Февральский подснежник

 

 

 

Если это и было сновидение, то оно мало чем отличалось от яви. Рики лежал с закрытыми глазами, наблюдая, как движутся под сомкнутыми веками золотые искры – точно глубоководные рыбы в черной воде. Размышлял и вспоминал. Как там сейчас Марайка? Ищет его, подняла на ноги соседей, полицию? Не найдет. Рики знал, что люди – как пружины, одни в трудной ситуации сжимаются и копят силы, другие, наоборот, растягиваются и провисают. А Марайке нельзя ломаться – Мориц без нее пропадет.

Он зажмурился сильнее, и блестящие искры превратились в цветы – неестественно четкие, точно выжженные на сетчатке, они распускались перед его внутренним взором роскошными букетами. Рики чувствовал их мускусный аромат, от которого кружилась голова и сознание то и дело замирало, точно заевшая кинопленка. Звуки исчезали, он не слышал дыхания Стеллы, и в такие моменты казалось, что его руки сжимают пустоту.

Не порвался бы тоненький поясок.

Рики вспомнил про медитацию сердца и попытался ее проделать. Что снаружи – то и внутри, что вверху – то и внизу. А вдруг, погружаясь вглубь себя, можно вынырнуть на поверхность?

Вначале он не мог сообразить, что нужно делать: ведь разум человека – это мозг, а мозг – в голове. Как переместить его в грудную клетку? Стал перебирать в памяти все, что слышал или читал об измененных состояниях сознания, и нашел выход. Представил на расстоянии двадцати сантиметров от лица маленькую светящуюся точку, сосредоточился на ней – так, что все остальное исчезло: запахи, цветные искры, огненные букеты – а потом по капле перелил в нее свое «я».

 

Крохотная ослепительно-желтая мушка ловко проскользнула между ребрами, которые виделись ей скалистыми утесами, спустилась по течению реки с густо-красной водой, отряхнула крылышки – и решительно вторглась в огромный и блестящий, как спелое яблоко, шар. Захлебнулось его сочной мякотью. Не было ни багрового коридора с гибкими стенами, ни болотной жижи на полу, а только рассыпчато-приторная, всепроникающая сладость.

«Разве сердце похоже на яблоко?» – удивился Рики, и тут же оказался в тесном бревенчатом сарае, заваленным лопатами, мотыгами, ножницами-секаторами, граблями, шлангами и прочим садовым инвентарем. Пахло землей и сырыми еловыми досками. Сквозь затянутое несколькими слоями паутины окно едва пробивался солнечный свет.

Прямо у ног Рики стояла жестяная лейка, с ее ручки свисала пара толстых, перепачканных глиной перчаток, а чуть подальше – в углу – сверкала в тусклых лучах, точно невиданный драгоценный камень, горка разноцветных наперстков. Даже не пересчитывая, Рики знал, что их ровно семь.

«Неужели это и есть святая святых? – подумал он с недоумением.  – Как здесь все запущено», – была следующая мысль, от которой почему-то стало грустно.

Рики обошел сарай, смахнул паутину со стекла – но оно оставалось мутным, и ничего за ним было не рассмотреть, кроме сочащегося алым кусочка неба.

А ведь если все потайные комнатки выходят на одну и ту же улицу, – догадался он, – то жена и сын могут его услышать.

Рики сложил ладони рупором и выкрикнул:

– Марайка! Марайка, я здесь!

Звук шарахнулся от стен, раскололся и резиновыми мячиками запрыгал по сараю. Рики едва успел увернуться от них – твердые и упругие, они лупили по бревнам с жестокостью отрекошетившей пули.

– Мориц! – позвал Рики уже тише.

На этот раз крик не вернулся к нему оглушающим эхом, а мягко протек в щели бревенчатой кладки, выплеснулся наружу и исчез.

– Мориц...

– Тсс... Что случилось?

