Восходящие потоки

 

 

 

...Жара... Солнце неподвижно висит над Сан-Канцианом и Клопайнерзее. Кажется, что оно пеньковыми канатами принайтовлено к земле.

 

Карл любовно расправляет закладку, вкладывает ее между страницами, захлопывает книгу и задерживает на мне взгляд.

 

Некоторое время его синие с поволокой глаза излучают безмятежный свет. Он поднимает руку и принимается нежно теребить волосы на макушке. Карл производит впечатление человека, безмерно довольного собой. И тут его взгляд опять натыкается на импровизированную закладку.

 

И в ту же секунду с Карлом происходит стремительная метаморфоза: лицо бледнеет, нижняя челюсть отвисает и глаза наполняются ужасом.

 

– Силы небесные, как же я сразу-то не сообразил?! Она же знает мой адрес!..– задыхаясь, восклицает он.

 

– Кто она?

 

– Да Адель! Будь она проклята! Но – откуда?..

 

– Откуда-откуда... От верблюда. Наверно, сам сболтнул...

 

Карл задумывается.

 

– Возможно... Черт бы побрал эту идиотку! – выкрикивает он с яростью. – Возьмет и нагрянет сюда со своими знаменитыми ярко-красными чемоданами и шляпными коробками. И с булавами. Ты знаешь, она с ними не расстается. У нее черт знает сколько этого добра. Это у нее еще с цирковых времен, когда она жонглировала не то саблями, не то топорами... Ну, сам понимаешь, с топорами и саблями особенно не попутешествуешь, да и в отель вряд ли пустят, вот она и приспособилась к булавам. Она выдает их за бейсбольные биты для лилипутов... Помню, однажды ночью, в спальне, ей взбрело в голову немного позабавиться с булавами: она сказала, от нечего делать. Этой гадюке, видите ли, прискучило валяться в постели и заниматься со мной любовью, вот она и решила отвлечься и немного поупражняться в жонглировании. Добро бы она жонглировала просто булавами, так нет – ей вздумалось еще и поджечь их. Мерзавка! Она тогда едва весь дом не спалила. Лежу на кровати, не шевелюсь, смотрю, как надо мной летает стая огненных булав. Я чуть с катушек не съехал... Знаешь, как это страшно, когда мимо тебя проносится, подпаливая волосы на голове, чертова оглобля с фитилем! Господи, придет же такое в голову – жонглировать зажженными факелами! А если она опять вернется к топорам и саблям?! Она же при деньгах, эта мерзавка! Подкупит прислугу, и ее в какой угодно отель пустят...

 

Карл на время замолкает. Потом спрашивает меня:

 

– У тебя была когда-нибудь бешеная баба, жонглирующая по ночам всякой мерзостью? Она же извращенка, эта циркачка! У нее целый арсенал дурных привычек. Ты не поверишь, но она заставляла меня нюхать у нее под мышками. И я как собака должен был обнюхивать ее и со значительным видом делиться с ней по этому поводу своим глубокомысленными соображениями. Она говорила, что обнюхивание еще в Древнем Риме считалось обязательной частью любовных игр и что, по ее мнению, это возбуждающе действует на всякого настоящего мужчину. По ее мнению, настоящий мужчина – это тот, кто дня не может прожить, чтобы не обнюхать партнершу в самых немыслимых и труднодоступных местах. И еще, мужчина должен быть грубым и волосатым. И должен пахнуть черт знает чем. Она была убеждена, что от полноценного мужчины должно пахнуть самцом. То есть он должен вонять, как скунс. Прямо какой-то ницшеанский подход к гигиене!

 

– А не ты ли уверял меня, что она восхитительна в постели?

 

– Я?! – Карла передергивает, как от озноба. – Я не мог этого говорить! Может, она и восхитительна, но все это не для меня. Она требовала, чтобы я во время этого самого дела вел с ней беседы.

 

– О чем?

