Всё больше плохих новостей

 

 

 

Есть такие уголки на свете, которые Бог создал, да и забыл про них, и остались они так же хороши, как в первый день творения. Я человек старый. Самый старый в округе, старше меня был только Петер-булочник, но он уже давно покоится под сенью мраморного ангела с позеленелыми от времени крыльями. Так что вся история здешних мест для меня как на ладони, и кому, как не мне, знать, как мал порой шажок от рая до ада.

Посёлок наш так и зовётся – Egares, что в переводе с французского означает «забытый». Только не спрашивайте меня, при чём тут французы. Франция отсюда настолько далека, что ни один из моих земляков не представляет себе толком, что она такое. Зато земля у нас тучная, будто рождественский гусь, и плодородная настолько, что всякая вкопанная в саду палка через пару дней покрывается листвой, яблони крепкие, а соседи и собаки незлые, и любые споры решаются за кружкой пива, в маленькой кнайпе через дорогу от моего дома. Egares – приветливый, тихий и благополучный посёлок, во всяком случае, таким он был до того памятного утра, второго октября **** года, когда в нём впервые появилась фрау Цотт.

 

Она приехала из областного центра на грузовом фургоне вместе с убогим своим скарбом и сынишкой – длинноруким пацанёнком лет семи, худым и апатичным, как зимняя рыба – и стояла у калитки под моросящим дождём, среди баулов и коробок. Ей никто не помогал. Одинокая растерянная женщина в поношенном старомодном пальто и резиновых ботах, не просто тусклая, а бесцветная, точно не раскрашенная картинка, она показалась мне сорокалетней. Только потом я понял, что ошибся лет на десять.

Кирпичный дом по соседству от нас с Хельгой пустовал не первый год, а участок перед ним по колено зарос крапивой и лебедой. Трава пробралась даже на крыльцо – сочные, высокие одуванчики, которые каждое лето забрасывали чужие грядки летучими семенами. Из-за каких-то неведомых подземных процессов фундамент просел и перекосился. Оконные рамы рассохлись, а дверь плохо закрывалась, болталась, словно наспех пришитый рукав. Летними грозовыми ночами она стонала и хлопала на ветру, и нам со старухой чудилось, что это чья-то неприкаянная душа мечется и грустит.

 

Вот в такой дом вселялась теперь городская фрау с ребёнком, но мне и в голову не приходило её жалеть. Новоселье – не повод для жалости. Я подошёл и предложил донести вещи. Фрау бледно улыбнулась, взглянув на меня прозрачными глазами цвета спитого чая, и кивнула. В гулких комнатах пахло сыростью, повсюду валялись перья и голубиный помёт. Зато сохранилась кое-какая мебель: резной чёрного дерева буфет, такие же кровать, тумбочка и платяной шкаф. Всё дымчатое, мохнатое от пыли. На кухне – электрическая плитка и разделочный стол.

– Купили? – спросил я и, помедлив, представился. – Хольгер Шмитт.

Она протянула мне влажную ладонь.

– Лаура Цотт. А это – Янек. Сынок, не трогай, пожалуйста, грязь, – возвысила голос, – тут кругом инфекция. У тебя давно не болел живот? Хочешь в больницу? – мальчик полулежал на тумбочке, опираясь на нее обоими локтями, и выводил пальцем дрожащие буквы – своё имя. От окрика матери он вздрогнул и нервно заморгал. – Нет, герр Шмитт, снимаем, покупка нам не по карману. Я вдова, живу на пособие, – добавила она не то с горечью, не то с гордостью, и, будто подтверждая свои слова, поставила на буфет чёрно-белую фотографию в деревянной рамке. – Эрик...

Сквозь мутное стекло на меня вопросительно смотрел лысоватый молодой человек.

 

– Не ценила я тебя, Эрик, а сейчас – поздно. Если бы всё сначала... но нет, не бывает так. Отчего, герр Шмитт, с любимыми тесно, а без них – такая пустота?

– Мне очень жаль, фрау Цотт, – сказал я, а она тем временем вынимала из сумочки коробочки и пузырьки, вытряхивая в горсть таблетки, запивала их из бутылки минеральной водой. Наскоро смахнув пыль, выставляла рядом с фотографией длинную шеренгу склянок – так, чтобы Эрик мог видеть, каково ей приходится одной.

