко. «Пьяный, что ли?» – думает Нина. Подняла голову над подушкой, встретилась с мужем взглядом. Похоже – трезвый, и вроде не злой. А растерянный, что ли, отметила Нина. Непривычно.

С улицы засигналили долго, без остановки, словно воздушная тревога. Затрясли ворота. Залаяла остервенело, зарычала угрожающе, запрыгала освобождённая на ночь от цепи овчарка. Но вдруг взвизгнула, задетая бесшумным выстрелом, заголосила страдальчески, повалилась, задёргалась и утихла. Пётр Сергеевич на корточках, вприсядку, в смешной позе, как спортсмен на тренировке, пробежал, неожиданно проворно для своей комплекции, к выключателю. Резко подскочил, щёлкнул. Стало темно. Обозначились светящиеся фары на проезжей дороге. В окно директор смотрит. Через плечо, глухо, отрывисто говорит:

– Я там твоей матери важные бумаги отвёз. Объяснить ничего не успел. Пусть надёжно спрячет да никому ни гугу. Смотри, если кто узнает, то всем нам конец. Так своим и скажи.

По дому идёт трезвон, кто-то жмёт на прикреплённый к забору звонок. Колотят, бьют чем-то в калитку, шум, гул. Будто набат перед войной.

Снял со стены ружьё охотничье, оглянулся:

– Уходи потайной дверью через огороды. Побыстрее, если жить хочешь.

– Так, может, в милицию?

– Та какая милиция. Какая милиция. Уходи, сказал, быстро!

Скользнул взглядом по большому животу Нины. Исказился в лице. Знает, срок у жены подпирает.

– Если вдруг начнётся, слышишь, а со мной тут неизвестно ещё что, так шофёру моему звони, пусть отвезёт в роддом.

Нина накинула халатик, зашептала молитву, поплыла в дальнюю спальню к особому шкафу с сюрпризом. Можно в него войти со стороны спальни, а выйти – за пределы здания, прямиком на огород.

Муж показал Нине это изумившее её фантастическое сооружение в одну из первых ночей их семейной жизни. Сказал, усмехаясь: «Лазейка Дон Жуана».

Откроешь его: на первый взгляд обычная ниша для одежды. Но стоит нажать на скрытую кнопочку – и часть задней стенки шифоньера заскользит вбок. Раздвинутся границы мира, будто переход в иную жизнь. Откроется обзор на километровые огородные земли под синими небесами. Обожгутся ноздри дурманами пахучего навоза, кислого силоса, травостоя люцерны, терпкого клевера, древесной стружки. Опьянится гортань медовой жимолостью, духмяным жасмином. Защиплет глаза сырость мха. Ударят в грудь веяния пряного базилика, свежескошенного мятлика. Перекроют дыхание сладкопахучие розы-лилии-пионы-гвоздики. Околдуется слух мычанием-хрюканием-блеянием.

 

Выбралась через секретный ход на воздух. Сверчки музицируют серебряным шёпотом, развесили свои гаммы от земли до неба. Тёплая южная ночь млеет в коконе лягушачьего многоголосья. Мироздание пропитано шелестом яблоневых, персиковых, сливовых, абрикосовых садов. Волны ветра несут со степных просторов пьяный дух лаванды, шалфея, чабреца, полыни, мяты. Полыхает осиянное звёздными мирами ночное небо. Реет Всевидящее Око, пронизывает вселенную, читает тайны человеческих сердец. Бьётся в животе Нины жизнь крохотными пятками, торкается ручонками, играет в предвкушении скорой встречи с новым миром. Тяжело Нине, никуда не хочет идти. Какой-никакой Пётр Сергеевич, а муж. Его кровь и плоть, Божье создание, тешится под её сердцем. «Как я уйду, как оставлю… Как потом жить, бросила человека!» Но что делать, как помочь? Нет, не паникует, не теряется, не суетится мыслями. Да и зачем, когда протяни руку – и Бога достанешь. Вот Он, так близко. Смотрит звёздами и деревьями, реками и ручьями, птицами и облаками, улыбается, гладит ветром по щеке Нину. Понимает она всем своим сердцем, с тех пор, как стала осознавать себя на этом свете, что рядом, рядом Он, слышит, чувствует, видит, внимает, любит…

