Я, Шахерезада...

 

 

 

«Вечереет. Небо пустое и смутное, моросит мелкий дождь. А я стою под мостом через речку Блис, привалившись спиной к холодной, покрытой аляповатыми граффити стене, и смотрю на лениво катящиеся в двух шагах от меня мутно-серые, с маленькими пенистыми барашками волны.

Вокруг – ни души, да и кто станет шататься по улицам в проклятую сырость? Непонятно даже, кого или чего я жду в такую погоду. Едва ли мне сегодня вечером хоть что-то обломится; и, пожалуй, самое разумное было бы уйти домой, согреться, выпить стаканчик чего-нибудь и посидеть вечерок у компьютера. А потом лечь спать и нормально выспаться. Так надоела эта ночная работа. Да только ведь Алекс опять станет орать, что я бездельник и сижу на его шее. Еще не понятно, кто на чьей шее сидит, в иной вечер я зарабатываю больше, чем он за неделю. А то еще и руки распускать начнет. Последнее время он все чаще позволяет себе опускаться до рукоприкладства, а уж за оскорблениями и вовсе в карман не лезет. Послать бы его куда подальше, но страшно опять оказаться одному.

Вот и стою под пролетом моста; на меня не капает, но промозглый, влажный ветер пробирает холодом почти до костей. И никуда от него не спрятаться; он гудит под аркой, словно в аэродинамической трубе, ерошит воду в Блисе, бросает прямо в лицо противные колючие брызги.

Пахнет дождем и отцветающей сиренью. Повсюду на мокром асфальте плещутся глубокие разноцветные лужи, отражающие и опрокинутые в них темно-зеленые кроны деревьев, и яркий горизонт, и лунный свет далеких фонарей, теплящихся блекло-зелеными звездами где-то в быстро темнеющей глубине городского парка.

О городском парке, одним концом примыкающем к вокзалу, а другим выходящем на набережную, стоит рассказать особо. Днем по его аккуратным, присыпанным мягким хрустящим гравием дорожкам прогуливаются почтенные пенсионеры (которых мы с Алексом за глаза ласково именуем «гитлерюгенд») и чадолюбивые бюргерши с колясками. А по вечерам здесь работают местные «штрихеры». Вы не знаете, кто такие «штрихеры»? То же самое, что по-русски хастлеры… Ах, это английское слово? Извините, не знал. По части образования у меня неважно, увы! В школе когда-то учил французский, без особого, впрочем, успеха. Ну, да все равно, ни «штрихерами», ни «хастлерами» они себя не называют, а говорят просто «мальчики». Мальчики, которые оказывают сексуальные услуги за деньги. Не женщинам, а гомосексуалистам.

Но я кривлю душой, говоря о штрихерах «они». Мы, конечно. Потому что я – один из них. Только я никогда не околачиваюсь вместе с остальными ни на вокзале, ни в парке, а стою здесь, под мостом через речку Блис. Это место для меня – особенное. А кому надо, тот меня и так найдет. И находят. При самом удачном раскладе человек пять за ночь (а работаю я обычно часов до двух), но не в такую погоду, разумеется.

Городок наш, Блисвайлер, небольшой, но оживленный. Если, вообще, применимо это понятие к немецким городкам, где все чинно, аккуратно, прилично почти до абсурда. Где собаки всегда ходят на поводке, дети за ручку, а пешеходы – только по тротуару. Нечто подобное говорит Алекс и хвалит немецкий порядок. А я, родившийся и выросший в таком же городке, только чуть большем по числу жителей, слишком хорошо знаю, что за чопорным, аккуратным фасадом часто скрывается совсем другое.

Процентов семьдесят моей клиентуры – туристы. Особенно часто приезжают из соседней Франции; да вот, голландцев тоже не раз встречал. Не знаю, что их сюда влечет, но едва ли наша местная достопримечательность: заброшенные заводские корпуса и гигантские сталеплавильные печи, несколько лет назад переоборудованные в музей индустриальной культуры. И кому придет в голову смотреть на страшные, ржавые чудовища, подобно огромным спрутам, царапающие небо жесткими щупальцами и беспардонно уродующие хрупкую, живую красоту нашего северного пейзажа? Клянусь, ничего более безобразного я в жизни не видел, чем эти, будь они неладны, индустриальные постройки. Но государство их охраняет, и гораздо более трепетно, чем очень красивые древние костелы.

