В моём аду тишина

 

 

 

В этом месяце мы с Костиком работаем дистрибьюторами печатной продукции. Небольшой оклад, мизерные проценты с продаж, гибкий график, тяжелые сумки, набитые бесполезной макулаторой и готовность к постоянному унижению – это наша работа.

 

Поскольку я берегу руки и умею красиво изъясняться, самые тяжелые сумки достаются Костику. Прежде чем зайти в какой-нибудь магазин или офис, чтобы предложить людям откровенную лажу в ярких обложках, мы останавливаемся, делаем глубокий вдох, и кто-нибудь из нас говорит:

 

– Ну что? Зачерпнем говнеца?

 

Это ритуал. Так мы настраиваем свое мужество и оптимизм на встречную волну негатива людей, равнодушных к глянцевым книжкам о кулинарии и вязании. Мы их искренне понимаем: мы тоже равнодушны к подобному маразму, но, как говорится, каждый делает свою работу. Они пылятся в офисах, мы – получаем заслуженную порцию дерьма. Все по-честному.

 

Чаще всего мы колесим по центру, но иногда нас заносит и в спальные районы. Там мы отираемся в магазинах для беременных, в больших супермаркетах, а иногда даже в сетевых ресторанах. С первого взгляда все начинают нас презирать, но, благодаря природному обаянию, иногда нам все же удается впарить одну – две книжки бестолковым будущим мамашам или озабоченным домохозяйкам.

 

В Митино мы любим «Банана Мама», огромный семейный магазин, где есть все для детей – от подгузников до гигантских надувных замков. Мы тащим за собой сумки, набитые макулатурой, и попутно глазеем на роскошные игрушки, которых в нашем детстве никогда не было.

 

Я часто думаю о том, что наше детство было бедным и убогим, но все же самым счастливым. Мы подбирали на улице всякий хлам: банки, железки, стекляшки, и фантазия позволяла нам создавать из старых сломанных вещей целые миры – больницы, школы, военные базы.

 

У сегодняшних детей есть все, только все это им не нужно. Они рождены в мире излишеств и высоких технологий, а фантазия для них – рудиментарный атавизм. За них все продумано, создано, раскрашено, озвучено. Все, что им остается – это потреблять. Причем, потреблять без намека на благодарность. Они тычут пальцами в безумно дорогие игрушки, они просят, умоляют, требуют, угрожают. Они бьются головами об пол, кричат, пока не сорвут глотки, и в итоге добиваются своего: родители открывают бумажники, достают кредитные карты и делают все, чтобы их отпрыски стали чуточку счастливее.

 

Саша Вайнер никогда не заведет детей. Ни один человек не будет стоять на ногах достаточно крепко, чтобы обеспечить ребенка поколения потребителей. Ребенку всегда будет мало, ведь на смену одним игрушкам приходят другие, во стократ лучше и дороже. И, конечно же, только они – истинный залог счастливого детства.

 

Когда, наевшись фастфуда и залив его пивом, мы с Костиком выползаем из «Банана Мамы», на улице уже темно. На стоянке перед магазином полно машин, на остановке толпа, ожидающая маршрутку до метро.

 

– Может, не поедем в общагу? – предлагает Костик. – Пошли у Насти зависнем, пивка еще купим, поболтаем. Так неохота через всю Москву эти баулы тащить.

 

Настя – Костина девушка. Они встречаются уже третий год, у Насти однокомнатная квартира в Митино, но Костик до сих пор не может решиться переехать к ней – наверное, слишком опасается за личную свободу. От «Банана Мамы» до Настиного дома можно дойти пешком минут за пятнадцать. Мы сворачиваем во дворы, шлепаем по грязному снегу, говорим о пустяках, неловко прикуриваем сигареты, стараясь не ставить сумки на асфальт, и тут происходит нечто неожиданное.