 

– Да о чем угодно! Конечно, было бы лучше, поучала она меня, если бы я нашептывал ей о своей любви. Но в то же время, я мог болтать о чем угодно, только бы это звучало убедительно. Я мог говорить о спаривании носорогов в Южной Родезии. Или о миланской опере. Или об автомобильных покрышках. Или о Хайдеггере и Ясперсе. Я мог говорить даже о собачьих глистах. Главное, чтобы я что-то говорил. Чтобы молол языком без передышки. А я привык работать молча. Как шахтер в забое. Я имею обыкновение, когда предаюсь радостям любви, молчать, сосредотачиваясь не на болтовне, а на предмете перманентного обожания, уносясь в мыслях черт знает куда... Это ведь так понятно. Но она принуждала меня! Первое время я еще находил слова, говоря ей о своей любви и при этом думая о чем-то постороннем... Это, в общем-то, не сложно. Лежишь, например, и по памяти читаешь что-нибудь из «Мадам Бовари»... Но потом я выдохся: стал заговариваться и повторяться. Тогда я решил перейти на счет. Досчитал однажды чуть ли не до миллиона... Адель была крайне возмущена. «У вас, Карл Вильгельмович, – сказала она и покрутила пальцем у виска, – фантазия дятла». Это у меня-то, композитора, человека насквозь творческого?! Она велела мне проштудировать Омара Хайяма и этого... как его... Овидия. Надо отдать должное старине Хайяму, этот сатир знал толк во всем, что касается ебли. А вот Овидий... Он утверждал, что перед этим самым делом нельзя есть и нежиться в тепле. Это, мол, расслабляет и понижает мужскую силу. Я у нее спрашиваю, и что мне теперь делать? Сутками голодать и обкладывать яйца ледяными компрессами? Вот же подлая баба! И еще эта болтовня... Она и сама лопотала без умолку, декламируя наизусть целые страницы из Джойса. Откуда эта деревенщина знает Джойса, ума не приложу! Словом, своими сексуальными причудами она чуть не свела меня в могилу. Я сам люблю на досуге пошалить в постели. Но не до такой же степени!

 

Появление здесь непредсказуемой Аделаиды, с ее манерами светской львицы, подсмотренными в американских фильмах, и замашками всех ставить на место никак не входило в его планы.

 

Ее любимая причуда – это в голом виде сплясать на столе.

 

– Поскольку у нее нет никаких комплексов, она может проделать это где угодно.

Однажды она это доказала, отчебучив немыслимый танец на мраморном столе на приеме в честь назначения Анри Луаретта на должность директора Музея д´Орсе. Французы народ демократичный, но даже на них пляска в голом виде на столе, изготовленном в середине девятнадцатого столетия лотарингским мастером Морисом Эрне, оказала шокирующее воздействие. Поскольку Адель пришла на прием со мной, то мсье Луаретт, бывший до этого моим добрым приятелем, отказал мне в доме.

 

По словам Карла, эта экзальтированная особа когда-то купила у Редмонда восемь дорогущих чемоданов красного цвета, и ее во многих отелях узнают как раз по этим чемоданам.

 

– Нет, я этого не переживу! – кричит он истерично. – Если она здесь появится, я или перережу ей горло, или брошусь в озеро. Слушай! – в его глазах появляется безумный блеск. – Может, свалим отсюда? Прямо сейчас, а? Давай куда-нибудь укатим! Арендуем машину и будем все время колесить на ней вокруг озера! Пока хватит бензина!          

 

Лицо его выражает муку. Он вдруг принимается цитировать несуществующего автора.

 

– «И жить нам, королям, тяжело, – сокрушался мой тезка Карл I перед тем, как палач секирой оттяпал ему голову, и добавлял: – а уж помирать...»

 

Карл вздыхает.

 

– Мне никогда не везло с женщинами...

 

Тут уж я не смог удержаться. От моего смеха ходуном заходили доски мостков.

 

– Да, мне никогда не везло с женщинами, – сурово повторил он.