 

Рики очнулся от несильного толчка в бок, распахнул глаза и чуть не опрокинулся в черное, как гладь торфяного озера, ночное небо. Он и Стелла лежали, распластавшись, на слегка наклонной бетонной плите, а прямо над ними нависала стрела подъемного крана – черная на матово-сером. Слева застыл с поднятым ковшом силуэт экскаватора, а чуть дальше – до самого горизонта – тянулся высокий, в полтора человеческого роста забор, к которому примыкал похожий на шрам карьер.

Опять стены... стены и лабиринты, – пробормотал Рики, потягиваясь и разминая затекшие мышцы. – Э... что? Нет, ничего не случилось, все в порядке. Так, привиделось. Где это мы?

– На стройке.

Звезды, гладкие, точно раскиданные по шелковому платку стеклянные бусины, стягивались в улицы и проспекты, загорались фонарями вдоль дорог, рассыпались пестрыми фантиками окон и неоновыми трубками световых реклам. Вжавшись спиной в холодный бетон и затаив дыхание, наблюдал Рики, как оживает нарисованный в небе город.

В какой-то момент ему почудилось, что верх и низ поменялись местами, и сам он корчится, распятый на небосклоне, а над головой струится, мелькает и вспыхивает его с Марайкой прежняя жизнь. Молочным ручейком протянулась Эгон-Райнерт-Штрассе, а от нее мелкими мутными потоками разбежались Вальдгассе, и Ауф-дер-Верт, и маленький тупиковый переулочек без названия, в котором Рики любил по воскресеньям гулять с Морицем. Образованный глухими стенами домов, этот переулок всегда оставался безлюдным, даже по вечерам и в выходные – прохожим здесь было просто нечего делать – зато в живых изгородях громко чирикали воробьи, а по нагретой солнцем брусчатке сновали тонкими веретенками зеленые ящерки. Рики устраивал сына на раскладном парусиновом стуле и присаживался рядом на корточки. Смотрел, как ребенок играет своими блестяшками, дремал или разговаривал – не то с ним, не то с самим собой. Хорошее было время, несмотря ни на что.

 

Он едва соображал, где находится, так густо вызвездилось, затуманилось и засеребрилось все вокруг. Идущая вдоль забора гравиевая дорожка превратилась в Млечный Путь, ковш экскаватора стал Большой Медведицей, а Рики со Стеллой...

– Я только что не мог догадаться, где мы, а где звезды, – сказал он и совсем по-детски пожаловался. – Хочу домой.

Только сейчас Рики заметил, что его запястье свободно. Стелла задумчиво наматывала на палец конец пояска, казавшегося в ночном свете не красным, а тускло-фиолетовым.

– Я тоже когда-то хотела. Очень. Помню, как долго мы с Фрэнком бродили по лесу, искали февральский подснежник, да так и не нашли. А теперь не знаю даже. Наверное, все мои близкие уже умерли, а может, наоборот, никто и не заметил, что меня нет. Может, та группа все еще сидит и медитирует, а мама на кухне готовит ужин. Время – такая странная штука.

– Что за подснежник?

– Вообще-то здесь неплохо, – словно не слыша его, продолжала Стелла. – Ни о чем не надо беспокоиться – ходи и смотри. А не хочешь – ляг и отдыхай, все равно мир будет крутиться вокруг тебя. Одиноко только бывает... но это когда ходишь одна. – Вдвоем – другое дело.

– Да, так, – согласился Рики. – Так что ты говоришь, вы искали?

– Февральский подснежник. Понятия не имею, что это такое, но Фрэнк говорил, что если его найти – то все станет, как раньше. Вот мы и пытались, да только ничего не вышло, – Стелла вздохнула. – Знать бы еще, как он выглядит, а то бродишь, ищешь непонятно что.

– Наверное, это ключ, – вслух подумал Рики, – от нашего свихнувшегося безвременья. А где тот лес? Мы могли бы попробовать еще раз, вместе. Давай? Терять-то все равно нечего, а так будет хоть какая-то цель. Хоть какая-то надежда все-таки лучше, чем никакой. Только если он февральский, значит, надо дождаться февраля?

