Вдали от моря

 

 

 

Рассветало лениво, понемногу. Сперва холодно позеленело небо. Ветер прошёлся с мокрой тряпкой и смахнул с него мелкий звёздный сор, остатки тумана и лунные стекляшки. Как-то так получилось, что и зелень смахнул – непрочную, как водоросли на стекле, а под ней обнаружилось нечто лимонное, тёплое и пуховое. Потом из тёмного океана вершин вынырнуло солнце. Потянулось, отряхнулось, как искупавшийся пёс, забрызгало медовыми каплями кусты, и тропинку, и луг, и двух сонных, точно зимние пчёлы, людей. Путь предстоял неблизкий, поэтому Гельвард и Йорг – именно так звали этих двоих – вышли затемно и налегке, вернее, с одним рюкзаком, который несли по очереди. Вдали от моря полагалось ходить пешком. Велотранспорт не запрещался, но дальше Гринвальда дороги становились заболоченными, да и на подходе к Шаумбергу оставляли желать лучшего. Так что велосипеды пришлось оставить в Зельцбурге, последнем цивилизованном городке перед рыхлой и непредсказуемой внутриматериковой зоной.

На путниках были одинаковые тёмно-серые ветровки поверх светло-серых теннисок с логотипом «Еcolife», закатанные до колен джинсы и кроссовки, стилизованные под старый добрый адидас, только Йорг повязал вокруг шеи жёлтую косынку, а Гельвард – синюю. Впрочем, оба знали, что вздумай они надеть хоть средневековые фраки с белыми манишками, или камуфляж, или вплести в волосы дикие розы, через пару дней в таком же наряде будут щеголять все без исключения мальчишки от Зельцбурга до Гельзенкирхена.

– Благодатный край, – заметил Йорг, позёвывая. – Цветёт круглый год. А у нас на газонах даже крокуса паршивого – и то не сыщешь.

Обочины тропинки лучились белыми и голубыми звёздами пролески. Разлапистый куст кизила, точно невеста под жёлтой кисеёй (к несчастью фата такого цвета, к несчастью!), распространял вокруг себя тонкую ауру печали. Тюльпаны вставали на цыпочки среди молодой травы. Их тугие бутоны набухли от влажного мартовского воздуха и растрескались, как спелые арбузы.

– Хотел бы я здесь жить, – продолжал разглагольствовать Йорг. – Перебраться куда-нибудь, подальше от побережья, в какой-нибудь Шаумберг.

– Ага, – сказал Гельвард.

– Да я не о том, – с досадой отозвался Йорг. – Просто купить домик в чёртовой глуши, заняться чем-нибудь нехитрым и полезным.

– Например, начать разводить свиней?

– Причем тут свиньи? А хотя бы. Надоело размахивать баллончиком, всё равно пена – пеной остается. В ней пустоты девяносто процентов, если не все девяносто девять, и один процент яда. Мы, Гельвард, из ничего делаем ничто. Варим суп и выплёскиваем, а накипь собираем и объявляем её произведением искусства. И кичимся своим талантом.

 

Йорг не лукавил. Он любил цвета и формы, елей аплодисментов и витражи фантазий, и радостный полёт лопатки, округляющей острые края, но терпеть не мог пену. Любую. С детства. С запахом бензина – радужную на черном асфальте. Сливочно-топлёную, жирную в кринке с молоком – от неё язык и небо становятся гладкими, точно восковыми. С привкусом крови, мясную, которую мама дуршлагом откидывала в раковину и мимо раковины, на плиту, на кафель, на клетчатый линолеум. Грязно-бурую у причала. Корабли в гамбургский порт в те годы уже не заходили, но один ещё стоял – заякоренный, облезлый и потрёпанный волнами «Рикмерт». Вдоль его ржавых бортов пенилось особенно сильно – мёртвыми рачками, обглоданными водой рыбными скелетами, склизкими водорослями, солью и йодом. Сколько Йорг себя помнил – море умирало. Каждый день, вернее, каждую ночь, потому что процесс распада активнее совершался в темноте. Море выносило на узкую береговую полосу дохлых осьминогов, каракатиц, акул с бледными вздутыми животами, похожих на тряпки скатов. Попадались зверюги и покрупнее. Один раз выбросило не то тюленя, не то морского котика – живого, но скрюченного и вялого. Отравленного. Атласные бока несчастного ходили ходуном, ласты судорожно дёргались, пока не застыли, неестественно вывернутые, так что у пятилетнего Йорга при взгляде на него разом заныли все – молочные тогда ещё – зубы. Мальчик только диву давался, как много в море всякой живности, способной умереть.