 

В последнее время Карл приобрел привычку жевать губами. Вот и сейчас он жевал губами, гнусно причмокивая и облизываясь. На мой взгляд, такое демонстративное жевание – явное свидетельство пресыщенности.

 

– Помню, – Карл зажмурился, – помню одну... Вообще-то я не люблю трепаться о своих бабах, но если это забавно и поучительно, то... Короче, один мой приятель пришел как-то ко мне с бабой, это еще до моего развода было... Чтобы не мешали, я жену и дочь спровадил на дачу... так вот, привел, значит, один мой приятель, знаменитый телевизионный балбес по фамилии… э-э-э, по фамилии… впрочем, это не важно, привел, стало быть, балбес симпатичную бабешку лет тридцати... с хвостиком. Ну, мы, естественно, нарезались, но знаменитый балбес нарезался с какой-то чудовищной стремительностью, выпал из кресла и уснул на ковре, свернувшись, как собака... А бабешка... Я был тогда сильно пьян. Можно сказать, до изумления. Да и она... Нет-нет, ты ничего такого не подумай! Правда, она спала в моей спальне...

 

– А ты спал на ковре в обнимку со своим приятелем?

 

– Нет-нет, что ты! Я тоже спал в спальне. Но это ни о чем не говорит!

 

Я хмыкнул.

 

Карл посмотрел на меня с укоризной.

 

– Честное слово, я тогда к ней даже не притронулся. Клянусь! Да и о каком контакте могла идти речь, если я был просто мертвый после перепоя. Это произошло позднее, через несколько дней, когда мы встретились у нее дома, в однокомнатной квартирке где-то в районе Речного вокзала... Сначала все шло замечательно, выпили мы с ней... Кажется, говорили о чем-то очень театральном... Или не говорили? Черт его знает, не помню… А потом, как водится, в койку. Ну, баба и баба... Правда, тело у нее было божественное, нежное, в меру мягкое... – Карл заурчал.

 

Я поморщился.

 

– Ты словно расхваливаешь хорошо прожаренный бифштекс.

 

Карл отмахнулся.

 

– М-да, тело... роскошное тело... – он причмокнул и на минуту закрыл глаза. – Лежу я в постели. И, ты представляешь, она после душа, облачившись в махровый халат, вернулась в комнату, села за стол, налила себе водки, выпила, соорудила огромный бутерброд, закусила, опять налила, опять выпила и включила телевизор. Я вытаращил глаза. Ничего себе любовница! А она, как ни в чем не бывало, принялась смотреть футбольный матч! И как я ее ни приманивал, эта лярва досмотрела матч до конца...

 

– А кто играл, помнишь?

 

– Конечно, помню. «Спартак» и «Динамо».

 

– И кто выиграл?

 

– Боевая ничья.

 

– А как ты ее приманивал?

 

– Я приподнимал одеяло, демонстрируя обнаженную натуру, извивался всем телом, подвывал, призывно постанывал, издавал губами завлекательные звуки, закатывал глаза, цокал языком, словом, изображал любовное томление. Я даже мяукал. Одним словом, соблазнял, как мог. И все впустую! Кстати, я обнаружил, что постель была вся в хлебных крошках. Значит, эта сука, приглашая мужика, поленилась освежить постельное белье, и эти крошки... тьфу! Крошки – это такая мерзость! Видимо, она любила жрать лежа... Терпеть не могу грязнуль и нерях.

 

После короткого раздумья он провозглашает:

 

– Тот, кто неряшлив в быту, тот неряшлив в морали. Кстати, – Карл ухмыльнулся, – этот телевизионный балбес… он, как рухнул на ковер, так и проспал до утра. Я никак не мог его разбудить. Короче, он спал на ковре, а я утром, приняв ванну и глотнув пива, расположился в кресле с намерением посмотреть по телику последние известия. И случайно попал на передачу о международном положении. А там – вот же зигзаги нашего чумного технологичного века! – Карл помотал головой и хлопнул себя по колену, – а там запись выступления телевизионного балбеса, который распространялся о проблеме Косово. Представляешь, одним глазом я вижу его на экране, он там в сером отутюженном костюме при бордовом галстуке с невероятно важным видом барабанит о сербах и косоварах, а другим наблюдаю за тем, как он, уткнувшись мордой в ковер, левой ноздрей всасывает в себя пыль и блаженно улыбается во сне…

 

Он замолкает, как бы прислушиваясь к себе. Потом принимает внезапное решение. Глаза его приобретают стальной оттенок.

