Живая память

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 45 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Это была давняя история…

 

К тому времени, когда я, утомлённый долгим путешествием, открыл глаза, метель на улице утихла. Хижина встретила меня убаюкивающим тресканьем поленьев в печи. Тёплый огонь действовал успокаивающее на разгулявшиеся намедни нервы и придавал мне сил. Захотелось залезть в печь с головой, засунуть в неё обмёрзшие руки, сродниться с ней пуповиной, так я соскучился по её теплу. С давних времён горящий в печи огонь – камелёк – воспринимался в Якутии как живое и священное существо, которое не только дарило людям тепло и горячую пищу, но и отгоняло от дома всякую нечисть. Камелёк был сосредоточием жизни якутов, много он слышал на своём веку их преданий, историй и сказок. Он мог как помочь якуту, так и жестоко его наказать. Таким образом, за камельком справедливо признавали его целительную и охранную силу.

Двое суток мы бродили в снежной пелене тайги, и сейчас для меня было полным счастьем находиться здесь, в доме – в тепле и безопасности. Кажется, я настолько вымотался, что проспал не менее суток беспробудным сном и мог бы спать и дальше, если бы не голод, разбудивший меня. Сейчас главное узнать, как там мой друг Андрей. Было уже около часа ночи, я встал, быстро собрался и направился в дом к шаману.

– Плохи дела, – сказал шаман Агалай, когда я вошёл в дом. – Хорош дух злой над ним, крепко взялся, как бы не умер, разве что и помогут нам добрые духи, нынче враждебна человеку нечистая сила. – Он говорит, а глаза его светятся в темноте, словно расплавленное железо, лицо напряжено от тревожной сосредоточенности.

В натопленной до жару юрте пахло сушёными травами. Агалай зажёг лампу, и я увидел тонкую фигуру Нанэ в дальнем углу комнаты, которая сидела в своей внутренней сосредоточенности у изголовья кровати, где покоился раненый Андрей. Нанэ приветствовала меня лёгким кивком головы и снова повернулось к Андрею, который хрипло простонал. Выглядел он уже не жильцом – исхудалый и бледный, почти прозрачный. Агалай стал густо намазывать тело Андрея какой-то жидкой субстанцией, которая источала убийственно отвратный аромат, и что-то шептать на своём языке – то тихонько, почти неслышно, то очень громко. Андрей весь задрожал, а потом, резко вскочив с постели, снова без чувств рухнул обратно на подушки. Слово Агалай считал мощным оружием в борьбе с любой болезнью. Он утверждал, что болезнь это живое существо, которое необходимо задобрить, чтобы оно само захотело покинуть тело больного. Сопровождалось всё это ритмичным биением бубна. Вокруг них витала какая-то дикая несметная энергия, словно какая нечистая сила или сама жизнь и смерть встретились и танцевали свой, недоступный обычному человеческому глазу танец. Зубы Андрея страшно ударялись ряд об ряд. Я подошёл к Андрею и, встав перед ним на колени, отбросил липкую прядь волнистых белокурых волос с благородного холодного лба. На вид он ещё совсем мальчишка: лицо хотя и исхудало, но всё равно оставалось очень красивым; кисти и пальцы рук гибки и стройны.

Он так молод! Вся жизнь впереди. Если он умрёт, я буду винить себя в его смерти. В конце концов, Андрей появился здесь из-за меня, а сейчас лежит и медленно умирает, а я ничего не могу с этим сделать. Что ему пришлось пережить, бедный малый! Да, Север всегда не любил и презирал слабых. Андрей был хрупок и тонок, как бабочка, и больше напоминал девицу, чем мужчину. Такие не созданы для жизни на Севере. Интеллигент из столицы, родители, люди знатные – из профессорских, и куда его занесло. Здесь люди совсем другие, они закалены дикой природой Севера и живут в единстве с ней. Несмотря на суровые условия, никогда я не слышал, чтобы кто-то жаловался. Казалось, слово «усталость» здесь вообще не знали, а болезни были исключением.

– Ну что, Саша, как же ты жил все эти годы? – спросил меня Агалай, когда он закончил с Андреем и мы вышли во двор. Его косматое лицо осветила полная луна, и тогда я увидел, как он постарел, с тех пор как мы не виделись. Его лицо, испещрённое множеством глубоких морщин, выражало озабоченность и усталость. Хотя прошло не так и много времени, чуть более четырёх лет, но как он стар, – думалось мне. Может быть, это оттого, что я видел его, когда был ещё наивным юношей, и смотрел на него я тогда совсем другими глазами – глазами мальчишки. И Нанэ, не такая уж и красавица. Нет, она оставалась всё также красива и изящна, но что-то в её лице всё же изменилось, что-то, что отталкивало меня, и я не понимал, что это. Или мне кажется. Может, я попросту отвык от Нанэ за столь долгое время. Конечно, кажется! Ведь я так мечтал увидеть свою прелестную Нанэ. Это всё свет луны искажает их милые черты, завтра всё будет иначе, я уверен!

 

Приехав в Петербург, я первым делом снял небольшую комнату и, так как учёба уже началась, а в деканате мне отказали, я не нашёл ничего лучшего, как прийти на занятия, ещё не будучи студентом. Ходил я так с неделю. Говорливые преподаватели не сразу обнаружили нового студента.

– Что вы здесь делаете? Вы не записаны, – сказал старенький профессор.

– Я Архитектор! – ответил я, решительно встав с места.

– Может, вы ещё и писать умеете? – бросил он с иронией, указал взглядом на стол, где стопкой лежали чистые листы, и протянул мне чернильницу.

– Архитектор, – хмыкнул профессор, – ну если так, оставайтесь до конца лекции, а потом я попрошу вас задержаться.

После того как зал опустел, он снова повторил свой вопрос. Я рассказал, что приехал из глубинки Якутии и вступительные экзамены уже не застал.

– И что же вы намерены возводить после окончания учёбы, когда вернётесь домой, новые юрты?

– Я не вернусь, – частично соврал я.

– Хорошо, молодой человек, рабочий день, кажется, закончен. Жду вас завтра с документами. Парень, я вижу, вы башковитый, – сказал он, направляясь к двери и, помахав мне стареньким портфелем, добавил: – Вам повезло, когда-то я сам приехал с глубинки.

На столе осталось лежать письмо, написанное моей рукой стройной старорусской вязью.

Так началась моя долгожданная учёба в Петербурге. В Академии устанавливался трёхгодичный срок обучения, четыре факультета и один общий курс для тех, у кого не было достаточной общеобразовательной подготовки. Там мы, собственно, и встретились с Андреем, когда нас обоих выбрали в Учебный совет.

Элегантный и красивый, он сразу произвёл на меня неприятное впечатление (может, потому что рядом с ним моя «неотёсанность» ощущалась ещё больше). Позже, увидев, как он по-детски грызёт свои ногти, когда чем-то озабочен, я сменил гнев на милость и проникся к Андрею личной симпатией, так как эта безобидная привычка делала его в моих глазах простым смертным. Голос его был мягкий и высокий, но при этом всегда уверенный, что сглаживало его женскую тональность.