– Не надо, – сказала Стелла. – Фрэнк говорил, что не нужно ничего дожидаться, потому что все, что есть в мире – существует сейчас. Я сначала не понимала, а потом сама убедилась, что он прав. Знаешь, как мы танцевали в лесу? Сзади нас деревья обледенели, стояли, будто облитые на морозе сахарным сиропом, и падал снег. По левую руку облетали листья, а по правую – мох выгорел от зноя до желтизны.

– А впереди?

– Зелень и цветы, много цветов – целая поляна. Ландыши, крокусы, первоцвет, медуница, дикие нарциссы. И ни одного, похожего на подснежник, – она опять вздохнула слегка и нервно провела ладонью по волосам. – Слушай, пойдем отсюда. Скоро утро, придут рабочие, нехорошо, если нас увидят. Еще прихлопнут чем-нибудь тяжелым.

Рики кивнул и поднялся на ноги. Стоять на наклонной плите было трудно, подошвы скользили по влажному бетону.

Девушка спрыгнула на землю и обвязала поясок вокруг талии.

– Поторопись, а не то упадешь в небо, – ее звонкий смех расколол воздух, как лед, и скованная ночным мороком реальность оттаяла и задвигалась, наполнилась стрекотом кузнечиков, воркованием голубей, да издалека доносившимися автомобильными гудками. Там, где карьер сливался с горизонтом, проснулся и распушил красивые зеленые перья рассвет.

 

Рики шагал рядом со Стеллой по еще немноголюдным, но постепенно оживающим улицам, под быстро светлеющим небом. Судя по неухоженным фронтонам, заборчикам, сложенным из чего попало, и опутавшим балконы веревкам с бельем, район был бедным, одним из тех, в которых селились иностранцы и многодетные. В узких каменных двориках играли малыши. Перед подъездом одного из домов стояла группа подростков, которые громко переговаривались высокими гортанными голосами на непонятном Рики языке и энергично жестикулировали. На подоконниках сушились кружевные половички и линялые подушки. Пахло сытно и вкусно – вареной картошкой, хлебом и чем-то молочно-кислым, козьим сыром или брынзой. Ароматы еды не пробуждали голод, но вызывали острую – на грани зависти – тоску.

– Никогда не думал, что в нашем городе есть такие трущобы, – пробормотал Рики. – Сколько идти до леса?

– Боюсь, что долго. В прошлый раз я... вернее, мы с Фрэнком, шли несколько дней. Не помню, сколько. Мне даже начало казаться, что солнце совсем не задерживается на небе, встает – и сразу падает за горизонт, словно кто-то дергает его за веревочку. Полями шли, проселочными дорогами. Я учила Фрэнка танцевать, и тебя научу, если захочешь. Но сначала надо покинуть город.

– А велик ли он? – поинтересовался Рики.

Конечно, ему не раз приходилось выбираться с семьей на природу. Еще до рождения сына отправлялись за грибами или купаться на озеро – крошечное лесное озерцо с темной маслянистой водой. Ошеломляюще теплой и якобы целебной, хотя Рики с Марайкой не очень в это верили. И Морица маленького вывозили в деревню, на свежие фрукты и парное молоко.

Только добирались всегда или поездом, или на машине, а чтобы пешком, через весь город – такого Рики не мог припомнить.

– Может, доедем на чем-нибудь? – он пошарил в кармане в поисках мелочи, но если там и оставались со вчерашнего дня какие-то деньги – они бесследно испарились. – Автостопом, а?

– Не получится, – покачала головой Стелла. – Все автобусы идут в одно место – в промышленный район, и все машины едут туда же. Во всяком случае, передо мной останавливались только такие, как будто у меня на лбу написано: «Ей нужно на заводскую окраину». Там тоже своего рода лес – но совсем другой. Страшный, черный, мертвый. Лес труб, упирающихся в небо, а из них все время вытекают черные облака.

– Да уж, – отозвался Рики.

– Мне даже подумалось, что все тучи, какие есть в мире, произведены на тех заводах. Поэтому, когда в городе идет дождь, он пахнет металлом и соляркой, и на вкус горьковат. Ты не замечал, Фредерик?