Помнит она не знаемой, странной памятью неведомое, но родное, таинственное соприкосновение с Богом, когда играла с куклой под ивой на речном берегу. Набегала вода на камыши, шелест баюкал девочку. Неподалёку, за кустами, плеск воды, мама полоскала бельё. А рядом с малюткой зверь мохнатый, страшный, морда чёрная, пасть огнём пышет. Хочет растерзать, проглотить. Смотрит несмышлёха, глазки светятся доверчиво, на щёчках румянец, верит ангельская душечка Божьему промыслу, чувствует себя под крылом Божьим. И вот оно, крыло Ангела, взмахнуло сиянием, резануло свистом перед ужасом, перед страхом, перед мордой звериной. И сгинула нечисть. Тихо, радостно поёт прибрежный камыш свои прежние песни. Будто ничего и никого не было, и только солнечный росчерк ангельского пера в волосёнках говорит об обратном. Так на всю жизнь и осталась русоволосой Нине память о живом Божьем заступничестве в виде златого локона. Правда, для родителей подобные рассказы – не более чем детские фантазии, а взявшуюся откуда ни возьмись инородную прядь волос у дочери объясняют особым воздействием солнечных лучей и гормональных процессов.

Ох, как любит-то Бог нас, как Он любит. А мы Его забываем, а мы от Него убегаем, не хотим Его. А Он ждёт. Только надо позвать, позвать Его. Так думает, или нет, даже не думает, а знает, знает это Нина. И зовёт Нина Бога, зовёт Царицу Небесную. Изливает душу в молчаливой молитве, горит душа, рвётся туда, к своим, в миры горние, там её слышат. В близком небе, в добром мире, там ждут молитву Нины и обязательно помогут. Верит в это Нина. Верит, что помогут. Как уже много раз помогали невидимые ангельские силы ей, когда смерть стояла в глазах во время побоев мужниных, а Нина держала перед собой в руках образ Божьей Матери, закрывалась им от кулаков безумных. И затихал гнев бесовский, и покидал дьявол мятущуюся мужнину душу, и отступал вдруг будто очнувшийся, поражённый неведомым ужасом муж от Нины. «Ведьма ты, что ли», – буркнет, уйдёт на крыльцо в непонятном смятении душевном, закурит. А говорить так у него есть основание, как он полагает, ещё и потому, что наслышан от односельчан об одной загадочной истории, связанной с именем его жены.

Случилось это незадолго до того, как Пётр Сергеевич отправился свататься к Бережным. Рассказывают, как-то ранним воскресным утром ехал в «жигулёнке» в райцентр совхозный агроном. Увидел на обочине путницу в платочке, предложил подвезти. А когда тронулись, разглядел красоту отроковицы, тут бес и попутал агронома. Вместо церкви, куда шла Нина, приехали в лесополосу. «Давай, милашка, по-быстрому, без сопротивления, по-хорошему. Раз-два и готово, и вперёд, куда там тебе надо, к Богу или к чёрту». А дальше, как потом, по пьяни, откровенничал в узком кругу искатель приключений, началась чертовщина. Девица вроде бы согласилась, только, говорит, зачем спешить. Ты разложи сиденье, приляг. Он так и сделал, а она, продолжает рассказчик, ну в-точь колдунья, что-то забормотала, какую-то Царицу Небесную без конца вспоминает. И вдруг почувствовал агроном полное изнеможение, оставила его мужская сила, тряпка тряпкой, а не мужик. Пришёл в ужас. Какое там наслаждение. Повёз Нину в церковь, да за ней следом, не отходит, топчется, на ухо молит вернуть ему мужское достоинство, как-никак дома жена, надо долг супружеский и дальше исполнять. «Да ты не меня проси, не меня!» – «А кого же?!» – «ЕЁ!» И на икону Матери Божьей показала. Ходил блудник не один месяц к этой иконе. Перестал делиться с товарищами своими переживаниями. Так никому и не рассказал, согласилась ли Царица Небесная ему помочь, но с тех пор заметили за ним чудачество: к спиртному охладел, жизнь свою переменил. Влился в стадо Христово. Стал для Бога своим, а для собутыльников – чужим. Вот за Ниной и закрепилось ещё одно прозвище – ведьма. А пострадавшего от неё специалиста к спятившим причислили.