Кажется, в первый день знакомства я блеснул своей эрудицией, после прочтения стареньким профессором какого-то исторического доклада, и мы долго потом ещё спорили с Андреем по одному незначительному факту, где наши точки зрения расходились, и за болтовнёй не заметили, что собрание кончилось и все разошлись.

Несмотря на то, что учились мы на разных факультетах – я на археологическом, он на художественном, – как я уже упоминал, мы стали представителями Учебного совета и оказывались в самом центре всевозможных творческих выставок и кружков, что ещё больше сблизило нас.

Я не знаю, что он, сын богатых родителей, нашёл во мне и какими качествами я мог заслужить его дружбу, но я Андрея искренне полюбил, за добродушие и простату, свойственные его прямой и широкой натуре. Сердце его было открытым и добрым, он никогда меня не подводил и был способен на настоящую бескорыстную дружбу. И я был несказанно рад, что встретил такого человека в трудное для себя время, когда рядом со мной не было ни Нанэ, ни матери и ни даже угрюмого и молчаливого отца – никого. Итак, несмотря на полнейшее несовпадение наших характеров, мы довольно быстро стали, что называется, не разлей вода.

Родители Андрея приняли меня как родного, обрадовавшись дружбе их мальчика с таким всем положительным, по их мнению, молодым человеком, и я стал частым и желанным гостем в их доме.

Этот гостеприимный дом был изобильным и респектабельным. В нём прислуга принимала пальто и разносила кофе с пряностями для гостей, а окна в этом доме были высокие, арочные, и мебель антикварная, как в музее. Андрей жил в роскоши, я имел всё необходимое. Я приходил к ним в дом и рассказывал обо всём, что я видел на Севере. Помню искренне удивлённые и сморщенные лица его родителей и их друзей, когда я рассказывал о любимом лакомстве детства – строганине – тонко нарезанном замороженном мясе с перцем и солью. В таком доме таким блюдом точно ни за что никого не накормишь, даже и насильно. Говядина здесь подаётся свежая, только парная, под каким интересным соусом приготовленная, и, конечно, только в горячем виде. Так хорошо и разнообразно я ел только тогда. Да, хорошие люди, приятные. И дом красивый. Славный дом. Но самое главное это, конечно, то, что в этом доме я нашёл то семейное тепло и понимание, которого был лишён.

Кроме родителей Андрея, я познакомился также с его маленькой сестрой. Анета, как звали Аню дома, несмотря на юный возраст – ей было пятнадцать лет – обладала внутренней мудростью и высокими убеждениями о том, какой должна быть женщина. Хорошенькое личико и весёлый её смех вызывал мою крайнюю симпатию. Впрочем, она тоже полюбила меня, и даже родители стали говорить о расположенности ко мне их дочери. Я отшучивался.

По сравнению с Андреем, я только учился делать первые шаги в обществе. Андрей уверял меня, что для будущей карьеры это необходимо, и таскал меня всюду с собой – театр, выставки, – считая своим долгом «вывести меня в люди». Я же считал это пустой тратой времени и больше предпочитал уединённые вылазки в город.

В Петербурге первое время я только и гулял, любуясь архитектурными памятниками, гигантскими стенами зданий, грандиозными речными каналами. Несомненно, Петербург – прекраснейший город на земле. Я гладил его каменные храмы, смотря улицу за улицей, дом за домом. Я облазил каждый двор, пробираясь как вор, через железные ворота, закрытые от чужих глаз, по ночам. Я прошагал каждую аллею в парке, где женщины и старики просиживали днями напролёт, в тени могучих старых деревьев, читая свои газеты и книги. По вечерам из ресторанов гремела музыка и весёлый смех, рядом прогуливались за руки парочки, которые ели мороженое и сладкую вату и любовно заглядывали друг другу в глаза. Я наблюдал за потоками проходивших мимо людей, заглядывая в лица прохожих словно сумасшедший. Я смотрел, как они спешат в свои дома или на работу, занятые своими мыслями, и старался угадать, о чём они думают, кто они по профессии, семейные ли они люди, чем они занимаются по выходным, и другие их мысли, которыми я забивал свою голову. Я не то чтобы любил людей, просто мне хотелось познакомиться с ними поближе, чтобы узнать, что любят они, мне они были любопытны. К тому же среди толпы я никогда не чувствовал себя одиноким.

Изучив город вдоль и поперёк, я, кажется, мог вспомнить любое грязное окно и занавеску. Для меня город – это плоть, импульс, живое существо, с которым мне хотелось сродниться. Он будто брат, которого я никогда не видел, и вот теперь у меня есть возможность с ним познакомиться.

Молодёжь в городе процветала и гудела, давно вытеснив прошлое поколение, которое предпочитало теперь отсиживаться на задворках. Родители Андрея ещё помнили те пышные балы – строго организованные, – бывать на которых было большим умением, где необходимо было владеть лучшими манерами, и, надо сказать, Андрей тоже умел вести себя в обществе, как будто он какой граф. Зато Андрей не был мне соперником в отношении внимания прекрасных дам, которые более предпочитали ему меня. Он, впрочем, тоже не особо обращал внимания на всех этих девушек, несмотря на молодой возраст. Ему, по-моему, было важнее найти удачный выбранный тон красок для картины, чем подругу для себя, хотя бы и для того, чтобы скрасить вечерок.

– Сегодня девушки другие, – оправдывался он, – девушки стали одеваться в тёмные тона, а не светлые, и больше интересоваться политикой.

Иногда всё же мы развлекались, бывая в разных обществах, волнуя женские сердца, но далее флирта это не заходило. В эти годы я узнал, что женщины могут быть нескромны, однако все эти чувственные страсти и меня мало интересовали. Несмотря на уговоры академических приятелей завести какие бы то ни было отношения, я ждал, когда встречусь со своей Нанэ – быстрой как олень и красивой как луна. Долгие года учёбы я мечтал о том, как вернусь в Якутию, женюсь на ней, и увезу её в большой город, и, если повезёт, я найду подходящую себе работу, а Нанэ нарожает мне кучу хорошеньких детишек. Здесь, в разлуке с Нанэ, каждая луна напоминала мне о её таинственности, каждое солнце – о её внутреннем свете, каждый дождь – о её наивных детских слезах. Моя Нанэ. Сердце моё неустанно обращалось к ней, требуя её каждую минуту. Я был уверен, что люблю её и буду любить всю свою жизнь.

Да, хорошо было бы сначала состояться здесь. После окончания Академии мы с Андреем оба оказались среди лучших учеников – своеобразные дарования, – поэтому Академия предоставила нам реальные возможности для дальнейшего развития, выделив государственные заказы. Несомненно, я был горд своими успехами в учёбе и благоговейно мечтал о дальнейшем продвижении себя как известного архитектора. Но я был вынужден отказаться по понятным причинам – мною двигал долг перед своей Нанэ и моя любовь к этой девушке, – но Андрей… Мне было удивительно намерение Андрея отправится вместе со мной в Якутию. Жизнь в городе была для меня пределом мечтаний, и я искренне не понимал, как можно желать уехать отсюда. Однако я слишком много времени украл у нас Нанэ. Мне необходимо было вернуться.