 

Не понимаю, как я оказываюсь на земле – лежу, растянувшись на холодной снежной каше, упершись подбородком в сумку с книжками, а кто-то сверху бьет меня по спине. Перекатываюсь на бок, чтобы посмотреть, в чем дело. Краем глаза вижу, как в нескольких шагах от меня два крупных парня пинают Костика. Надо мной тоже стоят двое упырей в темных куртках и молча бьют. Несильно, но ощутимо. Я ору что-то матерное, силюсь встать, но меня опять заваливают на асфальт. Прикрываю руками голову, но тут же жалею об этом: огромный ботинок заезжает мне прямо по костяшкам пальцев, руку пронизывает боль, и я прижимаю кисть к груди. Даже в такой ситуации я помню, что мои руки гораздо ценнее головы.

 

Все заканчивается так же внезапно, как началось. На мгновение меня ослепляет свет фар непонятно откуда возникшей машины, а когда я открываю глаза, парней уже нигде нет, и мы с Костиком валяемся на земле рядом со своими сумками.

 

– Что за херня? – говорю я, поднимаясь с земли и пытаясь отряхнуть грязные и промокшие джинсы.

 

Костик бормочет что-то в ответ. Мы подбираем с земли сумки. Я осматриваю свою руку – кисть в порядке, пальцы движутся, хотя костяшки слегка покраснели.

 

– Давай-ка валить отсюда, – говорю я, но, едва мы успеваем сделать шаг, как кто-то снова набрасывается на меня сзади и заламывает руки за спину.

 

– Стоим, ребятки. Далеко собрались?

 

– Твою мать! – кричит Костик, и я понимаю, что с ним сейчас происходит то же самое.

 

Поворачиваю голову и вижу троих мужиков в милицейской форме. Один из них держит меня, другой – Костика, а третий раскрывает наши сумки и роется внутри.

 

– Поехали, прокатимся, – говорит тот, что держит меня, и через секунду нас уже тащат к машине. Оказывается, это ее фары освещали сцену нашего избиения. Я бы никогда не подумал, что это милицейский автомобиль – обычный черный Форд «Фокус» без «мигалок» и других опознавательных знаков.

 

– Куда? Зачем? За что? – мямлю я, когда меня запихивают на заднее сидение. Прямо на меня наваливают Костика, и мы ерзаем, чтобы устроиться поудобнее.

 

Мужики в форме рассаживаются по местам, один из них плюхается на заднее сидение справа и грубо пихает меня в бок. Двери закрываются, мы едем.

 

– Эй! Там наши сумки остались! – кричу я и тут же получаю подзатыльник.

 

– Сиди и молчи.

 

Я не понимаю, что происходит. Костик, очевидно, тоже. Мы испугано переглядываемся, пожимаем плечами, но никто не решается заговорить первым. Наконец, Костик, все же подает голос:

 

– А… что мы, собственно, сделали?

 

– Хулиганили, – отвечает мужик с пассажирского сидения. – Дрались в общественном месте. Да еще и по пьяни.

 

Я подпрыгиваю от прилива негодования.

 

– По пьяни?! Мы выпили по бутылке пива! И вообще, это нас избили!

 

– Вот это в отделении и расскажете, – говорит тот, что сидит рядом со мной.

 

– В каком отделении? Мы в гости шли! И у нас там сумки остались! Нам за них на работе головы оторвут!

 

– Закрой рот, – спокойно говорит мужик справа и снова отвешивает мне подзатыльник. – Будешь визжать, тебе здесь голову оторвут.

 

Дальше мы едем в тишине. Меня накрывает волна неподдельного ужаса, и я даже чувствую, как холодеют мои пальцы. Внезапно я начинаю осознавать, что это все подстава: парни, которые нас били, оказались там не случайно, и уж очень подозрительно быстро они исчезли. Но кому это надо? И зачем?

 

Мы едем по Пятницкому шоссе, все дальше от «Банана Мамы», сворачиваем во дворы, колесим там, потом останавливаемся у обычной многоэтажки. Нас вытаскивают из машины и волоком тащат к небольшой пристройке, на двери которой висит табличка «Районное отделение милиции».