А впрочем, что я, мальчишка-штрихер, с грехом пополам окончивший девять классов, понимаю в культуре?!

О, простите, я кажется, забыл представиться? Я – Джонни Маверик, эмигрант второго поколения, четыре года из своих девятнадцати проживший здесь, в Блисвайлере. А родился я в Саарбрюккене, в *** километрах отсюда, в семье «контингентных беженцев», как у нас называют евреев, приехавших из бывшего Советского Союза. Но о детстве своем я расскажу как-нибудь в другой раз, а для начала хочу описать вам настоящую достопримечательность нашего городка. Не памятники индустриальной культуры и не выработанные угольные шахты. Не привокзальный парк, в котором снимаются штрихеры, и я в том числе. В этом тоже, поверьте мне, любопытного мало. Занятие, как занятие, больших денег не приносит, но на жизнь хватает.

Работаю – изредка у клиентов на квартирах, иногда в машинах, запаркованных на стоянке неподалеку, а чаще всего прямо здесь, под мостом. А что? Место уединенное, и ближайший фонарь в двух десятках метров. Зимой, правда, зябко бывает, да зимы не очень суровые у нас. Хотя околачиваться морозной ночью на ледяном ветру, и еще у самой воды – радость небольшая. Я стою под пролетом моста и, едва удерживая в окоченевших пальцах кусочек угля, царапаю поверх разноцветных граффити знакомые с детства русские буквы. Стихи. Иногда свои, но чаще – чужие. Высоцкого, например, «Мы больше не волки…». И знаю, что их никто никогда не прочтет. На следующий вечер придут подростки с баллончиками, и поверх накарябанных мной строчек ляжет свежий слой краски. Пусть. Я пишу не для того, чтобы кто-то читал. Так же, как и этот дневник. Мне не нужны читатели, потому что я знаю, им всем на меня глубоко наплевать. Почтенным бюргерам и бюргершам. Исполненным чувства собственного достоинства «гитлерюгендам». Французам, этим ничтожным пожирателям лягушек и прочей нечисти. Длинноволосым подросткам в приспущенных джинсах, малюющих на пустых городских стенах бесчисленные сюжеты из дешевых японских аниме, витиеватые эмблемы спортивных клубов и жирно перечеркнутые свастики. Я не хочу, чтобы они читали. Чтобы пробегали строчка за строчкой равнодушными взглядами мои мысли, мои стихи, мои разочарование и боль. И именно поэтому я пишу по-русски.

О, нет, мне совсем не нравится, то, что я делаю, и никакого удовольствия я не получаю, ни морального, ни, простите, физического. Просто растрачиваю свою жизнь попусту, грубо, пошло и бездарно. Стыдно, ведь я не ауслендер какой-нибудь («ауслендер» – нем. «иностранец», в эмигрантском сленге имеет уничижительный оттенок), у меня немецкий паспорт есть. Знаю, что надо бросить маяться дурью и пойти куда-нибудь учиться, получить профессию. Иначе чем я, спрашивается, буду заниматься после тридцати? Штрихер, он ведь, как стюардесса. Как перевалило за третий десяток – все, отлетал. А ведь это еще не старость! Знаю так же, что с каждым пробежавшим годом все труднее будет вернуться к нормальной жизни, что человек втягивается во что угодно и к чему угодно привыкает; а драгоценное время, между тем, уходит, и назад его не вернуть. Но… пока все мои благие намерения остаются благими намерениями, а планы – планами. Пока мне девятнадцать лет, и лето еще только начинается, и в парке отцветает сирень, осыпаясь на мягкий газон крошечными бледно-фиолетовыми звездочками. И моросит мелкий, не по-июньски холодный дождь.

А я стою под мостом через речку Блис и, поскольку клиентов все равно нет, и делать нечего, рассказываю вам историю своей жизни. Вам? Да нет, самому себе, потому что знаю: никто этого никогда не прочтет. Даже Алекс еще ни разу не заглянул в мой дневник, хотя тот и валяется у него прямо под носом. И вовсе не из деликатности, нет. Как раз таки деликатность моему сожителю и другу абсолютно чужда, просто ему, как и всем остальным, глубоко наплевать на то, что творится в душе у Джонни Маверика. Деньги домой приносит – и ладно.

Но постойте, я все время сбиваюсь с мысли. А ведь хотел рассказать о достопримечательностях нашего маленького городка.

Так вот, главная достопримечательность Блисвайлера – это речка Блис. Хотя ни туристы, ни местные жители ничего примечательного в ней не видят. Река, как река. Темно-свинцовая, в глубине почти не прозрачная, и слегка грязная на первый взгляд. Но это не так. На самом деле в речке Блис очень чистая вода. В ней даже живут рыбки, и иногда, когда солнце теплой желтизной подсвечивает песчаную отмель, можно увидеть, как на мелководье, у самой кромки суши крохотными серебряными искорками резвятся мальки.

Осенью вниз по реке яркими пятнами плывут опавшие листья, а ранней весной – всякие щепочки, дощечки, сломанные веточки, сухие травинки и прочий сор. Наверное, где-то далеко, в верховьях Блиса сходит снег, и талая вода с берегов приносит с собой весь этот мусор. Но у нас снега почти не бывает, а река никогда не покрывается льдом, даже в самые холодные зимы, когда столбик термометра падает до отметки минус пять градусов.

В любое время года вода в Блисе всегда одинаково холодная и странная на ощупь, а если опустишь в нее ладонь, то чувствуешь легкое головокружение, словно от прикосновения к чему-то нереальному. Река, одна и та же, и в то же время каждую секунду – другая. Стоит только погрузиться взглядом в ее ласковую, мутно-светящуюся глубину, и кажется, будто плывешь вместе с этой водой, точно щепка или осенний лист, подхваченный безжалостным течением.

Редкие серебряные пряди дождя, непрерывно мельтешащие перед глазами, и стремительно сгущающийся тепло-серый полумрак скрадывают очертания предметов, делают контуры расплывчатыми, а формы – нечеткими. Но и в ясные дни над Блисом все равно клубится легкая, похожая на туман, белесая дымка. Туман, который никогда не рассеивается и не позволяет как следует рассмотреть противоположный берег. Лишь в общих чертах: пологий лесистый холм, опоясанный желтой змейкой петляющей по склону дороги, и маленький поселок у самого подножья. Обычный с виду немецкий поселок. Тонущие в мягких облаках зелени аккуратные белые домики. Над красными черпичными крышами бледно-фиолетовыми колечками вьется дымок. А по вечерам, вот как сейчас, в опускающихся сумерках, яркими серебряными звездочками зажигаются на том берегу далекие фонари, и тускло вспыхивают желтые квадратики освещенных окон. Там живут люди! Какие? Я не знаю, и никто не знает, потому что никто еще там никогда не бывал. Уж в чем-чем, а в этом я абсолютно уверен. А все дело в том, что на другой берег речки Блис невозможно перейти. Я пытался, и не раз, а первые месяцы моей жизни в Блисвайлере по нескольку раз каждый день. И все попытки оканчивались ничем. Доходишь до середины моста, и тут тебя как будто разворачивает, но так ловко и незаметно, что и почувствовать ничего не успеваешь. Только что шагал по направлению к противоположному берегу, а в следующий момент уже идешь назад, в ту сторону, откуда пришел. И так каждый раз, хоть целый день броди по мосту, все равно вернешься в исходную точку.

Наверное, вы думаете, что нас день-деньской осаждают ученые мужи с мировыми именами, пытающиеся объяснить, понять, разложить по полочкам сей таинственный феномен? Что о нашем чуде пишут в газетах и толстых энциклопедиях? Ничего подобного! Я думаю, что о странных свойствах моста через Блис не знает никто кроме меня. Что никто, кроме меня до сих пор и не пытался перейти на ту сторону. Нормальному обывателю нет ведь дела ни до загадок природы, ни до людей, живущих на другом берегу. Только я, единственный в городе чудак, ходил по мосту туда и обратно, десятки, сотни раз; а вернее, только «обратно», потому что попасть «туда» так и не смог. Наверное, можно было бы попробовать перебраться через Блис вплавь… не такой уж он и широкий. Но я не умею плавать. А если бы и умел, никогда бы не рискнул войти в его странную, серую воду, от одного прикосновения к которой мурашки бегут по коже. Она не отпустила бы меня больше, эта вода, и на другой берег не пустила бы, и назад не вернула. А спеленала бы по рукам и ногам, затянула в воронку, утащила на дно. Я знаю, так бы оно и было.

Есть в этой реке нечто, внушающее, если не страх, то молчаливое уважение, по крайней мере. Уважение, да».