– Я хочу запечатлеть Север как он есть, – сообщил он с неподдельным живым интересом во взгляде, который так часто можно увидеть на лице мечтательных юношей, когда те загораются чем-то или, к примеру, кем-то.

«Прекрасно только то, чего нет», – вспомнилось мне изречение Ж. Ж. Руссо. Я скептически пожал плечами.

– Твоя мать тебя не отпустит!

 

Заснеженная долина, одарив последними жемчужными бликами зари, готовилась к тихой лунной ночи. Я смирно сидел и, прислушиваясь к беспокойному дыханию друга, смотрел на Агалая, который продолжал своё тихое лечебное камлание, на чудесную Нанэ и вспоминал время, проведённое среди этих дружелюбных людей.

Мать моя умерла от жестокой лихорадки, когда мне было девять. В память о ней остался небольшой чёрно-белый портрет, с которого глядела красивая молодая женщина с умным взглядом проницательных зеленовато-голубоватых глаз. Фотокарточка, конечно, не передавала цвета, но я прекрасно помнил их цвет. Для меня моя мать на всю жизнь осталась женщиной, что называется, без греха: кроткая, тихая, почти святая. В день её смерти к нам в дом пришло много народу и ещё долго ходили после. Эти не знакомые мне люди, одетые в траурные платья, гладили меня по голове и много жалели.

Отец после её смерти замкнулся в себе: сначала долго молчал и со мной почти не разговаривал. Всем было видно, как он тосковал по жене, а потом, должно быть, решил сбежать от своего горя из дома, где всё ему напоминало о ней, и недолго думая отправился от всего подальше, захватив меня с собой. Он разложил географическую карту на столе, закрыл глаза и ткнул в неё пальцем наугад. Сходили мы на могилку к матери в последний раз и уехали в следующий день. Так мы оказались здесь, в Якутии, точнее, в одной из её самых отдалённых местностей.

Слабый свет освещает нехитрое жилище. Бревенчатая юрта трапециевидной формы, покрытая корой и дёрном, земляной пол. Внутри юрты располагались ороны-лежаки, печь-камелёк и другая нехитрая мебель, перегородки-быыс, полки-долбуур, прочая домашняя утварь. Полы и стены украшены тяжёлыми пёстрыми коврами, которые выражали хоть какое-то праздничное настроение. На краю селения несколько тёмных бревенчатых изб, которые стоят среди юрт нескладно и, словно бы и не вписываются в этот традиционный для якутов жизненный уклад.

Выходишь на улицу и щуришься от блестящего на солнце снега. Нескончаемый снег плох. В дали – короткое лето, когда густой девственный лес наполняется сладкой земляникой и грибами размером с отцовский кулак.

Народ здесь не бедствовал. Зверя и рыбы было много. Отец всегда работал до устали. Он сразу показал себя в работе, став хорошим и охотником, и рыбаком, и да таким, что все вокруг мамаши хотели выдать своих молодых дочерей за него. Но он так и остался верен моей матери и больше никогда не женился. Больше всего отец любил охотиться и в этом ему не было равных в деревне. Он и меня часто брал на охоту. Научил и стрелять из ружья, и ставить капканы на песцов и зайцев, и иным разнообразным премудростям охотного дела. Помню, смерть мне тогда в глаза глядела. Так и приходила ко мне по ночам, в образе застывших глаз зверя. И никогда я так и не привык убивать животных – старался всегда увильнуть от охоты, сказаться больным. Да разве отца обманешь? И перечить ему риск – доказывать, что дело это мне тошно, себе во вред. Я часто хитрил, старался выстрелить в небо, как бы случайно промахнувшись, чем прямо сказать отцу о своём нежелании убивать. Ну а когда он пристально за мной наблюдал, то приходилось всё же насильничать – ему надо мной и мне над собой.

Надо отдать ему должное – учил меня всему сам, всему, что знал и умел. Здесь, на Севере, особенно ценятся ловкость и крепость мышц, а не интеллектуальные способности человека. Я же больше любил думать и не обнаружил в себе стремления к образу жизни, который выбрал для нас отец, а, наоборот, любил чтение и охотно с усердием читал привезённые нами книги по философии, математике, истории и другие, какие попадались. Когда я подрос, то стал мечтать о поступлении в училище, поэтому много учился, учился как мог, по тем книгам, которые были мне доступны. Конечно, их было немного – не столько, сколько мне требовалась, – особенно новых, поэтому я зачитывал то, что было, до дыр и переписывал их от руки. Иногда кто-то отправлялись в город, чтобы продать пушнину или по каким другим делам – торговым или административным, – и, зная о моей любви к книгам, привозил мне что-нибудь новое, чему я был несказанно рад. Я с благоговением принимал столь великие дары и пропадал уже тогда на неделю, а то и больше, и даже отец не мог меня заставить оторваться от новой книги, чтобы пойти на охоту. Эти книги заполняли мою пустую, как мне тогда казалось, жизнь.

Раза два в год и мне удавалось побывать в городе. В такие поездки книги привозились десятками, но жаждал я такой поездки не только из-за книг. Там я мог с головой погрузиться в каменную архитектуру города, которая, несмотря на всё больший рост, в Якутии ещё обладала первозданной природной силой со своими деревянными срубами и старой индивидуальной застройкой, украшенной нарядной резьбой. В городе я замечал, как с каждым годом исчезали леса, поля, старые дороги и расползающиеся в разные стороны косые дома, а вместо них вверх упорно лезли домины многоэтажные, каменные. Появлялись и промышленные зоны, закрывающие вырывающимся из огромных труб чёрным дымом солнце. Я любил смотреть, как клубы дыма покрывают собой небо. Прекрасное действие на меня производило наблюдение и за всяческой техникой, которой наводнялся тогда Север. Когда я поражённый смотрел на город, то во мне просыпалось настоящая русская душа – такое чувство, что называется «Родина», и мне хотелось быть причастным к преобразованию своей страны, к её культуре, а не быть «обутым в лапти». Деревни пустели, города росли, словно огромный монументальный пазл, а в моей душе рождалась крепкая любовь к архитектуре. Архитектура и её дело стало для меня священным ремеслом. Каждый дом я пропускал через себя – от фундамента до крыши, – прощупывая мысленно каждый кирпич. Я и сам в эти минуты становился кирпичом и, кажется, мог слышать, как он дышит. Город стал первым моим училищем, и я чётко понимал, чем я буду заниматься в жизни.

«Однажды я привезу сюда Нанэ, – мечтал я. – Я стану архитектором и буду строить красивые дома для людей».

– Отец, мы нищие? – спрашиваю.

– Ну что ты, сын, мы очень богатые, и даже больше, – отвечал он. – Разве ты в чём-то нуждаешься?

– Я хочу учиться! – Я помнил время, когда мать была жива, мы жили в большом городе, и я мог посещать школу каждый день.

– Разве ты не учишься? Каждый день ты читаешь свои книги! – ответил он так, как будто отрывал что-то очень тяжёлое от себя.

– Мне надо ходить в школу!

