Отпусти меня домой

 

 

 

Я верую, что есть дом, в котором меня ждут…

 

 

Сегодня тепло, значит, скоро выйдут. Их немного – сорок девять человек. Сорок девять душ в маленьком интернате на окраине города, где и персонала всего-то: главврач, два психиатра, нянечки и несколько санитаров, скучающих без дела, – пациенты в основном тихие, безвольные от лекарств, оглушённые собственным безумием. Половина в инвалидных колясках: некоторые справляются сами, других выкатывают нянечки и санитары.

Женя ещё полгода назад – сам, но руки больше не слушаются – сложены на коленях, безвольные, чужие. У него ДЦП, он таким родился. После детдома его привезли сюда, до конца. Женя умеет говорить «ы» и «а» совершенно по-разному, это такой особенный язык, совсем несложный, надо внимательно слушать и всё будет понятно.

– Ы-ы-ы-ы-ы! – утробно, громко жалуется Женя, если болит голова. – Ы-ы-ы-ы-ы!

И так несколько минут. Придёт врач, даст лекарство.

Сегодня ничего не болит, Женя широко улыбается:

– А-а-а! А-а-а!

– Здравствуй, Женя. Как ты? Ведь, правда, уже легче? – спрашиваю.

– А-а-а-а! – кивает он – легче.

 

– Разакался. Как только Птица его понимает? – удивляется санитар.

Женин друг здесь давно. Шизофрения. Последнюю неделю у него улучшение. Сидит, курит неторопливо, с удовольствием, прищуриваясь и поглядывая в мою сторону. Ему кажется, что у него вместо сердца птица. Она залетает через форточку, выклёвывает сердце и забирается на его место. А почему так, Птица не знает, и врачи не знают. Сегодня хорошо – в груди никто не ворочается, не пытается вырваться наружу. Сегодня он почти уверен, что это просто тахикардия, вот только сначала появилась она или птица?..

– Грей косточки, Женька, грей. Это последнее солнышко. Скоро зима, шарахнет минус двадцать, будем через окошко на улицу смотреть, – и подмигивает товарищу.

– А-а-а-а!

– Думаешь, с недельку тепло постоит?

– А-а-а-а!

 

– Хоть бы. Насидимся ещё в комнатах, – говорит Птица. – Ладно бы в своих, а то в больничных, – и вспоминает.

Были ведь свои: и люди, и комнаты. А теперь нет. Для него – нет. Трогает сбитым носком ботинка листья, потом резко вскакивает, подходит ко мне вплотную:

– Не могу больше! Не могу! Не могу!

Подбегает санитар, хватает Птицу за шиворот, усаживает назад, грозит пальцем – не балуй.

Иду дальше. Люди в одинаковой одежде здороваются, наперебой рассказывают о маленьких бедах: одеяло короткое, нянек не дозовёшься, снова аминазин… Клянчат возле забора сигареты у редких прохожих или сидят смирно, думая о том, что будет на обед, подзывают облепленную репьями собаку, гладят и подставляют под ответную ласку небритые щёки. Нянечки пользуются недолгим покоем:

– …укропа вот столько кладу, да не на банку, на бочку. Бочка у меня дубовая. И чтобы примерно одного размера были.

– А если в банках солить?

– Не то в банках, не то…

Через час не до разговоров: раздень, накорми, напои, посуду перемой, а там и до ужина недалеко. В прачечной груды пронумерованного белья, в туалете надо насыпать хлорки – обещали комиссию из области. Рук не хватает.

 

Коля машет мне – узнал.

– Раз, два, три, шесть, – радостно кричит он, загибая пальцы, – кто-то учит его считать.

– Молодец, – подбадриваю.

– Домой, – просит Коля. – Два, три, шесть, – вот, мол, пригожусь, считать буду.

– Скоро, скоро, – отвечаю я. – Потерпи.

– Куда тебе домой?! Нужен ты там больно! – ворчит пожилая нянька. – Скинут сюда, как дерьмо с лопаты.

– Три, шесть! – защищается Коля.

У него мать-алкоголичка, бронхиальная астма и одна лишняя хромосома. Детская душа во взрослом теле.

 

А это Паша. У него тоже синдром Дауна. Паша верит, что снова поедет в Москву. Он уже был там. Давным-давно, когда были живы мама с папой. В Москве он видел башню с длинным названием, много огней, метро, цирк, а в нём, в соседнем ряду, мальчика с глазами, как у него.

– Надо же, как похожи! – заметила незнакомая тётя.

– Они все на одно лицо, – шепнули ей.

У Паши цепкая память. Он становится рядом с Колей и зовёт меня: смотри, одно лицо. Санитары хохочут:

– Дураки все одинаковые!

– Два, три, шесть! – Коля не любит, когда громко смеются, и просит меня заступиться. – Они! Они!

– Ну всё, всё, – успокаиваю.

– Коля тоже хочет в Москву, – расплываясь в улыбке, говорит Паша.

– Конечно! Как же Москва без Николая обойдётся?! – толкает локтем один санитар другого.

– Скоро он там будет. Скоро, – обещаю я.

Коля абсолютно счастлив, наконец-то он вырвется из этого одноэтажного мира.

 

Снова подходит Птица.

– Я устал.

– Через полчаса обедать станем, – отвечает за меня одна из нянечек. – Щи сегодня вку-у-сные! А на второе котлета с подливой. Подлива – жиденькая такая…

– Да отвяжись со своей подливой! Не с тобой разговариваю! – злится он.

– Вот так, ухаживай за ними! Неблагодарные! Стараешься, стараешься за гроши, а они ещё и орут. Идиот! – подключается другая няня.

– Идиот во-о-н тот – Еремеев, сопли до пупа и рот вечно открыт, а я шизофреник! – раздражённо объясняет Птица.

Санитар показывает кулак – заткнись, а то…

– Зачем ты так? Не надо, – похлопываю по плечу. – Потерпи.

 

Птица вжимает голову в плечи, сутулится и тихо бредёт по дорожке к интернату – терпеть. Останавливается на крыльце, ждёт других, чтобы вместе войти в пахнущее свежими щами казённое жилье.

Решётки на окнах, длинные столы, сорок девять тарелок, алюминиевые ложки. Едят жадно, не разбирая вкуса, здесь не умеют смаковать.

– Противно котлету ложкой, – говорит Птица.

– Извиняй, интеллигент, вилок вам не положено, – хмыкает санитар.

Коля протягивает мне кусок хлеба, подталкивает тарелку.

– На.

– Кушай сам, я не голоден. Кушай.

– Кушай сам, а то не выздоровеешь, – откликается Паша.

Коля послушно стучит ложкой.

Расходятся, разъезжаются по палатам. Скучно. Надо дотянуть до вечера. Больше всех ждёт семи часов Женя, сегодня пятница – нарядные люди будут вращать пёстрое колесо и получать подарки. Просто так. Как когда-то в детдоме. Только не игрушки и конфеты. Ему бы туда, вот уж порадовался бы.

– А-а-а-а! А-а-а-а!

 

– Что, Женька, к Якубовичу захотелось? – спрашивает Птица.

– А-а-а-а!

– Ну и что ты там угадаешь? «А» да «ы»? – смеётся санитар.

– А-а-а! – подтверждает Женя.

– Тебе и того не угадать, – обращается к санитару Птица.

– Не умничай. Лучше другу своему слюни подотри, вишь, развесил.

Птица вытирает. Нянечка вяжет серый шарф и костерит человека в телевизоре:

– Она аж с самого Хабаровска приехала, а ты фотоаппарат говённый подсовываешь.

– А-а-а-а!

– Вот тебе и «а». Поедешь на это «Поле Чудес», а тебе вместо машины – барахло китайское. Даже дорогу не оправдаешь, – сетует няня. – Тьфу на них.

 

На ужин рисовая каша. После раздадут таблетки.

– Рот открой! Шире! – приказывает санитар Птице. – Знаю я тебя.

– Да проглотил, проглотил. У меня же сейчас всё хорошо, зачем травите?

– Не твоего ума дело. Врач назначил – выполняй, не спрашивай.

– Пролечить бы вашего врача вот этой гадостью, посмотрел бы тогда на него, – вздыхает Птица.

Сажусь рядом.

– Вот за что всё это? За что? Молчишь. Думаешь, жалуюсь? – закрыв лицо руками, начинает Птица.

– Жалуешься.

– Да что я, не человек?! Что ж, и пожаловаться права не имею?!

– Имеешь.

– Я не выдержу. Я руки на себя наложу, – уже полушёпотом продолжает он.

– Нельзя.

– Отпусти меня домой, – просит Птица.

– Отпущу.

Благодарно кивает, с минуту смотрит в беззвёздную ночь, потом вытягивается на кровати и забывается тяжёлым, пропитанным лекарством, сном.

У Коли очередной приступ астмы. Выглянул в коридор – пусто. Сел, лицо спокойное: астма не страшная, один укол и она заберётся назад – в пыльное колючее одеяло.

– Два, три, шесть, – ещё немного и придёт нянечка. – Раз, два, три…

– В Москву? – Паша, приподнявшись, вопросительно смотрит то на меня, то на Колю.

– Да. Спи. Я рядом. Спи.

 

 

*   *   *

 

Утром начнется новый день. Уже без Коли. И Паша радостно, взахлёб поведает сказку, в которую никто не поверит, что Коля в Москве – в городе с высокой башней, огнями, метро и тысячами мальчиков, так похожих друг на друга. И, конечно, найдётся тот, который скажет ему, что это не так. Не со зла, в сердцах.

И после, как всегда: завтрак, обед, ужин, прогулка и недоумение на лицах персонала:

– Да с кем они постоянно разговаривают?

– Сами с собой. С кем же ещё?

А за всем этим будет наблюдать Коля – с просветлённым лицом и блаженной улыбкой, стоя на пороге обретённого дома, из окон которого видно далеко-далеко.

 

Птица встретится с Колей через десять месяцев. Паша – через три с половиной года. Жене и остальным сорока пяти терпеть дольше – у них длинная дорога домой.