– Сердце, герр Шмитт. На лекарствах только и держусь. Но надо, надо терпеть... Страшно подумать, что станет без меня с Янеком.

Она покачала головой.

 

Перед сном мы со старухой посудачили о новой соседке. Не то что мы какие-нибудь сплетники, но, видите ли, посёлок наш невелик, и тем для разговоров не много.

– Она выглядела такой несчастной, – рассказывал я. – Мужа поминала покойного...

– Бедняжка, – отозвалась Хельга. – Надо её проведать.

В Egares редко кто умирал, разве что совсем дряхлые, и так почти не живые. Те, в ком силы выгорели до последней капли, гасли мирно и безболезненно, как пустые керосинки. Одни уезжали, другие рождались, дети оперялись и покидали родные гнёзда, переселяясь в город. Привычный и естественный круговорот, в котором не было места ранней смерти. Поэтому образ фрау Цотт сразу предстал перед нами подёрнутым лёгким флером трагизма.

Я долго ворочался на неудобной кровати. Кололо в левом боку, вдобавок одеяло – плотное и квадратное – постоянно соскальзывало на пол. Как ни повернёшься – всё тяжко, холодно, больно. Никогда не задумывался о старческой немощи, а тут словно что-то чужое и гадкое навалилось. Рядом безмятежно, как дитя в колыбели, сопела моя старуха. Она приоткрыла рот, в котором поблескивали смоченные слюной остатки зубов, и, откатившись на мою сторону постели, выставила острый локоть. «Шутка ли, – сердился я, мучась бессонницей, – почти семьдесят лет вместе, а всё равно не притёрлись до конца, остались угловатыми друг для друга».

 

На следующее утро я несколько часов провозился в саду – готовил к холодам розы, обрезал, укутывал обрывками холстины, сгребал листья с газона, перепахивал клумбы, – а Хельга заглянула на пару минут к фрау Цотт, да и задержалась у той до обеда. Вернулась домой печальная.

– Ну, что там у них? – полюбопытствовал я.

– Плохо, – бросила мне в ответ Хельга и, слегка приволакивая левую ногу, принялась накрывать на стол.

– Никак охромела, мать? – удивился я.

– Представляешь, они уже пятый раз переезжают, – отозвалась моя старуха. Руки её тряслись, и тарелки жалобно позвякивали. – То хозяин выставит вон, то соседи житья не дают. Масло льют под дверь, чтобы она поскользнулась, спички суют в замочную скважину, кляузы пишут... Мальчишку в школе бьют, обижают по-всякому.

– Ну, у нас-то им будет хорошо, – сказал я уверенно. – Люди тут не злые, и ребятишки славные. Уж если кто нуждается в доме – настоящем, а не просто в четырёх стенах, то лучшего не сыскать.

– Ты прав, ты прав, – мелко закивала Хельга, и суп выплеснулся из половника на белую скатерть. – Вот ведь несчастье.

Весь вечер моя старуха пекла пирожки с луком и капустой, а перед ужином опять забежала к соседям – угостить. Забежала – я сказал? Нет, доплелась кое-как.

 

Утром я проснулся от её причитаний, перемежаемых проклятиями. Симпатия к разнесчастной фрау Цотт за одну ночь испарилась без следа, как роса под полуденным солнцем.

– Ведьма, – бормотала Хельга, – вот, ведьма, как есть... глазливая. Посмотри, что натворила, а? То-то нога у меня вчера разболелась, прям разламывалась.

– Что? Кто? Чья нога?

Я ничего не понимал спросонья.

– А вот, полюбуйся, – она откинула одеяло, обнажив сухую, жилистую ступню, отчего-то покрасневшую и странно деформированную. – Видишь шишку?

– Ну, мать, чего ты хочешь? Старые мы с тобой.

Я никак не мог взять в толк, почему жена так разволновалась. Молодой человек может захворать, а старый – должен. Тут, как говорится, ничего не попишешь.

– Мне эта Цотт, чтоб её, ведьма эта, вчера такую же показала, на своей ноге. Мол, сил нет, ходить мешает. Я посмотрела и сама захромала. А сегодня проснулась – и точь в точь, на том же самом месте... вскочила!

– Хельга... – я аж засмеялся. – Вот не думал, мать, что ты у меня настолько суеверная.