– Замечательно, – отрезал отец, и я подумал, это он так соглашается и подумает в ближайшее время, чтобы я мог и дальше учиться, но шло время, и ничего в моей жизни не менялось. Про школу отец и не вспоминал, а я боялся ещё раз заговорить о своём желании, да и бесполезно всё это было, ведь мои желания никогда не брались в расчёт.

Вскоре отца не стало. Ушёл он незаметно, не страдая от болезни, просто однажды утром не проснулся и всё. Может быть, ему просто не захотелось продолжать жить. Я видел, как он скучал по матери. Мы часто вспоминали о ней, особенно он перед смертью.

Смерть его стала огромной утратой для всех. А я, пятнадцатилетний мальчишка, сохранил на всю оставшуюся жизнь перед глазами и его застывшую позу, и выражение лица, как у тех животных, которых он убивал. Наверное, в минуту смерти он встретился с моей мамой. Я думаю, что моя мама оберегала меня с того света и даже спасла мне однажды жизнь.

Однажды я заблудился зимой в тайге, отстав от отца на охоте. Я плутал дотемна, а потом, выбившись из сил, остановился передохнуть. Выкопал достаточное углубление в снегу и накидал внутрь веток хвои, соорудив что-то вроде шалаша. Рядом со своим жилищем я разжёг небольшой костёр и тут же, сморённый усталостью, заснул. Проснулся я оттого, что кто-то тормошил меня за рукав. Я открыл глаза и увидел свою мать. Она стояла рядом со мной как живая и громко командовала мне встать и идти, а потом исчезла так же, как и появилась. Костёр уже давно истлел и я, если бы не мать, так и замёрз бы в тайге. Руки и ноги окоченели, но я заставил себя встать и выбраться из своего жилища. Я прошёл ещё с час, когда, наконец, увидел отца, который не прекращал всё это время моих поисков. Так я был спасён.

Несмотря на то, что мои возможности в плане образования были ничтожно малы, после смерти отца я всё-таки умудрился окончить среднюю школу, сдав необходимые экзамены экстерном, и стал готовиться к поступлению в Академию. К тому времени я достаточно хорошо выполнял графические эскизы, занимался скульптурой, живописью и был уверен, что поступлю в хороший университет. Ещё в детстве я лепил из снега, из холодной земли и из всего, что мне могло попасть в руки пластичного. Конечно, ничто из этого не делало из меня архитектора, но хорошо набило мою руку. А ещё я вырисовывал дома в тетради, которые видел когда-то в городе, и проектировал уже свои здания, и мечтал, мечтал, и мечтал, что всё это когда-то обретёт плоть.

В Якутии оставалась моя Нанэ. Отец её был очень сильным шаманом. Трижды он проходил инициацию. В связи с поверьем известно, что душа шамана перерождается от трёх до девяти раз. От этого и зависят их силы. Рассказывали, что при его рождении он не плакал, а лил кровавые слёзы и выл как волк.

Относился ко мне Агалай, словно бы я был его сыном, которого ему так не хватало. Его жена родила ему только Нанэ – резвую как олень и красивую как луна девочку. Нанэ была ребёнком нежным и любила меня особенно трепетно, исключительной детской любовью. Я и сам как будто успокаивался в её присутствии и становился необычайно кротким, как ягнёнок, только что не блеял. И казалось она мне вся ангелом, пришедшим в мою жизнь, чтобы спасти от одиночества мира. Грусть меня отпускала, и всегда я становился радостным рядом с ней, таким, что за спиной вырастали крылья и хотелось мне самому лететь и дарить всем вокруг радость. И казалось мне в те годы, что будем мы с ней идти бок о бок вместе по жизни и ничто нас не разлучит.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я выразил своё желание жениться на Нанэ её отцу, хотя это и не было для него известием. В селении мы уже давно были для всех мужем и женой. Но Агалай, взглянув на меня с неким сомнением, ответил что-то, что я не расслышал. Наверно, он сделал это специально. Для шамана все люди были как открытые книги. Ничто не могло быть скрыто от его прозорливого глаза – ни будущее, ни прошлое. Я задумался тогда, помню – а принадлежит ли мне его дочь, как я того желал, или, может быть, что судьба приготовила нам совершенно иное.

 

Андрей был юношей даровитым, что сразу определил деканат факультета при его поступлении, а позже справедливо признали и все его сокурсники. Несмотря на стиль жёсткой прозы и необычайно реалистичной передачи предметов, он всё же вносил в свои работы явственно уловимый дух воображения и даже нарочитого дилетантства, что делало их ещё более интересными. Уже в первые годы учёбы он стал одним из известных в Петербургском обществе живописцев. Его ранние студенческие работы не раз вытесняли работы признанных художников при организованных от Академии выставках. Все его персонажи имели характер и эмоциональную подробность. В его картинах присутствовал живой разговор, природа на его полотнах оживала, а город пульсировал. Здесь, в Якутии, Андрею хотелось набраться ещё большей эмоциональной зрелости и, по его собственному выражению, – полноты жизни, так как он засох в Петербурге и все его пейзажи износились. Зарисованные до дыр Невские улицы и лица горожан оставляют зрителя равнодушным. Он мечтал принести в мир изобразительного искусства новую идею, чего требовала не только его душа, но и весь послереволюционный мир, который стоял на пороге великих преобразований. В то время, казалось, все резко стали революционерами, в том числе и в живописи, и в архитектуре. Все искали новые формы и цвета. Век индустрии – надо было двигаться вперёд, а не топтаться на месте.

– Я не живу, пока не увидел, как бесконечная снежная пустыня танцует свой танец, – сообщал он решительно родителям о своём намерении отправиться на Север.

– Человек находится в поисках дикого зрелища, – говорил Андрей отцу. – Он слишком устал от города, ему нужны перемены.

– Ну что же, – отвечал тот, глубоко задумавшись, – доброе начало.

– Нет, это очень опасно, – ответила на это мать, с неподдельным ужасом на лице.

– Мама, – настаивал он, припав к материнскому плечу и умоляюще заглядывая в её глаза, наполняющиеся слезами, – всё, к чему я стремлюсь, чего хочу, это написать метафизику жизни, небо Севера, которое уже живёт и дышит во мне.

– Надеюсь, что Саша присмотрит за тобой, – поддержал его отец, отпуская нахлынувшую было тревогу с лица. – Ведь он вырос в этих местах, а значит, опасаться нам не о чем, – продолжал он, многозначительно взглянув на меня.

– В таком случае желаю вам счастливого пути, – не стала спорить с мужем мать Андрея и вымученно улыбнулась.

Что касается нас с Андреем, мы были готовы лететь на край мира сейчас же. Он – за вдохновением. У меня же была иная задача. Я не знал, смогу ли я уговорить Нанэ уехать со мной. Отпустит ли её отец, ведь по всем законам он должен был передать своему наследнику свой дар, а кроме Нанэ у него никого не было.

Андрей обнял меня и, потрепав дружески по плечу, сказал:

– Держим курс на Север, дружище!

