Маленькое волшебство

 

 

 

Перед визитом к советнику я полночи проплакала, а под утро мне приснился наш маленький, золотобровый и хрупкий, словно фарфоровый, пастушок. Он смешно топал в голубых пинетках вокруг стола и звал меня мамой. Мне было жутко и радостно, и даже уши закладывало, как при подъёме в гору, а проснулась – в горле ком. Хотела рассказать Джефу, но передумала. Все равно не поймёт.

Зато советнику всё живописала в красках: и моё фиаско в центре репродукции, и маленького, который каждую ночь снится, и очередь на усыновление, которого пока дождёшься – поседеешь. Советник равнодушно кивал и в тетрадку всё записывал, а потом взглянул на меня поверх очков, совсем как Джеф, когда сердится, и спросил:

– Фрау Хоффман, а не желаете ли завести «собачку»? По-моему, неплохая альтернатива...

– Что? – опешила я. – «Собачку»? Я ребёнка хочу, сына или дочку, настоящего ребенка, человеческого. А вы мне кого предлагаете? Что за тварь такую?

– Ну, – советник поднял палец, как указку, сразу сделавшись похожим на школьного учителя, который вот-вот изречёт что-то разумное и вечное, – собственно, «собачки» – не люди. Но они очень восприимчивы, я бы сказал, это самые восприимчивые существа на планете. Из одной и той же особи можно воспитать кого угодно: ласкового домашнего зверька, ну, хомячка, к примеру, или попугайчика, сторожевого пса, цирковую лошадь или человека. Понимаю, странно звучит, но попробуйте – сами убедитесь. Они всё схватывают на лету.

А чем чёрт не шутит, подумала я. Попробовать, что ли, эту... «собачку»? Что я теряю, в конце-то концов? А не получится – отдам обратно в питомник, пусть другие воспитывают.

Джеф, как ни удивительно, обрадовался:

– Давно пора завести малыша. А то у нас как-то мёртво.

Мёртво... Каково, а? Крутишься день-деньской, изучаешь всякий фэн-шуй, подбираешь обои под цвет ковра и кактусы под цвет занавесок – и вот она, благодарность.

– Как в оранжерее, – сказал. – Сплошные искусственные ландшафты.

 

Мы немного поспорили, и в тот же вечер отправились в питомник, выбирать «собачку». Мрачная косоугольная коробка из железобетона и чёрного бронированного стекла, втиснутая между студенческим общежитием и маленькой частной школой, изнутри оказалась чем-то средним между зоопарком и тюрьмой для душевно нездоровых преступников. На дне крошечных загончиков-камер мутный, как спитой чай, мрак, копошился, бурлил и повизгивал. В нём что-то жило, но что именно – не разглядеть за густой завесой из шёпота, лая, жёлтых дымчатых бликов, запахов и вздохов. Лишь в коридоре теплились под потолком голые лампочки, о которые стукались на лету сытые майские жуки.

– Если они разумны, – пробормотал Джеф, – то как можно держать их в таких условиях?

Шагавшая впереди воспитательница передёрнула костлявыми плечами:

– Неужели разумен кусок пластилина? Вот, держите, – и, отворив одну из клеток, выволокла из темноты в освещённый коридор нечто хмурое и лохматое, тёпло-палевое, как с детства любимый плюшевый мишка. Оно оскалилось из-под спутанной чёлки и тоненько, прозрачно завыло.

Я невольно отпрянула, а Джеф спросил:

– Это кто, мальчик или девочка?

– А вам кого нужно? – осклабилась воспитательница.

 

Вопрос оказался не так то прост. Рано утром, пока волосатое и хмурое сопело в постели, разметавшись по моей цветастой подушке и доверчиво подперев щёку языком, будто сосало во сне леденец, мы устроили маленький семейный совет. Джеф утверждал, что мальчишки неприхотливее, с ними и в поход легче пойти, и на рыбалку в ночь, и смастерить что-нибудь, скворечник или табуретку. Зато девочки ласковее, – возражала я, – и послушнее. Им проще привить традиционные семейные ценности.

В конце концов, «собачкину» судьбу решило великолепное роскошно-голубое платье с широким поясом и огромным белым бантом, которое я заприметила накануне в витрине супермаркета. Под стать платью мы подобрали ей лакированные башмачки, кроватку под воздушно-розовым балдахином и скромное имя Полли.

Джеф на радостях накупил целый ящик детского питания, но я настояла, чтобы «собачку» кормили со стола. Кто ее знает, сколько ей лет, но пусть будет побольше, хотя бы пять или шесть. С малышами такая возня!

 

И вот мы зажили втроём – мы с Джефом бок о бок непонятно с кем или с чем. Посмотришь – в чулках, в оборочках, в кофточке с отложным воротничком – девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол усадить – может накарябать печатными буквами своё имя. Или над книжкой замрёт, пальцем обслюнявив страницы, а заоконное лето тонким карандашом нарисует ей веснушки да отмоет лицо до румяной белизны. А через пять минут отвернёшься, а она уже носится на четвереньках по дому, скользит, как солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз – нетерпеливая, яркая.