От тысяч, десятков тысяч, миллионов гибнущих организмов исходила трудно переносимая вонь, которая, однако, не воспринималась обонянием, а проникала каким-то образом сразу в мозг. Смердящее излучение смерти растекалось по ночным улицам, собираясь в лужицы под запаркованными машинами, ватным туманом стелилось над газонами, грызло беззащитный киль «Рикмерта», выпадало жгучей росой. Просачиваясь в тела спящих людей, медленно изменяло их. Йорг просыпался с привкусом желчи во рту, чуть более мёртвый, чем накануне. Одиночество расцветало в нём, точно тина в стоячей воде. Волосы утратили золотистый оттенок мочёного льна. Голубые глаза потемнели и заволоклись облаками, сперва негустыми, жемчужно-пепельными, а потом – чёрными и плотными грозовыми тучами. Мальчик болезненно вытягивался, теряя детскую округлость, и в конце концов сделался длинным и сухопарым, тощим, как русская борзая, с виду сильным, а внутри – хрупким и пустым. Будто карандаш, из которого выдернули графитовый стержень. Он вырос и, подобно большинству его ровесников, взялся за баллончик с пеной. 3D-граффити тогда только-только входили в моду, и Йорг преуспел в этом искусстве, как никто другой.

 

– Не глупи, – сказал Гельвард. – Здесь можно неплохо расслабиться, но жить? Я бы не согласился, да и ты сбежишь через пару недель. Что, не так? Экзотика и близость к природе хороши в малых дозах. А пока дыши, наслаждайся, такой покой, тишь, и воздух здесь отличный, – он втянул ноздрями немного цветочного аромата, выпятил грудь и даже слегка ослабил ремень на джинсах.

До Шаумберга оставалось километра четыре, но вдоль тропинки, превратившейся между тем в неширокую, но хорошо укатанную дорогу, потянулись домики с дёрном на крышах, и огороженные кольями полосатые грядки, и густо просмолённые – кое-где заваленные, кое-где подгнившие – фонарные столбы.

Перед одним из домов двое рыжих детей играли в глубокой, затянутой тиной луже, стоя по колено в мутной зелени и половниками вычёрпывая из неё тритонов. Йорг мигнул, на ходу прикрыл глаза. Волосы – золотые, как солнце. Только здесь, вдали от моря, ещё можно увидеть такие. Парень, в холщовых штанах и, несмотря на прохладный ветер, по пояс голый и потный, перекапывал огород. Жирные комья сверкали драгоценными камнями, скатываясь с его лопаты. Парень подхватывал их на лету и дробил в алмазную пыль. Землю убить труднее, чем море. Она инертна и самодостаточна. Эти люди всю жизнь рылись в земле, умея извлекать из неё пищу.

– Хороши селяне за работой! – восхитился Гельвард и прищёлкнул языком.

«А мы и того не умеем, – размышлял Йорг. – К нам еда поступает в пакетиках, и бес знает, откуда – с крестьянских полей или с химического завода. И учиться нам поздно. Всё кончено, песенка спета. Не расцветёт больше наша лужайка». Думал без горечи, потому что златокудрые жители материковой зоны нравились ему. Дневное светило поднялось высоко. Мир вокруг оживился, и цвета заиграли ярче, не ослепляя, а мягко согревая радужку. Йорг снял ветровку и перекинул через локоть.

 

– Эй, – Гельвард ткнул ему в бок указательным пальцем. Получилось больно, настолько, что к горлу опять подкатила желчь. – Твой шедевр? Как ты его назвал? Не могу вспомнить – вроде о любви что-то. Какая-то напыщенная ерунда.

Шаумберг встречал их молчаливым объятием – пенно-каменной верностью двух зловеще переплетённых фигур. Запрокинув голову, Йорг несколько минут хмуро разглядывал «чёрных любовников».

– Понятия не имею, – ответил, наконец. – Сам забыл.

– Однако странное у тебя представление о любви. Осмотрим парк?

– Уж какое есть. Полагаю, у тебя нет и такого – и вообще никакого. Гельвард, я устал, как чёрт, и натёр ногу этим проклятым ботинком, так что давай-ка сначала в гостиницу. Сколько у нас ещё? Три часа до выступления. Надо было на другой день назначить, куда спешим?