 

Наша колонна, запряжённая несколькими десятками беговых собак, двигалась строго к Северу. Я смотрел, как плывут по небу облака, растянув усталое тело на нартах и закутавшись в оленьи шкуры. Глаза от блестящего на солнце снега болели и слезились, а лицо, обожжённое снежными опилками, нестерпимо горело. Ко всему прочему нарты двигались не так быстро, как этого бы всем хотелось, так как были перегружены съестными запасами. Мука, пшено, гречка и прочие необходимые Северу товары дополнили те бесполезные вещи, которые вёз с собой Андрей. А сам он, как сонная муха, иногда вытаскивал свой нос из-за накинутых на него тяжёлых шкур на волю и щурился. Он уже не выражал былого своего восторга по поводу «холодных колоритов и суровых пейзажей», как в начале нашего пути.

Казалось, что вид бескрайней пустыни никогда не закончится. И день и ночь – белый снег. Земля словно необитаема, если не считать нескольких станций – всё безлюдно, всё мертво.

Я всю дорогу вспоминал свою Нанэ – как она трогательно надувала губки, как царапала крохотными ладошками щёки, пытаясь вытереть свои «луковые слёзы», луковые – потому что обижаться ей было не на что, а ей так хотелось обидеться. А глаза у Нанэ как две семечки арбуза и носик пуговкой.

К вечеру началась снеговая пляска. Погода становилась всё хуже с каждым часом. Надвигалась буря, действия которой могли принести страшные несчастья. Хотя обычно собачья упряжка двигается по 150-200 километров в день, в связи с погодными условиями мы проходили не более пятидесяти, удаляясь от подлинной дороги. Собаки быстро уставали, и нам приходилось останавливаться чаще, чем обычно, а иногда и вовсе передвигаться пешком, чтобы дать возможность собакам отдохнуть.

Вскоре солнце закрылось плотным снеговым полотном, и мы уже не смогли двигаться дальше, так как сбились с дороги, а сориентироваться, куда двигаться дальше, было не на чем.

Упрямый ветер то влачился за упряжкой, то стремительно нёсся в небо, то со свистом рвался в лицо, и тогда кроме снега ничего вокруг не было видно: ни земли, ни собак, ни людей. Мы приняли решение остановится и переждать снеговую ловушку, чем ещё дальше уходить из-за погоды с пути. Мело так сильно, что собаки могли и слететь со скалы и улететь в пропасть вместе с припасами и людьми.

– Беги, – кричит кто-то, – скорей, беги!

Смотрю – прямо перед нами поднялся на задние лапы огромный медведь. Косматый, и голова как бочка. Мы явно не вовремя пересекли его дорогу. Того и кинется на кого. Все кричат. Смотрю – Андрей, заслонив лицо руками, бежит прямо к нему. Испугался, бедняга. Выстрел ружья – и вот уже испуганный медведь пытается дать дёру.

– Откуда он взялся…

– Не спит, зараза!

– Успел, окаянный, порвать ногу парню! – заголосили мужики.

– Ты цел? Встать можешь?

Андрей лежал и истекал кровью. Вид подранный ноги потряс меня.

– Поднимайте! Осторожнее!

Перенеся его на нарты и задрав штаны, мы туго перебинтовали окровавленную ногу, а затем не мешкая стали собираться в дорогу, так как к этому времени метель стихла.

Я пошатнулся и упал на снег, а потом громко засмеялся.

– Бесстрашные полярные медведи, суровая пурга, а приключения только начинаются, а, друг? – старался я для Андрея, чтобы его хоть как-то приободрить, – весь он скривился от боли.

– Да, этот медведь был огромным, надо скорее валить отсюда, пока ему не захотелось вернуться и выяснить с нами отношения. – Я рассмеялся, а он добавил:

– Давайте скорее, хватит болтать, я хочу скорее уехать отсюда.

Я ещё больше укутал Андрея в шкуры. Нарты резко рванули, вырвавшись из снеговой насыпи, и помчали вперёд.

 

Вот и появились на горизонте знакомая мне с детства снежная долина. Наконец-то дома! Несмотря на то, что всё время пути я был почти спокоен, теперь я стал волноваться нешуточно. Желая скорее увидеть Нанэ я, как мог, привстал на нартах и вытянулся, словно хищник на охоте. Сердце моё спешило к Нанэ, но я не знал, как она меня встретит, помнит ли она нашу давнюю детскую дружбу. Снова во мне поднималось что-то сродни страха и тревоги. А вот и посёлок близко – отбрасывает на горизонте свою тень, заряжая собак новой бодростью и побуждая их двигаться быстрее.

Навстречу к нам, только мы стали приближаться к воротам, выскочили местные:

– Добро пожаловать! Милости просим!

– Скорее, помогите! – крикнул я. – Мой друг распорол бедро в дороге.

Началась сутолока. Андрея мужики взяли в охапку и понесли, едва живого, к шаману в юрту. Андрея надо было срочно спасать. Встревоженный Агалай даже не успел поздороваться, сразу последовал за ними.

Среди некоторых знакомых лиц я увидел Нанэ и подошёл к ней.

– Саша? – едва слышно произнесла она моё имя.

В нерешительности я обнял девушку – сперва легонько, потом, почувствовав, как и она обняла меня в ответ, ещё крепче прижал её к себе. Нанэ вспыхнула как порох, и лицо её залила красная краска смущения. Взглянув в её изумрудные глаза, я убедился, что она мне рада. Тогда мне подумалось, что мы родственные души, как и прежде, и я успокоился, что зря переживал.

– Тебе надо отдохнуть, а мне – помочь отцу, – сказала Нанэ и убежала вслед за отцом.

Меня определили к одной хорошей семье, с которой ещё при жизни отца меня связывали тёплые отношения. Даже в самый лютый мороз в юртах тепло, поэтому, скинув верхнюю одежду, я присел пить приготовленный для меня чай из сосновой шишки и тихо наблюдать за происходящим. Дети ползают прямо по полу – пузатые, чёрненькие, с надутыми щеками и смешными хвостиками на затылках. Взрослые мужчины обсуждают дела, пока их подруги занимаются шитьём или готовят еду. И скоро все соберутся за единым столом и будут пересказывать друг другу уже известные всем легенды и сказки, наполненные народной мудростью; шутить и слушать бабье пение, пока не утомятся и не разойдутся все по своим орронорам и не уснут сладким морозным сном. Всё как обычно.

Кажется, скучал здесь только я. Деревня жила всё той же простой жизнью. Охота, рыбалка, вечерние сборы с песнями и весёлыми забавами, в общем, всё, что вызывало во мне всё такую же безотчётную тоску, никогда не были мне интересны. Первое время после прибытия я слонялся без дела. Всё мне было скучным. Если в детстве я ещё сносно выносил эти места, то сейчас я чувствовал себя загнанным в клетку диким зверем и метался от тоски из угла в угол. Я больше не хотел слышать наречия, на котором общались местные, не хотел видеть эти юрты и вздыхать запах варёного мяса, которое бесконечно булькало в камельке.