На это Рики ничего не ответил – по правде сказать, ему и в голову не приходило нюхать или пить дождевую воду – и некоторое время они шли молча. Бедный квартал сменился оживленной торговой улицей, запестрел витринами дешевых магазинов и разноцветно-кричащими майками прохожих. Рики стало жарко, он скинул куртку и обвязал вокруг бедер. Продираться сквозь потную толпу было неприятно, вдобавок, их постоянно стискивали, пинали, швыряли то в одну, то в другую сторону.

– Да что такое сегодня, праздник, что ли? – Рики никогда не любил толкотню, но раньше это было частью его жизни. Теперь – нет.

– Помнишь, я про ветер говорила? – сказала Стелла. – Так вот, он бывает разный. Этот ветер – человеческий.

 

Торговая улица плавно перетекла в пешеходную зону с ресторанчиками и летними кафе, в набережную, в детский городок, потом в полутемный, провонявший мочой и плесенью туннель, который неожиданно вывел к аккуратным белым коттеджам с красными черепичными крышами, пирамидальными тополями и целыми выводками садовых гномов за ажурными оградами. Толпа рассеялась, a небо потемнело, точно спелая черешня. Должно быть, совсем новые, только что вырвавшиеся из заводских труб облака скрутились в жгуты и растопырились длинными золотыми пальцами. В окнах коттеджей затеплились первые огоньки.

– Будем идти до темноты, – предложила Стелла, – а потом поищем скамеечку для ночлега. Иногда приходится засыпать на голой земле – но я так не люблю. Холодно... хотя ощущение холода и тепла постепенно притупляется. Раньше я мерзла ночами, а сейчас могу хоть босиком по снегу. Как йог.

Она рассеянно теребила конец красного пояска. По плюшевым кронам тополей, по газонам, по чисто выбеленным стенам домов яркими закатными красками расплескалась печаль.

– Не надо на голой земле,– возразил Рики. – Подстелим куртку.

Он задумчиво подергал свисающие заячьими ушами рукава. Кинул беглый взгляд на стоптанные кроссовки Стеллы и на свои – уже порядком запыленные, в мутных разводах побелки – башмаки. «У нас есть все, что надо, не хватает только банки пива – одной на двоих – и дворняги на поводке. Будем классическими бродяжками», – добавил он про себя. Рики и не задумывался раньше, сколько таких бродяг поневоле слоняется вокруг. Они казались ему одинаковыми – неудачниками и тунеядцами, не способными взять на себе ответственность даже за собственную жизнь, не говоря уже о жизни другого человека. Одетые кое-как, небритые и хмурые – они шатались по центру города, выпрашивая мелочь у прохожих, спали на грязных одеялах в обнимку с такими же хмурыми и голодными собаками. Раньше Рики презирал таких людей. Теперь стал одним из них.

По крайней мере, с виду.

 

Ориентируясь на солнце, они шли на запад. Вперед, не сбавляя шага и стараясь не отклоняться в сторону, насколько позволял извилистый и лукавый лабиринт улиц. Богатые кварталы сменялись бедными, узкие переулочки – широкими проспектами, набережные – автострадами, тесные подворотни – площадями. Казалось, что вот еще чуть-чуть, еще день пути – и здания расступятся, и перед очарованными путниками откроются просторы: поля с разбросанными, точно кубики по ковру, хуторами, сочные луга с травой по пояс и пыльно-желтые проселочные дороги. А там, за полями и дорогами, раскинулся волшебный лес.

Но город не кончался, он плелся за Рики и Стеллой, точно пес на поводке. Во сне опутывал стенами, прихлопывал сверху пролетами мостов, запирал в строящихся или, наоборот, предназначенных на снос домах.

– Кажется, я понял, что такое ад, – сказал как-то Рики, проснувшись среди обломков мебели на краю городской свалки. – Это дорога, которая ведет в никуда. Должно быть, мы ее заслужили.

Стелла взглянула на него затравленно и пожала худенькими острыми плечами. Скосив глаза в зажатое в ладошке карманное зеркальце, послюнявила палец и попыталась стереть со лба и носа черные полосы. Воды не было – стояла засуха, и все лужи в городе пересохли.