– Они, колдуньи, всегда так делают. Покажут, да и переведут на человека свои болячки! Чернокнижница, чтоб её! Небось сама теперь скачет, как конь, а я тут...

Еле успокоил жену. Одумалась, поняла, что соседка в её беде неповинна, только, видно, какой-то червячок в сердце завёлся. Косилась на неё с тех пор, а на шею, под ворот, повесила амулет – открытая ладонь на серебряной цепочке, и мутный зелёный камешек по серёдке. От дурного глаза, сказала. Бабские глупости, в общем, ладно бы крестик...

 

Насчёт ребятишек я ошибся, невзлюбили они Янека. Хоть и не испорченные, и не жестокие вроде, да из хороших семей, но дети есть дети. Не ангелы. А маленький Янек – по всему выходит – идеальная жертва: вялый, пугливый, в глаза не взглянет. Руки, словно вороватые мыши – всё время что-то прячут и прячутся. Едва ли ли не каждый день мальчишка приходил домой в слезах и в синяках.

Я сам видел, как он корчился и ныл, сидя на крыльце, и как фрау Цотт, подскочив, с размаху дала ему пощечину.

– Ну, хватит! Я устала. Господи, кто бы знал, как я устала! Сколько можно ото всех убегать? Давай уже, наконец, ладить с людьми... Янек, сынок... ну, сколько можно? Бедный ты мой... – отшвырнув помятый в схватках ранец, она душила мальчика в объятиях.

 

Хорошо ли, плохо ли, но Цотты понемногу обживались. Прикупили кое-какую мебель: старый диванчик в гостиную, подростковую кровать, письменный стол для Янека. Ну, и мелочи всякие, из которых складывается домашний уют. Полки, вешалки, скатерти, вазочки... Простые вещи, старые, завсегдатаи блошиных рынков, а всё-таки без них – дом не дом.

Иногда я заходил к соседям на чашечку кофе. Старуха моя Цоттов с той поры избегала, а мне нравились тесная кухонька, льющийся сквозь тюль серый свет, деревянные лавки в потёках смолы, запах тмина и корицы. Нравился расплывчатый, как будто вылепленный из тёплого воска профиль хозяйки. Пальцы – тонкие, костлявые, с единственным кольцом – обручальным, которое она продолжала носить в память об Эрике. Фрау Цотт говорила то медленно, растягивая фразы, как жвачку, то быстро, точно боялась не успеть. Боялась, что у нее отнимут это право – говорить. Сминала, комкала, бросалась словами, как школяры бумажными шариками.

 

– Ненавижу ноябрь, – сетовала Лаура Цотт. – Слякоть, грипп. У Янека опять насморк. Что ни зима – то у него насморк, и дай Бог, чтобы не гайморит. У меня была красная лампа, но разбилась при переезде... только прогревания ему и помогали. А скоро настоящие морозы, и тут уж одним насморком не отделаться. Прошлой зимой, герр Шмитт, я целый месяц пролежала с простудами... нет, полтора месяца. До сих пор кости ломит, как вспомню... Так то я. А Янек... уж как болел! Я тревожусь о нём, герр Шмитт, всё время тревожусь... Никого у меня не осталось, кроме него.

– Да будет вам, Лаура, – усмехался я, с удовольствием окуная усы в горячую кофейную гущу. – Мы со старухой двоих вырастили. Две дочки – выросли да упорхнули. Все дети так – чуть занемогут, и глядишь, опять здоровы, носятся так, что ни одному взрослому не угнаться. Так что, не берите близко к сердцу.

– Ах, Янек такой болезненный мальчик. Он ведь, герр Шмитт недоношенным родился, кило семьсот всего. В январе, в самую стужу. Зимние дети – они всегда хилые, – фрау Цотт вздохнула. – Им особый уход нужен. Чует душа, простудимся мы с ним, обязательно простудимся...

 

И точно. Не прошло трёх дней, как ударили холода и болезненный Янек слёг с воспалением лёгких, а меня скрутил радикулит – так, что ни сесть, ни разогнуться. Зато Хельга понемногу избавилась от шишки – уж не знаю, какими травами она её отпаривала – но к концу месяца нога стала как новенькая. По первому декабрьскому ледку собралась моя старуха к сестре, в город.

– Ну куда ты, мать, – отговаривал я, не иначе как заразился от фрау Цотт её страхами, – скользко, упадёшь где-нибудь. Обожди немного, поправлюсь, вместе поедем.

– С чего это я упаду? – возражала Хельга. – Когда это я падала, дед, спятил что ли? Кларе исполняется сто лет! Как я могу её не проведать?

– Твоей сестре уже пятый год, как исполняется сто лет. Хватит меня дурачить.

 

Конечно, женщину не переспорить. Сделала, как хотела. Встала в семь утра, собрала в сумку ароматические подушечки, пакетики с травяными чаями, какие-то салфетки – подарки для сестры, одинокой и столетней, и, клюнув меня сухонькими губами в середину лба, поспешила к автобусной остановке.

Я стоял у окна в одной пижаме и смотрел, как моя старуха семенит вниз по улице, придерживая рукой полы драпового пальто, и старается ступать шире, чтобы сохранить равновесие, но сапоги скользят, выворачиваясь мысками вовнутрь. «Хоть бы с палочкой ходила, – думал. – Ведь не будет. Гордая, слабость свою не желает признавать. Неправильная это гордость». Потом Хельга завернула за угол и скрылась из виду, только заиндевелая мостовая поблёскивала, как осыпанный сахаром крендель.

 

К вечеру пошёл снег. Превратил звонкое и блестящее в мягкое и пухлое, кусты – в сугробы, а подъезды – в лисьи норы. Дороги исчезли. Время перепуталось, так что не разберёшь, день на дворе или ночь, за стёклами – белая слепота. До чего же странно и глухо прозвучал стук в дверь; я сразу понял, что это не Хельга. Отворил – в щёлку сверкнули глаза из-под большой снежной шапки.

– Можно к вам на минутку, герр Шмитт? Янек спит – крепко уснул, до утра – а мне так жутко и тоскливо одной. Ведь сегодня... знаете, какое сегодня число?

– Пятое декабря, – ответил я машинально. – Проходите, Лаура. Обмахните только ноги – вот веничек. Хозяйка моя в городе, а мы с вами сейчас кофейку...

 

Вкрадчиво бормотал на кухне закипающий кофейник, выводя через нос длинные, тощие рулады. Фрау Цотт сидела напротив меня и таяла: волосы, брови, ресницы – из белых становились тёмными и мокрыми. Казалось, что она плачет.

– Четыре года назад, герр Шмитт, в такую же морозную ночь, пропал Эрик.

– Как пропал? – удивился я.

– Нет, не такую же... сейчас теплее, а тогда на улице было минус двадцать. А? Вот так – ушёл за сигаретами и не вернулся. Ведь как чувствовала, не хотела его пускать – но разве он меня когда-нибудь слушал? До ночного ларька пятнадцать минут хода – и два поворота, даже ребёнок способен пройти и не заблудиться. Но метель. Вот как сейчас, только ещё гуще. Темнота, такая, что руку протяни – не увидишь. Я ждала и ждала. Вы знаете, герр Шмитт, этот ни с чем не сравнимый страх, который захлёстывает тебя, когда тот, кого ждёшь, не приходит. Надеешься, что вот сейчас откроется дверь, и на пороге – он. Стоит, улыбается, и снежинки гаснут у него на воротнике. Вот-вот... но всё точно застыло, и время пересыпается в песочных часах, и чем больше его утекло, тем тоньше и призрачнее надежды... Благодарю, герр Шмитт.

 

Фрау Цотт взяла из моих рук чашку кофе, отхлебнула – и её щёки слегка порозовели. Губы кривились, то вытягиваясь в дрожащую улыбку, то складываясь в обиженную гримасу.

– Поздние звонки: в больницы, в полицию... Никто не принимал всерьёз. Чтобы объявить человека в розыск, должны пройти по меньшей мере сутки. Янек в кроватке – чем он может помочь? Эрика нашли утром, за два квартала от нас, окоченелого и твёрдого, как бревно. Удивительно, как смерть меняет человека... И вот я одна, с малышом на руках. Трясусь над ним, герр Шмитт, боюсь на шаг отпустить, как бы ничего не случилось. Нервная стала, кричу на него – а всё от заботы. Вот что жизнь с нами делает... – она встала, неловко, бочком, едва не опрокинув стул. Миниатюрная и одновременно странно-грузная. Беспокойно оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то за своим плечом. – Трусливое сердце, всё время боится плохого. Пойду, посмотрю, как спит мой мальчик. Спасибо, что поговорили со мной, герр Шмитт, мне стало легче, правда. А что хозяйка ваша, в снегопад – и не дома? Не годится это, в такую ночь быть где-то, а не с теми, кто тебя любит.