Ничего меня не радовало здесь, кроме Нанэ, но так как она стала сиделкой для Андрея, пока тот находился на лечении в их доме, то и виделись мы редко. Сколько я ни старался остаться с Нанэ наедине, всегда у неё находились дела, и мой с нею разговор постоянно откладывался. Я не знал, как она ко мне относится, но видел я и то, что моя радость от тёплой встречи была преждевременной. Той любви, которой одаривала меня Нанэ ранее, и след простыл. Может, она хочет казаться равнодушной при посторонних, успокаивал я себя, так это дело и понятно мне было – стеснение девичье и все дела. И стал я думать, как бы мне снова завоевать её сердце.

Привёз я ей разных подарков. Чего там только не было – и ткани красивые, и ожерелье, и платки разные. Но потом позже увидел, что ничего этого себе она не взяла, а раздала подругам. Наверно подумала, что это я для всех привёз. Ну ничего, особенный подарок, который я ей вёз – золотое кольцо и серьги с изумрудами – оставил на особый случай. Зелёный цвет драгоценного камня и на меня производил впечатление, я нередко открывал коробочку, чтобы полюбоваться на тонкую работу ювелира. Мог я так любоваться на редкий камень и представлять, как я надену это кольцо на изящные пальчики Нанэ, а она обрадуется ему как ребёнок. Это не какая-то безделушка! И как бы такой камень подошёл бы к её изумрудному цвету глаз и медному оттенку волос. Устоит ли от вида такой красоты женщина? Ведь известно, как они могут восхищаться всяческими такими безделушками. А она, хоть и дочь шамана, да всё же женщина.

– Потосковала Нанэ по тебе первое время, – говорил со мной Агалай. – Ходила всё, маялась. Что ни час, всё твоё имя произносит и к воротам бежит встречать. Месяц не ест, не спит. Одна тоска! У самого душу рвёт, сил нет. Стал я ей травы разной давать, скоро, вижу, и успокоилась. Одна она у меня.

– Люблю я её, Агалай. Да ты и сам знаешь и меня, и её, скажи, каким оружием её взять? Что она не глядит на меня?

– Ей уже семнадцать, а я стар стал. Поздно мне жена родила, и мне скоро с ней встретиться в мире духов предстоит, а сердце не на месте. Что я жене скажу, на кого дочь оставил? Тебя нет, неизвестно, вернёшься ли. Взялась бы за голову и замуж. Она, не желаю, говорит, никто моему сердцу здесь не люб, – говорил Агалай, широко разводя руками и тараща угольные глаза. – Как обрадовался, когда ты вернулся, думал, ну всё у вас сойдётся, а нет, смотрю, не хочет она тебя любить, вот упрямая, и что с ней делать? Учить её никакого толку. А тут услышал от неё, не хочу шаманкой быть, меня духи не слушают. Я, говорит, про бога пойду. Злая шутка ли, дочь шамана. Спрашиваю, что тебе, дочь, плохо? А она говорит, с молитвою и хорошо бывает. И кто же тебя, дочь, научил, спрашиваю – молчит, дерзкая! Как мне в таких условиях быть?

К тому времени православные традиции уже стали составной частью жизни народов Якутии, и многие уже были христианами. Но оставались и приверженцы старой веры, особенно в удалённых от центра землях. И потому влияние шаманизма здесь ещё было очень высоко. Кое-кто из завистливых в гневных письмах доложил на старика, что тот портит людей и скотину, да никто не ехал, шибко далеко, и Агалай оставался при своём деле. Старик, конечно, знал, кто на него настрочил злые письма – людей грамотных в деревне было немного, – да зла не держал и разбираться по этому поводу с недоброжелателем не стал. И его и Нанэ здесь зауважали ещё больше и по-прежнему обращались к ним при случае за помощью.

– Да, непростая ситуация, – посочувствовал я ему, а сам внутри обрадовался, что так у них дело повернулось. Смекнул, что, если её к богу тянет, значит, и мне проще будет её уговорить со мной уехать. Так я рассчитал, что это всё мне на руку.

Вышла Нанэ, чтобы позвать отца, так как Андрею стало хуже. Когда Агалай скрылся из виду, она повернулась резко ко мне и спросила с досадой:

– Ты учился далеко отсюда, да?

Кажется, вот, надо сейчас ответить: «Я приехал за тобой, и мы можем уехать куда захотим», но Нанэ приложила свой палец к моему рту, заставив меня молчать. Мы ещё постояли немного в тишине, разглядывая друг друга, а потом она резко развернулась и скрылась в доме.

Всё время Агалай и Нанэ не отходили от постели больного. Спустя несколько недель благодаря чудодейственным свойствам лекарственных трав Якутии Андрей преодолел болезнь, боль в ноге стала утихать, и он стал сначала подниматься с постели, а потом и выбираться на улицу, знакомиться с людьми и новыми местами и делать свои зарисовки.

– Долго приводили тебя в чувство, дружище, до чёрта меня испугал, – говорил я ему.

– Если бы не Агалай и доброта его дочери, не увидеть бы мне северного сияния вовек.

– Андрей! Саша! – это раскрасневшаяся Нанэ вбежала в дом, прервав нашу беседу, и позвала нас на улицу.

Когда мы, повинуясь ей, вышли, то увидели, что за покрытой хвоей сопкой появился отбел, который являлся предвестником северного сияния. Народ стал собираться, и вскоре все наблюдали, как небо начало двигаться – во всём своём великолепии началось то, ради чего Андрей отправился на Север.

Северное сияние, словно клад, вырвалось лентообразными столбами прямо из-под земли живым огоньком красного и белого цвета и вскоре обхватило небо изумрудным полотном. Андрей в блаженной улыбке закрыл глаза, будто не в состоянии вынести столь желанного для него видения. Когда он открыл их, они сверкали от радости. А небо продолжало разбрасывать еле уловимые формы, в которых можно было узнать животных и людей.

– Как я счастлив! – прокричал Андрей, настолько счастливым голосом, что все невольно улыбнулись, и долго потом ещё глядел на пламенное небо, озаряющее своим сиянием всё вокруг.

Нет, нет, я не такой, как он. Я не восторгаюсь от того, как травинка качается на ветру, не мечтаю, как он, исследовать каждую скалистую гору, которая попадается ему на пути. Я не люблю, как он, лес и горы и не провожу массу времени, наблюдая природное явление. Кажется, он больше подходит этому месту, его пейзажи его поражают, снег и ветер не выводят его из себя. Моей заветной мечтой всегда был большой город, и, не знаю, наверно, я завидовал способности Андрея найти себя в любом уголке мира.

 

Весна наступила довольно рано. Природа цвела и благоухала как никогда. Дети играли на согретой солнцем труженице-земле, и с ними и весёлый Андрей, который быстро завоевал внимание всех ребятишек деревни и с удовольствием играл с ними сам как маленький; а потом рисовал их, уверяя меня, что достиг предела своих желаний.

Полюбился Андрей всем. Сам он с удовольствием играл с местными детишками в игры. Дети липли к нему как мухи на мёд, и даже местные собаки при встрече как телята облизывали его пальцы, радушно виляя хвостиками. «Собака человеку верный друг», – говорят якуты, а потому и людей они чувствуют, определяя, какой перед ними пришлый – если недобрый, то они к такому человеку и не подходят, а только и облают что.