– Каждый заслужил свою дорогу. Но мы выберемся, Фредерик, я тебе обещаю. Пусть не сразу, но обязательно выберемся. Беспокоишься о своих, да?

Рики благодарно кивнул.

– Cейчас не так, как в начале, но все равно – тревожно. Марайка сильная, но сила в ней надломлена. Ей трудно приходилось последние годы. Я целый день на работе, а она – дома одна с больным ребенком. Не просто больным, а с таким, что сколько любви в него не вкладывай, ничего не получаешь в ответ.

– Мне это знакомо, – отозвалась Стелла. – Детей у меня нет, но что такое «ничего не получать в ответ», я знаю. Когда мы с Фрэнком...

– Не надо Фрэнка, – мягко сказал Рики.

– Хорошо, – согласилась Стелла. – Как хочешь. Фрэнка больше не будет – только ты и я. Так? Умыться бы... на ведьму похожа.

– Ты очень красивая, – искренне сказал Рики. – Ты вся, как свет, а к свету грязь не пристает.

 

Они выбрались на расчищенное место. Позади простирался огромный, заваленный мусором пустырь, впереди высились подрумяненные первыми – еще не жаркими – лучами солнца многоэтажки. Над крышами сизым дымком вилась стайка почтовых голубей.

– А как же Марайка? – спросила Стелла. Она улыбалась, но в крошечных морщинках у глаз и в уголках губ притаилась усталость. – Ты ведь ее любишь, Фредерик.

– Любил, – поправил ее Рики.

Он хотел сказать, что любовь со временем заменяется привычкой, а внутренняя близость – чувством долга, и сам удивился, как неправильно это прозвучало. Наверное, потому что в их странной вселенной не было ни прошлого, ни будущего, ни сослагательного наклонения, а только настоящее – во всем многообразии его смыслов и оттенков.

– Не надо тревожиться, – сказала Стелла. – Давай, я научу тебя танцевать. Ты ведь не умеешь, Фредерик, правда? А нужно уметь, потому что танец – это язык души. Как молитва или медитация, только гораздо естественней и доходчивей. На нем душа разговаривает с Богом. Ну, смелее, – она подала ему руку.

На безлюдном пустыре, среди мертвых вещей, почерневших от росы и растрескавшихся от зноя досок и пустых бутылок, Стелла разучила с Рики первый танец. Это была бразильская самба.

Сначала получалось плохо – тело не слушалось и не желало двигаться в такт. Рики повторял за девушкой шаги, но сбивался с ритма, оступался, ноги заплетались.

– Плавно, Фредерик, не части, – командовала Стелла. – Под музыку!

– Нет здесь никакой музыки, – оправдывался Рики, не сводя взгляда с ее кроссовок. – Я ничего не слышу!

Его уши словно заложило ватой. Даже чириканье птиц смолкло, и кузнечики не выводили больше длинные переливчатые трели. И пернатые, и мелкие насекомые попрятались от дневной жары.

– Есть, Фредерик, только очень-очень тихая. Прислушайся, и она прорастет в тебе. Ну, пожалуйста, Рики!

Он улыбнулся: «Так ты знала, как меня зовут?» Не безличное, паспортное, а домашнее имя еще больше сблизило их, стало их маленькой тайной – как когда-то давно с Марайкой. Рики глубоко вздохнул, расслабив каждую мышцу, прикрыл глаза и сосредоточился, пытаясь расслышать музыку тишины.

И вот, словно из глубины колодца, едва различимая, донеслась барабанная дробь – как будто цыпленок старался клювом продолбить скорлупу. Или это он, Рики, был, как цыпленок, заключен в яйце, а кто-то пробивался к нему снаружи, чтобы выпустить из скорлупы безмолвия в мир звуков?

В голове гулко стучала кровь. Барабанная дробь с каждым вдохом становились отчетливее, крепла и ветвилась, и на ней, точно молодые листья, распускались хрупкие аккорды.