 

– Мне необходимо остудиться! – говорит он.

 

Карл как ужаленный вскакивает с шезлонга, разбегается, на ходу получает занозу в правую пятку, вскрикивает, прихрамывая и чертыхаясь, добегает до края мостков и обрушивается в воду, поднимая фонтан чуть ли не до небес.

 

Кажется, в воду упал бомбардировщик. Темно-синие воды Клопайнерзее смыкаются над Карлом. Некоторое время поверхность озера остается спокойной, и, когда я уже начинаю испытывать легкое беспокойство, метрах в двадцати появляется фыркающая голова с выпученными глазами.

 

Карл резко разворачивается, плывет назад и с поразительной скоростью достигает мостков.

 

– Ну, что ты расселся, дубина! Помоги же мне! – кричит он, прыгая на одной ноге.

 

Я не без труда вытаскиваю из его пятки занозу размером с каминную спичку.

 

Карл отбирает ее у меня и долго рассматривает со всех сторон.

 

– Европа, мать ее! Не могут отполировать доски! Вот видишь? – говорит он и подносит щепку мне под нос. – Начало положено, заноза – это знамение! Это сигнал, что пора сматывать удочки.

 

Карл торопливо одевается.

 

– Только никуда не уходи! – предупреждает он и грозит мне пальцем. – Смотри же! Я скоро вернусь...

 

Размахивая руками и продолжая что-то бормотать, Карл уносится прочь.

 

Я смотрю на часы. До обеда еще далеко.

 

...У меня был выбор. Покончить со всем прямо сейчас, бултыхнувшись в мрачные глубины Клопайнерзее. Или вечером пойти с Карлом в ресторан.

 

Я выбрал последнее.

 

С самоубийством я решил повременить. Но размышления об этом привели к тому, что мне совершенно расхотелось обедать. Про себя я отметил, что мысли о смерти меня не ужаснули.

 

Столь же безучастно я мог размышлять о чем угодно. О правиле буравчика, например. Или о выборах президента Мозамбика.

 

По мере приближения к почтенным летам, я опираюсь на свой, обретенный в последнее время, опыт и уже не с таким, как прежде, ужасом думаю о смерти.

 

Возможно, эти внутренние перемены на самом деле – Промысел Божий. Чтобы я лишний раз убедился в существовании Господа.

 

А возможно, утрата страха перед смертью – это строгий и милосердный закон эволюции, которая не только следит за тем, чтобы я ходил прямо, как конногвардеец, но чтобы и в голове у меня был какой-никакой порядок. Чтобы под старость, перед смертью, которая вот-вот станет фактом моей маленькой персональной истории, я меньше страдал и привыкал к мысли о неизбежности смерти, как привыкают ко лжи или шуму за стеной.

 

Я чувствую, что со мной что-то происходит. Где-то в груди, очень-очень глубоко, зарождается тягостное ощущение, похожее на сосущее чувство голода и в то же время на смертельную тоску.

 

Это ощущение неторопливо переползает в голову, осваивается там, вызывая в памяти печальный деревенский пейзаж, виденный мною в детстве: кладбище с почерневшими от времени деревянными крестами и серенькую церковь на косогоре.

 

Неприятное ощущение усиливается, становится болезненным: кажется, что у меня отсасывают кровь из левого предсердия и перекачивают в мозг.

 

Я вижу, как страшные кресты с тошнотворным треском проваливаются сквозь землю, а церковь, оседая, медленно кренится и опрокидывается с косогора в овраг...

 

Опять на меня наваливаются воспоминания...