Наблюдая за тем, как Андрей заново учится ходить, ребятня хохотала над ним до визгу, придумывали ему разные обидные клички. Он стал местным любимчиком, все хотели с ним говорить и слушать его – и взрослые, и дети. Невесты, конечно, тоже нашлись. Девки у нас одна другой краше – весёлые, румяные. Матери их так и вились вокруг Андрея со своими намёками. Женихов-то мало в деревне, многие уезжают, а кто-то и выпивает от скуки.

Сердца матерей ничего более так не хотят, как соединить свою дочь с достойным человеком. А Андрей был несомненно таким. Но, как и прежде, Андрей ни на кого не обращал своего пристального внимания и вскоре сватовство их медленно сошло на нет.

Я всё ждал удобного случая, чтобы подарить Нанэ кольцо, и всё думал – чуть позже… чуть позже. Но иллюзии росли, а благоприятный день всё не наступал.

Однажды, выйдя из дома, я обнаружил у ворот Андрея, который был занят своим пейзажем, и я попросил его показать мне свои работы, а он охотно это сделал. Я увидел, как он любовно отбирал для своих картин всё то, что было в деревне доброго, чистого, светлого. Окружающие пейзажи наполнены яркой таинственностью. В стальных цветовых ударах раскрывались лунные северные горы и бескрайние снежные степи. Каким суровым казался мне мой собственный край, когда я смотрел на эти рисунки, и какой таинственной я увидел Нанэ.

На многих рисунках Андрея также была изображена Нанэ. Вот она печальна и задумчива, стоит у залитой мягким солнцем реки, вот всматривается в темнеющую вдали дорогу, вся словно исполнена тихого движения; а здесь уже весела и румяна, играет себе с детьми; а здесь собирает рубиновые камушки на нить, показывая свои тонкие, изящные запястья.

Что меня больше всего поразило, это то, что на рисунках Нанэ была заметно красивее, чем в жизни, и вся словно наполнена чарующей возвышенной красотой. А как известно, художник так видит. Подумав, что я невольно вступил в интимный мир Андрея, я почувствовал, как во мне закипела кровь. Я ничего не сказал и быстро вернулся домой. Швырнул что-то в дальний конец комнаты, сел, снова что-то пнул. В моей голове роем ос копошились вопросы, почему Андрей остаётся жить у Агалая, ведь он уже почти здоров, что его может связывать с Нанэ, что он может к ней испытывать – благодарность, симпатию, любовь? А она? Ведь проявляя целыми днями заботу о молодом мужчине, девушке легко влюбится в него. Неужели поэтому Нанэ избегает меня?

С того дня невольно я стал следить за Андреем и Нанэ. И в наших отношениях с Нанэ появилась предельная напряжённость и недосказанность, всё более накаляемая моим гнетущим настроением. Она встречала меня с грустной улыбкой и старалась ускользнуть от всяческих разговоров, как всегда, сославшись на занятость. И всё же, иногда и мою душу она согревала, наполняя наболевшее сердце то тёплым взглядом, то случайной улыбкой, брошенной в мою сторону, и тогда тоска, давившая меня, ненадолго отступала. Но и этого было ничтожно мало. Иногда я словно впадал в полярную ночь, в которой не видел ни капли просвета. Утешить меня было некому и нечему, и я сидел по несколько дней в своей скорлупе, практически не выходил на улицу. Необходимо было что-то решать и двигаться дальше. И я твёрдо решил закончить с этим к следующей зиме и увезти Нанэ, хочет она этого или нет. И всё же, опасаясь отказа, я намеренно тянул всю эту историю как можно дольше.

 

Скоро в деревню пришло лето, и ласковое солнце обняло всё живое. Андрей к этому времени совсем окреп, и лишь лёгкая хромота напоминала о несчастном случае. Он был бодр и весел. Народ тоже заметно повеселел, ведь лето здесь связано со многими празднествами, когда все воспевают Природу, водят хороводы в честь её, соревнуются в силе, ловкости и умении. Всё вокруг оживилось после долгой спячки, и мне казалось, что я единственный, кто может страдать.

В надежде проветрить свою голову от мрачных мыслей, которые в последнее время съедали меня изнутри, оправился я один на прогулку за реку. Скоро я добрался до леса, который встретил свежей прохладой, и там я решил немного отдохнуть, и только я прилёг на мягкую траву, как заснул. Разбудил меня девичий смех и чей-то неспешный разговор. Солнце к этому времени опустилось совсем низко, и в лесу уже было довольно темно. Присмотрелся я и увидел среди листвы деревьев сначала медные волосы Нанэ, а потом и Андрея, который шёл рядом с ней. Я замер. Ревностное чувство заглушило во мне чувство стыда, и я, укромно притаившись, далее стал прислушиваться к их разговору.

– Душой кут обладают травы и деревья, птицы и звери, люди и домашний скот. У человека было три души: буор кут (земля-душа), салгын кут (воздух-душа), ийэ кут (мать-душа), – рассказывала Нанэ.

– А у меня теперь только одна душа, и это ты, ничего другого мне в жизни не надо! – сказал ей Андрей, а Нанэ при этом звонко засмеялась, так заливисто, как, я помнил, она смеялась счастливая в детстве и на мои шутки.

Нанэ любезничала с Андреем и счастливо смеялась, а я задыхался от злобы на них и гнева, что сколько ни старался обратить её внимание на себя, ничего у меня не вышло.

– У вас девушки краше, и деваться умеют, и образованные. Возьми свою, почто я тебе?

– Мне другой не надо, – ответил он и прижал Нанэ к себе, и она прижалась ещё сильнее и твердит на своём наречии, что он милый и единственный, целуя его в губы.

Как увидел я, что она льнёт к нему, как будто он её любимый, в глазах моих потемнело, сердце моё застучало и кровь зажгло. Тотчас захотел я выяснить отношения и резко вышел из укрытия. Если бы Андрей, испугавшись внезапности случая, не принял меня за зверя и, схватив Нанэ, не понёсся прочь, я бы его задушил, наверное, в тот миг.

 

Вернулся я в деревню далеко за полночь. До утра я глаз не сомкнул, ходил взад и вперёд, и всё думал, как бы лучше поговорить с Андреем. Только усилием воли я сдерживался, чтобы не набросится на него с кулаками. На следующий день я увидел Андрея и Нанэ, которые что-то громко обсуждали, как будто и ругались. Я к ним подошёл и сказал прямо, что это я был вчера у реки, а никакой ни зверь, и я всё теперь знаю. И дальше что-то продолжаю говорить быстро, скороговоркой. Говорю и не слышу, что говорю, и их не слышу.

– Я к тебе четыре года торопился, а ты спишь тут и не знаешь ничего. Или не дал я тебе ничего? – сказал и кольцо достаю ей, и – в глаза, а она даже на него не посмотрит, ведьма. Я это кольцо – подальше с глаз, пусть катится, а сам потом пожалел, всё-таки хорошая вещь была. Да и чёрт с ним. Позже я, конечно, смутился и от своей злобы, и от момента отвратительной скупости, которая посетила меня тогда, пожалуй, в первый и последний раз в жизни.