– Два с половиной, – Гельвард закатал рукав и сунул Йоргу под нос блестящие круглые часы. – Нет, два сорок пять, если точно. А мы по-быстрому. Туда-сюда прогуляемся – и всё. Надо знать, чем дышит молодёжь, если не хотим прослыть старомодными.

Они торопливо обогнули цепочку почти одинаковых плит за ржавой загородкой и вступили на территорию 3D-парка.

– Ты обратил внимание, что почва везде чёрная, чернозёмная, или красная, глинистая, а на кладбище – белая? – спросил Йорг. – И пахнет солью? А всё, что на ней растёт – бледное и тонкое?

Он заметно и, судя по всему, демонстративно прихрамывал.

– Ты бредишь, чудак. Тоже мне загадка сфинкса. Это обыкновенный песок, вот и здесь такой, – передёрнул плечами Гельвард и ковырнул носком кроссовки пучок вымученно-жёлтой травы. – Было бы глупо отвести под кладбище и граффити-парк плодородные участки. Здесь не сеять. Ты глянь: кажется, в Шаумберге объявился свой мастер. Новенький. Надо бы его переманить, или...

Действительно, среди пустого шлака попадались настоящие крупинки золота – ладные, хоть и не всегда пропорциональные скульптурки. Звери, волшебные фениксы или сказочные вервольфы, кусающие собственные хвосты, застывшие в полёте или прыжке. Летящие линии, ясные, уверенные контуры – но главное, в них чувствовался характер, настроение, душа, как сказали бы пустозвоны-критики. Все вместе они – эти кошки, змеи, птицы, чудища – каким-то непостижимым образом рассказывали историю стеснительного, неуверенного в себе подростка, возможно, некрасивого, вплоть до уродства, или болезненного, отторгнутого сверстниками. Одарённого аутсайдера, индивидуалиста, в котором Йорг – не без тщеславного удовольствия – узнавал себя.

– Или что? – спросил он испуганно, вспомнив собственное детство, опасные улицы Гамбурга, полицейских за каждый углом и разновозрастные – от самых мелких школяров, до девятнадцатилетних переростков – банды мальчишек с баллончиками. С одной стороны, взаимопомощь, восхищение талантом, с другой – жестокая конкуренция. Тем, кто отказывался влиться в группу, рубили пальцы.

– Или этот парнишка нас переиграет, – пояснил Гельвард.

– Ну, нас-то? – усмехнулся Йорг. – Да никогда!

 

Переиграть Йорга Шеффлера было невозможно, и сегодня, выступая перед сотнями детей, подростков и взрослых, он ещё раз доказал это. Гельвард скручивал из проволоки каркасы – оплетал жёсткими спиралями и петлями камни и пни, металлические ворота и толстые деревянные болванки – всё, что свезли поклонники 3D-граффити на шаумбергский стадион. Делать приходилось быстро, не раздумывая, не примеряясь – так, словно бежишь по горячим углям. Шоу требовало стремительности. Ловкость рук вознаграждалась улыбками. Гибкая медь нагревалась, обжигая кончики пальцев.

Йорг, напротив, не торопился. Он расставил вокруг себя полукругом разноцветные баллончики – точно армию оловянных солдатиков, и спокойно, не суетливо, нагибался то за одним, то за другим. Настоящее мастерство не терпит глупого фиглярства и сумбура в мыслях. Оно исполнено достоинства, но не заносчивости; человеколюбия, но не доброты, ибо доброта в искусстве – это нонсенс и вдобавок моветон. Сегодня Йорг Шеффлер будет ваять для паренька, чьи скульптуры поразили его сегодня в парке. На языке пены – быстро застывающей, мимолётной и воздушной – поговорит с ним об иллюзиях. Поведает ему свои страх и надежду, прогуляется с ним бок о бок по берегу моря и по запруженным серой толпой гамбургским улицам.

Йорг и сам не заметил, как на совершенно не подходящем каркасе, подготовленном то ли для лося, то ли для оленя – во всяком случае, для кого-то стройного и рогатого – его лопатка и баллончик изваяли насквозь проржавевший, покосившийся остов «Рикмерта» с обломками мачт. Публика зааплодировала. Не обращая внимания на протесты Гельварда, он явил благосклонным взглядам шаумбергских бюргеров стайку вёртких чаек, расклёвывающих тушу мёртвого дельфина. Затем наколдовал газетный киоск – затейливый, стилизованный под бревенчатый теремок, стёсанный волнами причал и себя, маленького, сидящего на корточках на волнорезе.