 

«Боже великий и милостивый, призри на молитву рабы Своей, помоги, заступись, услыши! Царица Небесная, Матерь Христа Бога нашего, помоги, заступись, услыши!» Взывает душа, молится Нина своими словами как может. Прижала холодные ладони к губам, чтобы заглушить нечаянный вскрик.

Слышит, там, со стороны парадного входа, во дворе, шум, мужские голоса, ругаются. Двери хлопают. Зазвенели разбитые оконные стёкла. Никак драка начинается. Стоит Нина на коленках, нелегко ей, живот драгоценным грузом отягощает. Шепчет с болью сердечной. «Боже великий, дивный, неисповедимою благостию и богатым промыслом управляя всяческая, Его же премудрыми, но неиспытанными судьбами разнообразныя пределы жизнь и сожительство человеческое приемлет! Приклони ухо Твое с высоты Святыя Твоея и прими от нас, смиренных и недостойных раб Твоих, сердцем и устны ныне возносимыя Тебе моления наша благоприятны, яко кадило благовонное, и ниспосли всегда яко щедр, рабом Твоим богатыя милости и щедроты Твоя».

Слышит Нина: кричат, дерутся, идёт драка не на жизнь, а на смерть. Молится дальше, плачет.

«Милосердый Господи! Ты некогда устами служителя Моисея, Иисуса, сына Навина, задерживал целый день движение солнца и луны… Ты некогда вещал пророку Исаии: вот, я возвращу назад на десять ступеней солнечную тень, и возвратилось солнце на десять ступеней по ступеням, по которым оно сходило. Ты некогда устами пророка Иезекииля затворил бездны, останавливал реки, задерживал воды. И Ты некогда постом и молитвою пророка Твоего Даниила заграждал уста львов во рву. И ныне задержи и замедли до благовремения все злые замыслы окрест стоящих. Разруши злые хотения и требования, загради уста и сердца всех злобствующих и рыкающих. Наведи духовную слепоту на глаза всех восстающих на врагов наших».

Повернула Нина голову. Прислушивается. Вроде драка остановлена. Но ругань не стихает.

«И Ты, Владычице, не напрасно именуемая «Нерушимой стеной», будь для всех враждующих против нас и замышляющих пакостная творити нам, воистину некоей преградой и нерушимой стеной, ограждающей нас от всякого зла и тяжких обстояний».

Загудела машина. Уехали. Вот и тишина долгожданная. И собаки соседские наконец лаять перестали. Спит село.

Сладко вздыхает земля. Ветерки мягкие бегут за непраздной, охаживают. Приминаются под тихими ногами ромашки, одуванчики. Обнимают прохладой женские щиколотки травинки сочные, упругие. Крапива покусывает.

 

Идёт Нина к центральным воротам, темно, свет всюду погашен. Видит при лунном свете силуэт мужской под розовыми кустами. Муж, лежит, не вздохнёт, не пошевелится, кровь льётся на землю.

– Надо жить, надо жить, Пётр Сергеевич, сын ваш просит.

Только и сказала, охнула, роды начинаются. Ухватилась за распахнутую калитку ворот кованых, переждала волну схваток тянучих, сосущих низ живота болью нестерпимой. Пошла маленькими шажочками к тёмному дому, поддерживает обеими ладошками живот.

В лунном свете видно: погром в комнатах. Книги, посуда, столы, стулья разбросаны. Тут и там кучи белья, горы одежды. Подушки из овечьей шерсти вспороты. Шкафы нараспашку. Стеклянная крошка на полу. Сквозит через разбитые оконные стёкла. Выключатель не реагирует, света нет. То ли провода обрезали, то ли пробки выкрутили. Шарит в поисках телефона. Но вот чудо, ах, чудо – телефон, слава Тебе, Боже, не отключён! Ослепил Боженька мозги бандитам, подсобил окаянным запамятовать про телефон-то! Работает телефон, идут гудки. Слава Тебе, Господи!

– Что, Ниночка, что?! – не спала мама, лежала в темноте наедине с горькими думами, нехорошими предчувствиями.

– Мама, звони Вите Скворцову. Мне пора. И Петру Сергеевичу, ему тоже пора.