«Да всё в порядке, Лаура, не беспокойтесь. Старуха моя заночевала у сестры, вернётся утром, как распогодится», – хотел я сказать, но осёкся. За окнами белая, злая пустота.

Фрау Цотт ушла, но остались её слова, а с ними – непонятная тревога. Я точно знал, что Хельга у Клары, она и не собиралась возвращаться сегодня – тяжело, ноги-то немолодые – а сейчас, должно быть, и загородные автобусы не ходят. И всё-таки свербило в груди – будто мошка, залетевшая под абажур, маялась и жужжала. Мне чудилось, что Хельга, бесплотная, как дух, крадётся по заснеженному лесу, не увязая в сугробах, и сквозь туго застёгнутое пальто что-то светится красным. Она держала руку за пазухой, словно прятала там маленького зверька.

 

На следующее утро позвонила Клара и сказала, что Хельга умерла. «Завидую, – сказала. – Лёгкая смерть. Просто уснула и не проснулась. Вероятно, инфаркт».

Потом была суета, похороны, объявление в газете, то да сё, и я, как оглушённый. Приезжала Лора, наша младшая – хотела забрать меня в город, но я отказался. Старшая, Мартина, приехать не смогла, прислала открытку. Не скоро я вспомнил о Лауре Цотт, а как увидел случайно – идущей через улицу – и сердце зашлось. Нет, я не винил её. Она не перевела на меня свою беду – и горе её не стало слаще оттого, что моя старуха упокоилась в земле, но слова Хельги о «дурном глазе» вдруг обрели новое, грозное значение.

Не помню, кому обмолвился о ночном разговоре, но дурная слава – легче тополиного пуха. Через пару недель о злосчастной Лауре вовсю толковали в кнайпе, и тут уж извлекли на свет божий все её грехи. Маляр Ханс рассказал, как фрау Цотт наслала слепоту на его тёщу. Мол, тёрла нижние веки – будто слёзы отирала – а та, Хансова тёща, то есть – ей посочувствовала. На другой день встала – в глазах темно. Врачи говорят: «глаукома», но мы-то знаем... У Фостеров сарай сгорел, а у Якоба Миллера, мусорщика, сдохла любимая собака. Дочку Шубеков третью неделю лихорадит, а зять Лемеса, заглядевшись в окно на Лауриного сынка, отрубил себе палец шлифовальным станком.

– Пора с этим кончать, – вынес вердикт Хайко Шубек, и все его поддержали. – Гнать её отсюда, пока не поздно. Мы не мы будем, если позволим ведьме отнять у нас наше счастье.

Понятия не имею, что они сделали. Ведь у Лауры был договор на аренду, расторгнуть который не мог никто, кроме нее и владельца дома. Но – это случилось, кажется, в середине января – поутру напротив калитки Цоттов остановился грузовой фургон. Водитель и двое рабочих принялись таскать коробки, а фрау Цотт стояла в стороне, держа Янека за руку. Над посёлком нависало тяжёлое красное небо, и мутные облака сочились гноем и кровью, как использованные бинты. Я боялся, что Лаура поднимет взгляд и скажет, что такой рассвет к землетрясению или к войне, но она только зябко, испуганно поёжилась и, ни к кому не обращаясь, пробормотала:

– Как холодно, Господи! Похоже, эта зима никогда не кончится...

 

Вот и вся история. Если вы спросите меня, что я думаю о фрау Цотт, я скажу, что, по-моему, она была чем-то вроде отмычки, которой судьба отворила ящик Пандоры. Если ключ один, то отмычек – сколько угодно, и стать одной из них может, наверное, любой. Несчастья из ящика высыпались и разлетелись по миру, и загнать их обратно нет никакой возможности. Лаура Цотт уехала, но ничего не изменилось. Укатила бедолага, куда глаза глядят, со своим жалким скарбом и анемичным сынишкой, а у нас в Egares всё больше плохих новостей, и снег до сих пор не стаял, хотя на дворе уже май.