Право на маленькие слабости

 

 

 

В довершении всего, я осталась в палате совсем одна. Лежать на узкой больничной койке в мае – это самая возмутительная весенняя несправедливость. В марте, когда под окнами только-только начинают болтать первые ручьи, ещё можно вытерпеть разные противные процедуры и болючие уколы. И в апреле можно. В нашем городе в апреле ничего особенного не происходит, так: почки, листочки, первая травка. Хотя нет, происходит – журавли возвращаются. И всё же в апреле болеть не так обидно. А вот в мае – до невозможного! Когда озорные весенние ветры раскачивают фиалковое небо, усыпанное астрами перистых облаков, когда земля чёрными влажными ручищами выталкивает на поверхность сотни цветов, когда лимонно-жёлтое солнце беззаботно прогуливается по тихим улочкам, тогда невероятно обидно!

Но я заболела, причём очень серьёзно. Впрочем, так серьёзно я болела почти с рождения. Я знала, как именуется мой недуг, но звучит это, прямо скажу, не очень. Мама же называла мою немочь «проклятой дрянью». Так мне нравилось больше. «Проклятая дрянь» жила в правом боку и частенько очень сильно кололась, отчего приходилось по ночам звать родителей, а им, в свою очередь, торопливо набирать номер «Скорой». И всё бы ничего, да только той весной «проклятая дрянь» разбуянилась так, что уколы и капельницы перестали помогать. Выход, по мнению Георгия Захаровича – моего лечащего врача – виделся один: удалить «проклятую дрянь» и дело с концом.

– Живут люди с одной… – заверил он моих родителей и тут же осёкся, увидев меня, вернувшуюся с гемодиализа.

Было, конечно, очень интересно послушать о тех людях, живущих с «одной», но мне велели прогуляться, а после позвали обратно и сообщили, что надо оперироваться.

– А как же школа? Меня на осень оставят… – возмутилась я. – И как я на следующий год с химией справлюсь?

В этот момент отец как-то подозрительно отвернулся, а мама совсем неподозрительно всхлипнула, стало понятно – пока не до химии.

 

Но это случилось ещё в апреле, к тому же, на тот момент, в палате нас лежало двое – я и Люда. Собеседница она так себе, зато любила резаться в «дурака», а это для унылого больничного существования уже здорово. Трижды в неделю к ней приходила мать – немолодая женщина с уставшим взглядом, одетая пёстро и немодно, с большими руками, опутанными вздутыми синими венами, высокая и грузная. Она долго гладила Люду по волосам, почти насильно кормила домашней лапшой, а после всегда спрашивала:

– Не забижают? – и внимательно изучив Людкино отрицательное качание головой, добавляла: – Куры штой-то не несутся, с пятой уж суп варю.

После её ухода Люда подолгу молчала или вообще уходила из палаты. Было ясно, что она стесняется матери, и ещё, что кур с каждым посещением становится всё меньше, поэтому Люда очень старательно лечилась и постоянно просила Георгия Захаровича выписать её. Не знаю, поддавался ли Георгий Захарович на уговоры или нет (меня он, к примеру, и слушать не стал), но Люда в начале мая уехала домой. Я осталась одна.

Днем было ещё так-сяк: приходили родители, улыбающиеся бодро, но уж слишком натужно; или медсёстры развлекали меня инъекциями; либо же Георгий Захарович щупал «проклятую дрянь» и рассматривал её на экране УЗИ. При всём при этом надо было быть сильной, попросту – врать, будто мне вовсе не страшно, особенно родителям. Хотя, на самом деле, страшно – это мягко сказано. Самой мне почему-то не верилось в то самое, хорошее, в котором я с большим рвением убеждала остальных. Но при этом казалось полной несправедливостью, если «проклятая дрянь» одержит победу в мае. От таких «оптимистичных» мыслей я лишилась сна. Сидела на подоконнике и глядела на звёзды, ожидая, что какая-нибудь сорвётся с чернильного небосвода, но этого, к сожалению, не происходило.

За несколько дней до операции меня навестили одноклассники, и рядом с ними, уже загоревшими на щедром солнце и шумными, я почувствовала себя абсолютно больной и несчастной.

– Что тебе принести? – поинтересовались они в конце визита. – Ну, в следующий раз.

Очень хотелось пошутить, что следующего раза может и не быть, но я не решилась и, проглотив слёзы, сказала:

– Да ничего, просто приходите и всё.

И лишь после, когда они уже топали к больничным воротам, заревела, открыла окно и закричала:

– Воздушный шарик! Принесите воздушный шарик.

И снова зарыдала, и подумала: «Не принесут. Притащат цветы и апельсины. Или, ещё хуже, одни цветы. Каждый по два».

 

Накануне операции я не сомкнула глаз, сидела на подоконнике. Звёзд, как назло, ни черта. Чёрное небо застыло пустой глазницей. Я была совсем одна. Скоро, утром, должны были прийти мама с папой, утром должна была начаться предоперационная суета, но те несколько часов я коротала на пару с собой. В голове – полная каша, «под конец» хотелось разобраться во всём. Особенно с тем, что касалось Бога. По-моему, время для этого было весьма подходящим. Но ничего не выходило, все мои выводы упирались в собственную болезнь, хотя верить в его существование той ночью хотелось невероятно. «Наверное, Бога нет, точно нет» – подумала я и вслух громко спросила:

– Эй, ты здесь?

Откуда-то сверху (с третьего этажа, а я лежала на втором) совершенно спокойно ответили:

– Здесь. Ты чего не спишь?

– У меня з-з-завтра оп-п-перация, – от неожиданности я начала заикаться.

– Волнуешься?

– Н-н-немного.

– Зря. Всё будет хорошо. Ложись спать.

Никогда не была особо послушной, но разве Богу перечат? Я нырнула под одеяло, прислушалась – за окном тихо, и задремала. А утром мои страхи исчезли, а может, просто стало не до них. А если по-честному, то более меня в успокоении нуждались родители. И когда наступил момент «прощаться» с «проклятой дрянью», я уже ничего не боялась. Тем более Он пообещал, что всё будет хорошо.

 

 

Первый раз я встала только через неделю.

– Надо, надо, через «не могу», – настаивал Георгий Захарович. – Неужели не интересно посмотреть, кто ждёт за окном?

Было больно, я не жалею себя, но, действительно, было больно. Однако это того стоило: под окнами стоял весь мой класс. Я ошиблась. Они не принесли цветы, не принесли апельсины. У каждого был воздушный шарик. И когда я подошла, поддерживаемая Георгием Захаровичем и помахала рукой, одноклассники их отпустили. Майское небо и разноцветные шары, уносимые далеко-далеко тёплым ветром.

Примерно через месяц, за пару часов до выписки, я по старой привычке сидела у распахнутого окна.

– Сигареткой не угостите? – спросил наверху знакомый голос, тот самый.

– Свои иметь надо, – недовольно буркнули в ответ.

Очень хотелось подняться на третий этаж и посмотреть: какой он? Но я не стала. В конце концов, даже Бог имеет право на маленькие слабости. Я просто шепнула «спасибо» и стала собираться домой.