Запах горького ветра

Открыв глаза, Цвика обнаружил, что лежит на кровати, в спальне. Очевидно, после того, как он заснул, сидя и уронив голову на руки, Боаз перенес его сюда, заботливо укутал теплым шерстяным одеялом. Сам, конечно, спал в гостиной, на диване. Цвика сонно потянулся, сероглазое осеннее утро с легкой улыбкой смотрело ему в лицо. И он не мог не улыбнуться ему в ответ; хотя на душе было, ой, как нерадостно. Прошедший день казался тяжелым сном. С одной лишь разницей: обещание, данное во сне, не нужно выполнять, за сказанные второпях слова не нужно расплачиваться... и никто из персонажей твоего сна не призовет тебя к ответу, как бы ни был ты перед ним виноват. К сожалению, в жизни все не так. Цвика встал и, двигаясь по комнате, как сомнамбула, стал собирать вещи. Боаза нет дома. Что ж, тем лучше, Цвике проще будет уйти. Он оставит Боазу записку, попрощается, попросит прощения.

Он запихивал в сумку какую-то одежду, белье... так же машинально сунул сверху альбом и краски. Не все ли равно, что взять? Так или иначе, оставить придется слишком многое. Цвика вздрогнул и очнулся. Что он такое делает? Ведь сначала надо было бы умыться и позавтракать. Не пойдет же он голодным, в самом деле; одному Богу известно, когда и где ему теперь удастся поесть.

За заплаканным, мутным стеклом окна неприветливо серела узкая полоска неба, зажатая между черными гребнями стен; злобно моросил мелкий осенний дождь. Но не от этого сжималось сердце, и слезы, непрошенные, набегали на глаза. Цвика стоял посреди комнаты, уронив к ногам почти собранную сумку, и со странным выражением лица рассматривал привычные, знакомые вещи, все те, обыкновенные, незначительные на первый взгляд предметы, составлявшие их с Боазом совместный быт.

Он как будто видел их впервые: чистая белая скатерть со скромной вышивкой по краям и искусственные цветы на столе. Пять лет назад, когда совсем еще юный Цвика впервые переступил порог квартиры Боаза и робко остановился посреди гостиной, стараясь казаться независимым и взрослым, эта ваза с цветами первой привлекла его взгляд, и уже тогда он про себя похвалил вкус нового друга. Застекленный сервант с чайной посудой; миниатюрные, ярко раскрашенные фарфоровые чашечки, целиком умещавшиеся в ладони. Зеркало у входа, часто ловившее их быстрые тени: метнувшиеся навстречу друг другу, снова разошедшиеся, слившиеся в долгом поцелуе. Книги, которые Цвика любил читать и перечитывать темными осенне-зимними вечерами, а иногда и просто листать страницы, выискивая и них отрывки, созвучные его собственным мыслям.

Дом, который ему предстояло покинуть, чтобы никогда больше в него не вернуться. Просто четыре стены, столько всего вместившие, столько видевшие и пережившие, вместе со своими хозяевами. Цвика вдруг почувствовал внезапную слабость, такую сильную, что ему пришлось сесть. Уйти отсюда, навсегда? Он и не подозревал раньше, как глубоко врос корнями в этом дом, в повседневные привычки; он, когда-то так мало считавшийся с ними... Теперь же каждый его шаг по оставляемому дому отзывался во всем теле мучительной болью.

Уйти, куда, в промозглую осеннюю сырость? С кем, с этой девушкой, с Мириам? Она представлялась ему лучом солнца в тумане, песней, солнечной осенней листвой... но не частью дома. Сможет ли когда-нибудь стать, он не знал, да и откуда ему было знать? Для дома недостаточно только крыши и четырех стен.

Страшное бессилие овладело Цвикой, он понял, что никуда отсюда не уйдет... никогда. Да как он мог помыслить о таком? Он был не в себе, болен, опьянен горьким ветром, но теперь сознание постепенно возвращалось к нему.

Вместе с этим решением пришло облегчение. Цвика подошел к столу, скомкал в руке чистый листок, на котором собирался написать записку Боазу, и сунул измятую бумажку в карман. Боаз простит его. Конечно, вначале будет нелегко. Цвика не сомневался, что на работе над ним станут издеваться, избегать его, может быть, в глаза называть извращенцем. Боазу тоже будут говорить всякие гадости и, придя домой, тот станет выплескивать их горькими упреками.

Слезы, отчуждение, презрение окружающих – вот расплата за изменчивый призрак надежды, которым он, Цвика, на мгновение позволил себе увлечься. Возможно, иногда его будет мучить тоска по несвершившемуся. Но только иногда... Так пройдет осень. А потом зима занесет глубоким снегом печальные воспоминания. Все забудется. Мириам и ее странная сказочная страна. Мечтательная темноволосая девушка с непривычным для слуха, звучащим, как далекая музыка именем и теплыми губами. Наверное, она тоже забудет его и останется в городе, а, может быть, уйдет одна. Кто знает, не лучше ли ей и в самом деле уйти... А весной начнется новая жизнь.

Цвика уже совсем успокоился, тоска отступила, мысли текли отстраненно, равнодушно. Слезы высыхали на глазах, как яркие, прозрачно-синие сапфиры в дрожащих отблесках занимавшегося дня. Надо будет позвонить в городскую аварийную службу, чтобы отремонтировали проломленный забор. Конечно, не в заборе дело, но это было бы символично. Ничто не должно проникать сюда с той стороны.

Рука Цвики потянулась к телефону, медленно сняла трубку. Что-то мягко толкнуло оконное стекло. Ветер. Он прошел по притихшему городу и вернулся обратно, в Долину ветров. Взволновал, растревожил золотые струны прибрежных камышей, извлек из них высокий, трепещущий, долго не смолкающий звук. И снова Цвика узнал его. На мгновение, всего лишь на мгновение, закрыл глаза. Чья-то рука водит тонкой золотой кистью по бумаге. Чей-то голос, нет, не чей-то, а его, Цвики, читает тихо и размеренно печальные, давно позабытые и в то же время удивительно знакомые стихи:

«Горький ветер ревет и беснуется,
Гонит рябь по вздремнувшей реке,
А в заливе болотная курочка
Вьет гнездо в золотом лозняке.

Этой птичке бессильной и крохотной
Я поведал бы сердце свое,
Но река, словно вечность, глубокая,
Отделяет меня от нее.

Та река поросла до излучины
Рыжей тиной, осокою слов.
Здесь смотреть стану, злой и измученный,
Как выводят на воду птенцов.

Тростники беззащитные клонятся,
Точно больно им прямо стоять;
Что забыто – однажды исполнится,
Что уйдет – возвратится опять.

Так сбылось твоей воли пророчество:
Неуемному ветру назло
Буду горько стоять в одиночестве
И смотреть на чужое гнездо.

Не спуститься в тенистые заводи,
Не доплыть до других берегов;
Ослабела душа от усталости,
И от запаха горьких ветров...»