Про зятя Дарья Антоновна не поняла, но ей это и не интересно. Главное – дочь. Началось. Толкнула мужа. Вставай. Началось.

Под утро в районном роддоме появился на свет сын Петра Сергеевича.

Улыбается Нина, за всё – Богу слава.

 

Немалых моральных усилий и физических сложностей несёт с собой дежурство у постели заболевшего родственника. А если свободного времени нет, то жертвовать приходится и работой. Решат эту проблему сиделки с проживанием, нанять которых поможет патронажная служба «Социальная поддержка».

Забирать Нину с новорождённым приехали папа с мамой. На директорской «Волге», Витя Скворцов за рулём. Так из реанимации директор совхоза распорядился. По дороге домой завернули в больницу к Петру Сергеевичу. Родители не хотели. Но уж Нина так просила.

Посмотрел директор винсовхоза на своего наследника, взял Нину за руку, держит, а сам отвернулся, прослезился.

Возвращаться после больницы домой Петру Сергеевичу нет ни желания, ни настроения. Приговор ему врачи вынесли – жить-то будет, но по мужской части больше не боец. Приезжал из областного центра специально выписанный профессор, но и он не смог ничего утешительного сказать по итогам осмотра пациента. Диагноз – пожизненный, вот только это и уточнил, развёл руками, с сочувствием посмотрел в глаза директору. Как теперь жить с этим? Что Нине сказать? Кому я теперь вообще буду нужен? Терзают такие вот мысли, не дают спать, и о сыне новорождённом забыл. Страшенное, горючее горе. Вот что теперь стоит перед Петром Сергеевичем. И больше ничего. Вдобавок во сне тёща пришла, позлорадствовала: «Так тебе и надо!». Проснулся, посмотрел вокруг себя на пустую больничную палату, голые белые стены, залитые тусклым синим светом ночной лампочки придверной. Впору стреляться. Свет не мил.

– Нет, Пётр Сергеевич, на развод я не согласна, – услышал ответ, когда, лёжа на больничной койке, обрисовал свои печаль и безнадёжность жене в следующий её визит.

– Эх, Нина, Нина… – взглянул на супружницу, закрыл глаза, говорить ком в горле не даёт. Слышит над собой её голос:

– Будем сына растить.

 

…Но не закончились на этом беды в их семье. Спустя неделю после выхода на работу выздоровевшего, наконец, директора приключилась новая история. Начался в совхозе бунт. Мужикам надоело жить без зарплаты, а бабам – тем более. Ещё бы. Виноградное вино, до которого дорвались после отмены перестроечного сухого закона и стали выдавать в качестве натуроплаты, стало всеобщей бедой. Поехать бы, продать его, куда-нибудь в центр, так куда там. Вместо воды выпивается одним махом. «Прекратите спаивать народ! Отдайте наши деньги!» – с такими лозунгами вышли на первую в истории хозяйства забастовку рабочие.

Попасть к себе в контору директору стало проблематично. Все пути и дорожки перекрыты бастующими. Стоят с раннего утра плотной стеной, гомонят, смотрят со злостью на специалистов: «Брюхи понаели. Куда прётесь. Чего забыли. Нет вам больше работы. Как и нам. Вместе будем кулак сосать. А ну пошли вон!». Цыкают слюной сквозь зубы.

Дождались прибытия начальства. Вот наконец подъехала к перегороженному мешками с песком въезду на площадь директорская «Волга».

Потекли к машине топтавшиеся на обочине конторские служащие, обступили руководителя с вопросами, как быть, что делать. «Пока по домам, а завтра видно будет», – услышали распоряжение, закивали, обрадовались, заспешили прочь.

Идёт прямо на толпу Пётр Сергеевич. Массивный, тучный, как и до операции, только прихрамывает и бледноватый, отмечают в толпе. «Такого кабана ничем не прошибёшь», – ёрничают.

Идёт по директорской привычке уверенно, с властным выражением лица. Брови сдвинул. Набычился. Испепеляет восставшую чернь начальственным взглядом. Желваки на скулах свинцовыми гирями играют. Вот сейчас приструнит смутьянов. Разгонит охальников. Поставит на место холопов. Ишь, распоясались, холуи. Воссмердела челядь. Сейчас покажет, кто есть кто.