– При чём здесь ты? Я его люблю! – сказала и бросила на меня полный смятения и разочарования пристальный взгляд, а потом вдруг как бросится на меня с кулаками и слезами.

И тут ко мне прилетело то, что я никак ни ожидал. Андрей не просто ударил меня, а расквасил одним ударом мою челюсть. Кровь заполнила рот до краёв и вылилась на землю. В момент этого удара я почувствовал, что внутри Андрея скрыта стихийная сила, которая сейчас может вырваться наружу и обрушиться на меня, и я поутих. Что же, я во многом ошибался в нём.

Прежде чем я успел ответить на удар Андрея, Нанэ повисла на моей шее, продолжая всхлипывать и не давая мне возможности ответить на удар. Я отстранил Нанэ и пристально посмотрел на неё. И тут меня осенила мысль, которая сняла как рукой всю ту бурю эмоций, переполняющую меня, с тех пор как я обнаружил их в лесу. Я понял, что нашу любовь с Нанэ придумал только я сам. Годы учёбы я сознательно строил свои воздушные замки, питая эфемерное пламя, построенное из кирпичей воспоминаний десятилетней давности. Я совершенно не знал, что происходило с ней и её чувствами всё это время. Я был уверен, что всё осталось по-прежнему, и сознательно не желал замечать перемен, которые совершились в нас.

– Ну и дурак же я! – говорю я им.

Андрей её любит, и Нанэ, по-видимому, его тоже, а я просто дурак, что столько времени питал пустые надежды. Нет, конечно, потраченного времени было не жаль, но всё-таки я выставил себя полным дураком перед всеми и, прежде всего, перед самим собой. Меня изумило то, что столько времени я не мог понять, что Нанэ просто-напросто меня не любит, и так бы и оставался слеп, если бы не этот случай, когда я их застал в лесу.

– Всё-таки я полный дурак, – повторил я.

– И ещё какой, – подначил меня Андрей, выразив на лице что-то вроде досадной ухмылки и весёлого озорства.

– Это мы виноваты! – говорит мне Нанэ. – Давно надо было тебе всё рассказать, но я видела, как ты меня любишь и мучаешься от этого. Боялась я за тебя, Саша, и Андрею запретила говорить, думала, всё как-то да и само уладится.

– Да не терзайся ты обо мне! Счастья вам с Нанэ, береги её, – сказал я Андрею. И когда я это произнёс, то во мне необъяснимым образом шевельнулось изнутри новое – без волнения, без страха, без ожидания, без того, что мучило меня долгие годы. Я вновь услышал пение птиц и журчание прозрачных ручьёв. Увидел, как на деревьях распускается изумрудная листва, отгоняя от себя блики солнечного света, и как ветра летят навстречу друг другу. Я понял, отпустив Нанэ из своего сердца: я стал снова свободен, ощущая дивный покой. Ни единого мрачного уголка в моей душе. Прощайте, все неприятные чувства!

Нанэ подошла ко мне очень близко, сняла с себя кожаный браслет в виде двух сердец и повязала его на мою руку.

– Я не желала тебе зла.

– Я знаю, Нанэ.

– Живите долго! – сказал я Андрею. – Береги её!

– Постой, Саша! – крикнула Нанэ, но я уже её не слышал, я знал, что для нас всех уже всё решено. Я не хотел видеть её прощальный взгляд, брошенный в мою сторону, который наверняка был полон женского сочувствия и жалости, и одно моё желание было бежать и никогда её не видеть.

Я стрелой пустился бежать и бежал так долго и яростно, что закололо в боку, и даже после я не останавливался. Мне казалось, будто если я на миг остановлюсь и обернусь, Нанэ тотчас заберёт мою новообретённую свободу и больше уже никогда не вернёт.

Я перебрался на ту сторону голубой реки, потом, обогнув долину, устремился к горному ущелью и наконец взлетел на вершину горы, остановившись на самом краю. Здесь я вдохнул свежий воздух полной грудью, оглядел всё в последний раз, любуясь изумрудными соснами, пронизанными солнечными лучами и живописной рекой. Вряд ли я когда вернусь сюда!

 

Разбирая старый чердак, я натолкнулся на то, что принадлежало моей прошедшей жизни. Книги, которые я читал в детстве, вместе с личными вещами, которые принадлежали моему отцу, были бережно сложены в деревянный ящик. Та самая географическая карта, которая привела нас в Якутию, охотничий нож, часы, которые уже давно не идут, снимок моей матери.

За все эти годы я много что видел. Видел много смерти, но теперь на моих глазах убивали не животных, а людей. Я прошёл войну. Сотни стекленевелых глаз, тысячи, миллионы. Мёртвый мир, пугающий и отталкивающий меня в детстве, стал просто миром – пустым и ничего не значащим. Человек – это просто часть земли. Он и есть земля – плодородная или пустая, как я.

Будучи раненым в бою, я снова видел мать, как в детстве, но теперь я не замерзал, я был почти мёртв, а она была не одна, а с моим отцом. Они все светились от радости и протягивали ко мне руки, стоя на крыльце дома с красивым садом. О таком она мечтала при жизни – ухоженный сад, астры, спелые жёлтые груши, лопающиеся от сока. Этот сок тоже струился к земле, плод знал, откуда он родом и куда должен вернуться.

Моя мать снова погладила меня по голове, и я тоже хотел дотронуться до неё, но обхватил только воздух. Моя мать – это воздух, – подумал я. – Глоток воздуха, чтобы жить дальше.

А потом я увидел всё. Всю жизнь как единый эпизод картины. Я, Нанэ, Андрей, родители.

Я выжил тогда, однако уже никогда больше не оправился, и вся жизнь для меня состояла только в обрывочных воспоминаниях. Контузия спутала ход моих жизненный событий. Сначала я путал прошлое и будущее, пока будущего совсем не стало. Каждый день пуст. Ничего нет! Состояние бесчувственного существования. Я умер там, на войне. Кто-то сказал, что всё ещё будет, но я твёрдо знал, что для меня всё кончено. Я больше не хотел строить, не хотел любить. Мина, на которой я подорвался, разрушила дом моей мечты, оставив неизвестного миру бродягу, у которого не было сил жить дальше. Однако мне ещё оставалось просматривать детство, юность, молодость, пока и они не исчезли, исчезая по капле, как сок из спелых груш.

Я просто проваливался в пустоту, в которой мог находиться неделями. Как я жил тогда? Кажется, за мною присматривала одинокая соседка по квартире. Она была немолодой и некрасивой и очень жалела меня, хотя я даже не помню её имени. Может быть, её звали Мария или Тереза. Работала она сутки через трое в морге сторожем. С мёртвыми ей было легче, я ведь тоже был почти мёртв. Внутри меня – тоже пустота. Никакого разнообразия – ни дома, ни на работе. Обтереть меня после кормёжки и уложить ей не составляло, кажется, никакого труда. И я лежал так изо дня в день, тупо уставившись в себя.

Однажды она не вернулась домой, и мне пришлось... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в сентябре 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: