Запах горького ветра

 

 

Наверное, с высоты город выглядел странно. Запутанный лабиринт из высоких стен и узких переулков; острые, черные башни, как иголки, втыкающиеся тонкими шпилями в прохладно-голубой шелк низко нависающего неба; в беспорядке громоздящиеся друг на друга тесные коробки домов. Утром неяркие лучи слегка золотили их, придавая грубому серому камню тепло-коричневый оттенок, а по ночам луна заливала мягким, струящимся серебром. И тогда вся картина становилась такой прозрачной и хрупкой, что, казалось, даже легкий порыв ветра способен разбить ее вдребезги, обратить в бессмысленную кучу призрачных, слабо светящихся осколков.

Наверное, не одна птица, пролетавшая над городом, задумывалась, для чего понадобилось людям возводить такое беспорядочное, лишенное простора и света сооружение. Они, птицы, многое видят и многое знают. Они знают, как восходит вверх густое тепло от нагретой солнцем земли и как разгорается чуть тронутый бледно-изумрудной зарей горизонт. Как отцветают травы и поднимается тонкая золотая пыль от дорог. И где рождаются мутные осенние дожди, и из чего состоят радуги. Они, должно быть, знают, где кончается город. Но люди этого не знали, для них он был бесконечен. А, может быть, он и вправду бесконечен и давно уже разросся на весь мир. И мысль эта, хотя и веяло от нее чуть заметной ностальгической грустью, была мила человеческому сердцу, как мысль о своей исключительности и превосходстве над всякой живой тварью на Земле.

Уже клонился к закату день, и неровные, заостренные верхушки стен полыхнули теплой желтизной, отбрасывая на пустынные мостовые города жемчужно-серые тени. Здесь было солнечно лишь в те немногие часы, когда дневное светило находилось в зените. Извилистые и узкие, как каньоны, улочки, на них не могли свободно разойтись даже два человека: одному приходилось останавливаться и прижиматься к стенке. Но Цвика любил их за иллюзию уединения, которую они давали. Он мог часами бродить, затянутый в липкую паутину бесчисленных поворотов и переулков, которые никогда не заканчивались тупиками, но бесконечно переходили друг в друга, как реки и ручьи, сливающиеся вместе; и за всю прогулку встретить лишь одного, от силы двух случайных прохожих, да и то незнакомых.

Боаз говорил, что это чистейшее безумие, тратить столько времени на бездумное шатание по улицам; столько драгоценного времени, которое они – с гораздо большей пользой – могли бы провести вдвоем. Он говорил: Цвика когда-нибудь нарвется на неприятности; в городе живет много самых разных людей, и никогда не возможно с точностью сказать, что у кого на уме. И не то, чтобы одинокие прогулки таили в себе реальную опасность; но это же так понятно, что Боаз беспокоится, он ведь любит Цвику, любит по-настоящему, вот только никак не может понять, что у него такое в душе творится. Что заставляет его жаловаться на одиночество, а потом убегать из дома и блуждать, подобно затерявшейся в кронах деревьев звезде, по бескрайнему лабиринту города, все глубже погружаясь в его манящий, таинственный мир, такой же запутанный и печальный, как и его собственные, Цвики, мысли. Цвика медленно поднимает глаза на серую, выщербленную стену, переходящую в облезлый, прогнивший забор с несколькими выломленными досками, покосившийся и наполовину заросший высокой, почти по колено травой. Они не знают, ни Боаз, ни остальные, что одиночество у него внутри.

Какое, однако, заброшенное место. Цвике невольно подумалось, что со времен постройки первых стен сюда никто не забредал. Белесая, растрескавшаяся от долгой засухи земля, взломанная кое-где пробившимися сквозь нее жесткими стеблями сорной травы... уродливые пробоины в заборе... А вот здесь, почти полностью прегораживая улицу, валяется бесформенная каменная глыба, очевидно, кусок стены. От таких уголков веет чем-то забытым и странным; к ним не хочется прикасаться, как не хочется прикасаться к почерневшей прошлогодней листве. И, наверное, нужно быть немного мазохистом, чтобы любить их, потому что прошлое всегда причиняет боль, пусть даже неосознанную.

Цвика подошел и опустился на начавший порастать шелковистым мхом обломок. Надо немного отдохнуть и быстро возвращаться домой, уже поздно. Боаз будет беспокоиться, он всегда переживает, когда его друг возвращается чуть позже обычного. Наверное, выдумывает себе всякие ужасы, разных свихнувшихся полоумных маньяков, которые так и ищут, как бы кого отыметь в темном переулке. Сам Цвика на сей счет не тревожился, ни о каких маньяках он ни разу не слышал, а дорогу к дому всегда находил безошибочно. Некий подсознательный инстинкт гнезда выводил его из самых глухих и отдаленных мест.

Какой-то шум неожиданно вспугнул чуткую, живую тишину уже окунувшегося в хрустально-золотое закатное марево города: мелкое, дробное постукивание, как будто цокот острых коготков по камню. Цвика поднял взгляд: на фоне быстро разгорающегося вечернего неба, по гребню стены прыгала крупная птица с черным, отливающим тусклым серебром опереньем. И не просто прыгала, а как будто исполняла замысловатый танец: поворачивалась на одном месте, поднимала то одну, то другую лапу, а потом раскрывала крылья и жеманно кланялась, одновременно низко приседая, точно в глубоком реверансе. Может быть, в другом месте и при других обстоятельствах это показалось бы забавным, но сейчас, в пустынном переулке, в неверном свете едко-оранжевого заката, странное зрелище внушало почти суеверный страх. И вдруг раздался пронзительно-чистый, режущий слух звук, словно от внезапно лопнувшей струны, который Цвика тотчас узнал – это по верхушкам стен прошел ветер. Дикий, горький ветер, прилетавший, как говорили в городе, откуда-то с севера, первый предвестник приближающейся осени. Цвика быстро обернулся и испуганно вскочил на ноги: на фоне темной стены отчетливо вырисовывалась чья-то неправдоподобно вытянутая тень с длинными, падающими на плечи волосами. Женщина?

Цвика знал, что женщины – злобные, нечистоплотные и агрессивные существа, и что любое общение с ними нежелательно и опасно, однако какое-то им самим до конца не осознанное чувство – смесь любопытства и гордости – удержало его на месте и заставило проследить взглядом, откуда падает тень. Девушка стояла в проломе забора (очевидно, проникла с той стороны!); совсем молодая и неправдоподобно худенькая, одетая во что-то блекло-лимонное, развевающееся и легкое, точно бьющийся на ветру осенний лист. Узкое лицо, обрамленное пушистым облачком темных волос, темные, широко открытые глаза, которыми она наблюдала за птицей – ничто в ее облике не внушало ни страха, ни отвращения. Но Цвика все же отступил из предосторожности на шаг вглубь переулка, прижался спиной к каменной стене. Он прекрасно знал, что внешность этих тварей бывает, ой, как обманчива. Так его учили, по крайней мере. Сам он, слава Богу, никогда с ними не сталкивался, а видел их только на картинках. Женщины жили в другой части города и, конечно, кое-кому приходилось с ними изредка общаться. Особенно тем, кто трудился в лаборатории воспроизводства и репродукции, где в специальных инкубаторах выращивались человеческие эмбрионы. К сожалению, сотрудничества в этой области было не избежать, в остальном же мужская и женская половины населения города добились полной независимости друг от друга. Что касается Цвики, то он работал в тех секциях, где производилась селекция растений, в так называемых Оранжереях, и контакты с женщинами не входили в его профессиональные обязанности.

Однако девушка уже заметила его, и целая гамма противоречивых чувств отразилась на ее лице. Испуг, удивление, любопытство... Ее губы чуть заметно шевельнулись. «Танцующая птица, – прошептала она, обращаясь не то к Цвике, не то к самой себе. – Плохой знак».

Цвика ничего не ответил и, повернувшись, быстро зашагал прочь. Сердце его учащенно, болезненно билось. Видимо, Боаз прав, и зачем он шляется где попало и ищет приключения на свою голову? Ему что, других проблем не хватает? Постепенно Цвика успокоился, дыхание стало ровнее, он замедлил шаг. А что, собственно, произошло? Да ничего... странная птица... неожиданная встреча с женщиной, посмотрели друг на друга и разошлись. И что она могла ему сделать? Она сама испугалась, это же было видно.

Цвика быстро добрался до дома; открыл дверь своим ключом и вошел очень тихо, надеясь незаметно проскользнуть в ванную. Но Боаз ждал его и, шагнув навстречу из темноты коридора, ласково привлек к себе, обнял, заглянул в глаза.

– Что-то случилось? – в его голосе была тревога.

– Нет, с чего ты взял? – ответил Цвика, чувствуя, как предательский румянец заливает лицо.

– Ты чем-то взволнован.

От Боаза ничего невозможно было скрыть, он безошибочно различал любую, даже малейшую перемену в настроении друга.

– Я видел птицу... птицу, танцующую на заборе.

Вопреки его ожиданиям Боаз не рассмеялся и даже не удивился, а только посмотрел на него очень внимательно.

– Это тебя расстроило? Испугало?

– Нет... Не знаю. Наверное, глупо, – Цвике хотелось побыстрее закончить разговор. – Просто танцующая птица – плохой знак.

– Плохой знак? Кто тебе это сказал?

– Не знаю.

Цвика прошел в гостиную и сел на стоящий возле самого окна, обитый мягким синим плюшем диван; одной рукой заслонил глаза от яркого света. Боаз накрывал на стол. На белоснежной скатерти стояли две тарелки из тонкого белого фарфора, а рядом были аккуратно разложены вилки и ножи, такие блестящие, что Цвике даже смотреть на них не хотелось, а не то что взять в руки. Посередине стола высилась огромная хрустальная ваза с искусственными цветами: высокие синие гладиолусы с острыми темно-зелеными листьями и плотными бутонами. Цветы, почти как настоящие, словно их только что сорвали с клумбы и не успели отряхнуть с нежных, точно голубое пламя, лепестков капельки росы.

Боаз принес большое блюдо с сэндвичами и две толстые витые свечи в серебряных подсвечниках. Поставил их на стол, рядом с вазой, зажег свечи, погасил электрический свет. В комнате сразу стало уютно, и дрожащие на цветах росинки отразили маленькие живые огоньки, а хрустальная ваза как будто наполнилась призрачной, радужно переливающейся водой. Цвика и Боаз поужинали, ведя спокойную, неторопливую беседу, причем переговаривались они даже больше взглядами, чем словами. Оба знали друг друга достаточно долго, чтобы не нуждаться в словах.

Цвика пришел в Оранжереи без малого пять лет назад, неловким и немного замкнутым четырнадцатилетним подростком. Там-то и приметил его двадцатисемилетний Боаз, возглавлявший в то время один из отделов в секции селекции растений. (Это уже потом, его, Боаза, перевели в лабораторию воспроизводства и репродукции, в которой людей всегда не хватало.) А Цвика только что закончил обучение; все было для него еще непривычным и новым; и так хотелось понравиться «взрослым» коллегам. Тогда, в первые дни, он старался одеваться как можно эффектнее и улыбался всем, кто к нему обращался. Хотя, по правде сказать, одеваться эффектно он тогда еще не умел, а улыбка выходила робкая, несмелая. Так же улыбнулся он и Боазу, испуганно и безлично, и не обращал на него больше внимания, не замечал на себе его постоянного, изучающего взгляда. А после работы торопился поскорее уйти. Ему хотелось побыть одному, наедине со своими мыслями; послоняться по пустеющим улицам города, прислушиваясь к гаснущему в тишине звуку собственных шагов. Ходить до самой темноты или вдруг остановиться и, запрокинув голову, смотреть на звезды... такие близкие и теплые, что он и думать о них мог не как о солнцах других миров, но как о чем-то столь же доступном и родном, как отблески свечей в темной глубине окон или крошечные голубые искорки светлячков, блистающие то тут, то там среди редких травинок по обочинам дорог. И не нужен ему был для этих уединенных прогулок никакой провожатый, но Боаз почему-то всегда оказывался рядом. Будто случайно выходил одновременно с ним из Оранжереи, и они шли вместе, иногда разговаривая, а иногда просто молча, взявшись за руки, до самого дома Цвики.

А потом – это было вскоре после осеннего праздника огней – Боаз пригласил Цвику к себе домой, где все и произошло. В этой самой гостиной, на плюшевом диванчике. Бутылка красного сухого вина на двоих... теплый золотой полумрак... смущающие прикосновения и жадный блеск в глазах... испуганно пляшущие блики на стенах... головокружение и резкая боль, сильная, почти до тошноты... И странное темное пятно на синей обивке дивана, совсем маленькое, но еще долго потом внушавшее чувство острого отвращения. Нельзя сказать, что Цвика этого хотел, просто покорился ласковой, но настойчивой силе Боаза, а затем покорился судьбе и вскоре перебрался к нему жить.

Цвика улыбался, вспоминая, и в его улыбке не было грусти. Все так хорошо сложилось, о большем он не смел даже мечтать. Рядом серьезный, надежный партнер, верный... а главное – любящий... А что же он сам, Цвика? Конечно, и он тоже любит, но только немного по-другому, по-своему... как человек, привыкший смотреть на мир сквозь прозрачный кристалл одиночества, пропускающий свет, но плохо пропускающий тепло.

Покончив с ужином, они убрали со стола, и Цвика снова примостился под окном, на диване, на сей раз с альбомом на коленях и тюбиком золотой краски в руке. Плоский тюбик с узким горлышком, из которого при легком нажатии можно выдавить тонкую светящуюся линию, ровную, будто прочерченную пером. Это гораздо удобнее, чем возиться с кисточками, тем более, что смешивать краски Цвике было не нужно, он всегда рисовал одним цветом.

Он водил тюбиком по чистому листу, и на нем медленно, штрих за штрихом, возникала знакомая картина: река, спокойная, застывшая в неподвижности; легкие, блестящие очертания облаков на небе; золотые камыши, чуть тронутые ветром, склонившиеся к самой воде. (И Цвика слышит, да, отчетливо слышит, как в этой неестественной, словно стеклянной тишине дрожит и рвется сквозь прибрежные заросли горький и отчаянный, почти непереносимый для человеческого слуха звук).

Боаз подошел сзади, заглянул через плечо. И где Цвика мог такое увидеть? Реки в городе не было, а, вернее, была, но ее еще в незапамятные времена заключили в трубу и с глаз долой упрятали под землю; из нее брали воду для городских нужд. Или это пейзаж из старого кинофильма, из числа тех, что пылятся на полках в архиве? Архив считался закрытым, и доступ в него имели лишь немногие; но иногда некоторые из хранящихся там фильмов показывали по местному телевидению. Разумеется, Боаз их не смотрел, как и любой нормальный человек, но находились чудаки, которым нравилось всякое старье.

Как бы отвечая на незаданный вопрос, Цвика откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза и начал вполголоса декламировать когда-то давно, в школе, заученное стихотворение:

«Горький ветер ревет и беснуется,
Гонит рябь по вздремнувшей реке,
А в заливе болотная курочка
Вьет гнездо в золотом лозняке.

Этой птичке бессильной и крохотной
Я поведал бы сердце свое,
Но река, словно вечность, глубокая,
Отделяет меня от нее...»

– Что это за горький ветер? – спросил Боаз и бережно, осторожно, не желая потревожить углубившегося в свой мир художника, провел рукой по его волосам.

– Это ветер, который заставляет людей сбиваться с пути и забывать самих себя, – с готовностью пояснил Цвика. – Поступать необдуманно и часто вопреки собственным желаниям. Совершать ошибки, которые ломают потом их жизнь, подобно тому как река взламывает подтаявший весенний лед. – Он не видел, но знал, что Боаз за его спиной задумчиво кивает. – Он заставляет их не просто страдать, а страдать без всякого смысла.

– Что они чувствуют? – поинтересовался Боаз. – Отчаяние? Растерянность? Боль?

– Нет, не то... Не знаю... Они просто меняются и забывают все, что должны были бы знать...

Боаз обнял Цвику за плечи, заставил его подняться на ноги.

– Пойдем, милый, уже поздно. Примем душ и пойдем спать.

Они задули свечи и ушли. И только снова потускневшая хрустальная ваза и подсыхающая картинка на столе всю ночь прислушивались сначала к звукам голосов, долетавших из спальни, затем к возне, чьему-то прерывистому дыханию и жалобному скрипу кровати; а потом – к тишине.