Устало сгрёб в рюкзак баллончики, вытер лопатку о штаны. Подростки на трибунах свистели, выкрикивая: «Браво! Жжёшь!» Гельвард смотал и так же скормил рюкзаку остатки проволоки – для следующего представления, другой рукой успевая раздавать автографы.

 

У выхода со стадиона к ним приблизились двое мальчишек. Один – высокий и невзрачный, остроносый и настолько худосочный, что, казалось, струился по ветру, будто мираж. Длинные пальцы он то перекрещивал, то распрямлял, то почти переплетал узлом, а большие, точно кленовые листья, ладони норовил подставить солнцу. Второй – коренастый, с плоским лицом и пунцовыми щеками. Не за автографами подошли, без карандашей и блокнотов. Ребята мялись, явно желая что-то сказать, обменивались вопросительными взглядами и тычками под рёбра.

– Ну, парни? – подбодрил Гельвард, окутывая вниманием краснощекого.

Йорг, чуть склонив голову набок, присматривался к худому. Текучая мимика – брови то взлетают домиком, то успокаиваются, губы улыбаются и грустят одновременно – и при этом замороженные, точно деревянные жесты. Испуг и восторг. Тысяча слов на кончике языка и восхищённая немота. «Провалиться, если это не тот самый местный гений, – про себя улыбнулся Йорг. – Подобное не может не притянуть подобного». Однако не провалился, что подтверждало его правоту, а спросил:

– Тебе понравилось?

Мальчик энергично закивал, а его приятель, наконец, решился и – жестом, каким вручают царский указ, – подал Шеффлеру многократно сложенный листок бумаги, пробормотав что-то вроде: «Извините, помялась». По блеску в глазах парня нетрудно было догадаться, что письмо от женщины. Йорг, заинтересованный, взял и, развернув, пробежал глазами. Гельвард заглядывал ему через плечо.

– Это та девушка, да? А ты говорил, что она умерла. Если я чего-то не путаю, конечно.

– Путаешь, – буркнул Йорг и, скомкав листок, сунул его в карман. – Я сказал, что она, наверное, умерла. Вернее, даже так: наверняка умрёт. Умей чувствовать нюансы.

– Нюансы нюансами, а у тебя, похоже, неприятности, – возразил Гельвард. – Что делать будешь?

– Да ничего. Пойду поговорю. Займи пока чем-нибудь молодых людей. Я должен собраться с мыслями.

– Соберись, ага. Да уж найду чем занять, не беспокойся.

 

Как ни хорохорился Йорг Шеффлер – беззаботно распрощался с ребятами и заковылял прочь вразвалку, нарочито вальяжно, хоть и подворачивая слегка натёртую ногу, – под языком у него снова сделалось горько. Он несколько раз сплюнул в пыль, чуть не задев носок своей кроссовки, но так и не смог избавиться от мерзкой вязкости во рту. Как в году ***-м, когда позорно и торопливо бежал из Шаумберга после яркой материковой весны, цветения магнолий, запаха отварной капусты, лившегося из каждого окна вместе с музыкой детских голосов и сварливой воркотни домохозяек, после шёлковых поцелуев и зелёного блеска из-под золотых ресниц.

«С девчонками одни проблемы», – скривился тогда Гельвард, который считал, что мускулистое мужское тело гораздо проще изваять из пены, чем обманчивое женское. Хорошо ему потягивать молодое пиво в компании разгорячённых юнцов. Йоргу пришлось извиваться угрём и врать, когда она пришла к нему, светясь самой что ни на есть сокровенной радостью, бьющей родником из глубины её женского естества. Она и не слушала Йорга, его сбивчивый лепет – так что лгал и лицедействовал он впустую, – а прислушивалась к чему-то внутри себя, новому и, как ей казалось, чудесному.

Влюблённые девицы глупы. Пока рок не опалит им крылья, не ткнёт носом в их же беду – восседают на облаках, как Бог во Франции. Считают себя одновременно дарителями и одарёнными. Шеффлер знал, что обязан – раз уж случился такой казус – забрать Феодору с собой, на побережье, и отдать в руки врачей. Тогда её спасут, а его накажут. Однако Йорк поступил дальновиднее и мудрее, чем предписывал закон: покинул второпях Шаумберг, а девчонку перепоручил Господу Богу, ибо кто, как не Всевышний, способен лучше всего позаботиться о своих творениях? Тайком от Гельварда, и без того язвившего над сентиментальностью друга, он оставил у подножия «чёрных любовников» две вялые гвоздички.