Перед нашим крыльцом топорщится ежиком осота небольшая полянка, обрамлённая кустами, за которыми – чуть подальше – ажурной синевой клубится городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся заячьи семейки – непуганные, уютные, точно выставленные в пасхальной витрине игрушки.

Выглянув как-то раз в окно – рассвет уже золотил деревянные ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль – я увидела, как Полли скачет вместе с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и её русые косички свернулись в длинные бархатные уши.

– Джеф! – завопила я испуганно.

Он выскочил из дома в одних трусах – хорошо соседи ещё спали – сгрёб прыгучее создание в охапку, а оно, вернее, она – Полли, спряталась у него на груди, сжавшись в тугой комок, и по-кошачьи заурчала. В нашем дворе всё время околачиваются бездомные кошки...

Я стояла босиком на холодном утреннем полу, злая и растерянная, а Джеф улыбался и почёсывал за мягкими заячьими ушками, которые не торопились превращаться обратно в косички.

– Ну что ты, котёнок, смотри, как маму напугала, – повторял он, взглядом умоляя меня не сердиться.

 

– Моя муза, – говорил Джеф, смеясь. – Ты – моя маленькая муза, – и, взмахнув кистью, оживлял на холсте дичайшую какофонию изогнутых линий, кривых мазков, нелепых контуров и цветовых пятен. Как получилось, что мелкий чиновник с зарплатой гастарбайтера ни с того ни с сего возомнил себя Ван Гогом, – удивлялась я.

– Я с детства мечтал рисовать, – объяснял Джеф. – Но всё руки не доходили. А сейчас решил, что пора. На самом деле, для того, чтобы чему-то научиться, нужно немного смелости – только и всего, – улыбался он. – А уж с такой помощницей, как наша дочка...

«Дочка», – кривилась я. Быстро же вы спелись.

Иногда мне кажется, что Джеф сам в детстве был «собачкой», оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи – мужчина, муж, а внутри – одному Богу ведомо, что. На поверхности – блик, игривое серебрение, а под ней – омут неведомой глубины. Потому, должно быть, и детей у нас нет, что как невозможно смешать масло с водой, так не скрестить homo sapiens с неумелой под него подделкой.

Страшное подозрение, однажды зародившись, горькой таблеткой перекатывалось на языке, и хотелось выплюнуть – ему в лицо – но я сдерживалась. До тех пор пока не застала обоих в старом гараже, выпачканных с головы до ног краской, припорошённых извёсткой и кирпичной крошкой. Брюки, платье забрызганы – не отстираешь, руки по локоть в радуге, на прислонённом к стене холсте – сырые отпечатки маленьких ладошек.

 

– Мы с Полли экспериментировали, – пояснил Джеф, извиняясь, – играли с цветом.

Он поймал мой взгляд и поёжился, передёрнул плечами.

– Плевать на тебя! – закричала я. – Кого ты думаешь вырастить из этого... из этой… – я не находила слов. – Свинью? Мартышку? Я из сил выбиваюсь, пытаясь сделать это существо человеком, хотя мы оба знаем, что оно не человек. Облагородить, научить. А ты...

Я многое ему тогда высказала – он смотрел презрительно, сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету обронила из губ, произнесла то самое, запретное. Джеф побледнел, отшатнувшись, как лепесток флюгера, о который с силой ударился ветер, потом покраснел. Молча вернулся в дом – я следовала за ним по пятам виноватой тенью, не зная, укорять ли дальше, просить ли прощения – сдернул с антресолей чемодан и принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми движениями и размышляла о том, какой непоправимой бывает правда, и что самую дикую и чудовищную клевету можно простить и пережить, а три простых слова истины – почему-то не получается.

Джеф вытряхивал из шкафа трусы, майки, рубашки, как будто душу выворачивал наизнанку и скармливал её чёрной пасти чемодана. Захлопнул крышку и, так и не взглянув в мою сторону, торопливо вышел.

Я сидела на кровати, обложенная тишиной, точно стекловатой, слушая, как сочится вода из всех кранов сразу, и как шуршат тараканы за батареей, и как беспокойно, сонно ворочается в часах кукушка, боясь пропустить свой выход. Когда спохватилась, увидела, что Полли нигде нет. Наверное, Джеф забрал с собой, подумала я, но все-таки медленно пошла по комнатам, выкликая её имя.

Девочка стояла в гараже на высокой табуретке, закрыв глаза и раскинув руки. Неподвижно – хотя табуретка была колченогой, – не шатаясь и как будто не дыша.

– Мама, можно я вырасту деревом? – просипела, не открывая глаз.

На растопыренных пальцах уже начали разворачиваться клейкие, нежно-зелёные листочки.

– Ну, конечно, нет, – я обняла девочку и осторожно сняла её с табуретки. Листья опали. – Глупая. Всё будет хорошо. И папа вернётся, – говорила, веря себе и не веря. – Он ведь любит нас с тобой.

Полли прижалась ко мне, тихо всхлипывая, обвила мою шею руками, и смола на её щеках превратилась в человеческие слёзы.