Вдали, за баррикадой из мешков, Витя Скворцов жуёт сигарету, машину стережёт, настороженно поглядывает на толпу. Идёт в голове Вити нелёгкая работа мысли, что делать. Ждать ли, по обыкновению, шефа, или… «Эх!», – швырнул сигарету, сплюнул под ноги. Опасливо огляделся, попятился, сунулся сноровисто за руль. Вжих!

Застучали крыльями, потеряли степенность, бросились из-под колёс голуби, сыпанули воробьи.

 

Стоит Пётр Сергеевич перед людьми. Все ему знакомы. В своей приёмной видел то тех, то этих, высиживали в ожидании аудиенции, случалось, до темноты, а то и не один день пороги обивали. Куда деваться, приходилось помогать – кому дровами, кому кормами, кому удобрением, кому муку, мясцо, крупу выписывал. Вон тому машину выделял жену в больницу отвезти. Этой паре содействовал в приобретении лекарств, когда мать слегла. А тех парней привлекал к административной ответственности за пьянки на рабочем месте. Но то раньше. Сейчас, уверен директор, требуется плётка. Толпа есть толпа. С быдлом реверансы бесполезны. Тут или ты их, или…

Говорит он надменно, презрительно, в голосе – сталь, в глазах – лёд:

– Разойдитесь. В противном случае будете иметь дело с милицией. Живо!

И – непечатными словами. Для доходчивости.

Но вдруг осёкся. Холод скользнул по спине от предчувствия. По искривлённым лицам, по загоревшимся ненавистью глазам понял: нельзя так было сейчас. Но поздно.

Загалдела толпа, стала подступать к благоухающему одеколоном Петру Сергеевичу. Обдала его перегаром. Залаяла матюками. Воспламенилась злоба, забурлил котёл адский, поглотил с головой директора. Били его по-всякому. Кто – бутылкой с недопитой сивухой. Кто – ногами, кто – кулаками, а кто и дубиной.

 

Пронзительный крик: «Не-е-ееет!» привёл осатаневших в чувство. Расступились, дали дорогу бегущей с горки с распущенными косами, в расстёгнутой кофте. Бежит, кричит, платье на груди мокрое от избытка молока. А руки заняты. Прижимает к себе только что насытившегося материнским молоком сына, наречённого Сергеем, в честь покойного деда по отцовской линии – солдата Великой Отечественной. Молчание повисло в воздухе. Слышно, как ветер свистит в акации, обсыпает на людей листочки. Воробьи чирикают. «Ой, да что же это, звери мы или люди?!» – запричитали из дальних рядов. Стали неуверенно, медленно, отступать, потянулись по одному по домам. Минута, другая, и вдруг пусто-пусто, тихо-тихо.

«Ку-ка-ре-ку!» – выскочил на площадь ошалевший петух, за ним куры, набросились на втоптанные в пыль семечки, следы недавнего человеческого присутствия. Чик-чик-чик, клюют. Тук-тук-тук, стучит, стучит всё ещё сердце растерзанного, истоптанного, израненного человека. Спит рядом, на земле, на расстеленной женской кофте, спелёнутый младенец. Стоит на коленках молодая женщина, лицо у неё строгое, взгляд не по возрасту, как у старицы, скорбный, сосредоточенный, глубокий, губы шевелятся. Молится Богу. Молится Царице Небесной. Просит помиловать.

А в другом конце села, на огороде, копошатся родители Нины, потряхивают цапками, пропалывают сорняки. Беседуют. По обыкновению проклинают зятя. «Бог шельму метит. Мало, мало ему, скотине. Чтоб он сдох, проклятый!»

«Боже, Божечка, помилуй, Мати Божия, прости, сохрани, заступись!» Молится Нина.

Едут врачи. Уже близко совсем. Да и милиция подтягивается. Журналисты с телекамерами мчатся из областного центра. Сенсация.

Ничего не слышит, не видит Пётр Сергеевич. Ждёт чего-то его душа, всё ещё в теле, а чего ждёт, пока не знает. Ничего не знает, ничегошеньки. Ждёт своей участи.

Чмокает во сне сын. Молится Нина.

«Прости!» – слышится ей... Будто кто-то шепчет. Или ветер в акации шуршит…

 

 

 

Февраль, 2016 г.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за март 2016 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение марта 2016 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.