 

Несколько ступенек вниз, в плохо освещенный подвал. Извилистый коридор с обшарпанными стенами, выкрашенными в тошнотворный зеленый цвет. Тесный кабинет, в центре которого стоит стол, а за ним – средних лет женщина, тоже в милицейской форме и в очках.

 

– Получите, распишитесь, – говорит один из мужиков, которые нас привезли.

 

Женщина без интереса оглядывает нас и кивает на стулья, расставленные у стены.

 

– Садимся, мальчики. Достаем документы.

 

Двое из тех, что нас привезли, расхаживают по кабинету, берут со стола какие-то бумаги, негромко переговариваются, и только один стоит в дверях, очевидно, преграждая нам выход. Все трое молодые, вряд ли кому-то из них есть тридцать лет. Тот, что в дверях – очень крупный, рыжий, и все лицо у него в веснушках. Двое других брюнеты, оба невысокие, коренастые, а у одного – оттопыренные уши.

 

Мы расстегиваем куртки, достаем из внутренних карманов паспорта. Костик нерешительно протягивает мне свою книжицу, я встаю и кладу оба документа на стол. Мужики оживляются, берут наши паспорта, начинают листать. Женщина все это время что-то пишет и не обращает на нас никакого внимания.

 

– Так-так. Кто это у нас? Орлов Денис Павлович, восемьдесят девятого года рождения. Какой-какой город? За… Что? Зарайск?

 

Меня начинает мутить. Два великовозрастных урода в форме, как плохо воспитанные школьники, глумятся над моим паспортом.

 

– Зарайск, – говорю я сквозь зубы.

 

– И где же такой находится? А, Денис Павлович?

 

– Рядом с Пуэрто-Рико, – выплевываю я, глядя в пол. – К югу от Уганды.

 

– Ты с хамством-то полегче, быдло, – говорит лопоухий. – Тут твоего юмора не оценят. Где московская регистрация?

 

Регистрация у меня есть. Больше года назад я временно зарегистрировался у Сашки Вайнера, во избежание лишних проблем. Как выяснилось, проблем в жизни избежать крайне сложно – они сами находят тебя в непредсказуемых местах.

 

– Вижу-вижу, – лопоухий бросает мой паспорт на стол, его забирает женщина и опять начинает лихорадочно писать.

 

Я смотрю на Костика. Видимо, его первоначальный страх прошел, и теперь парень ерзает на стуле и придумывает смачную реплику в адрес блюстителей порядка. Я взглядом прошу его молчать, но я слишком хорошо знаю Костика: когда он выходит из ступора, остановить его практически невозможно.

 

– Ну и какого хрена мы тут делаем, граждане милиционеры? – выдает он, наплевав на мои невербальные мольбы. – Либо предъявляйте нам обвинение, либо отпускайте. И у нас, кажется, есть право на телефонный звонок, так ведь?

 

– А ты, я смотрю, умный, да? – говорит лопоухий и скалится. – Ну-ну.

 

Безо всяких объяснений рыжий хватает меня под руки и тащит из кабинета вдоль зеленого коридора. Я не хочу оставлять Костика одного, я постоянно оглядываюсь назад, но за широченной спиной рыжего мне ничего не видно.

 

Мы останавливаемся у железной двери. Рыжий открывает ее и толкает меня внутрь тесного, тускло освещенного помещения без окон. Вдоль грязно бежевых стен стоят кушетки, обитые потертым дерматином. Прежде чем рыжий закрывает дверь за моей спиной, я успеваю довольно жалобно выкрикнуть:

 

– Я тут надолго?

 

– Дежурный проснется, там посмотрим, – отвечает рыжий, и дверь захлопывается.

 

Я забираюсь с ногами на кушетку, вжимаюсь в стену и обнимаю колени. Хочется заплакать от беспомощности, но слез почему-то нет. Есть только одна мысль, исполненная горечи и сарказма: моя милиция меня бережет.

 

Иногда я слышу, как бьют Костика. А иногда тишина стоит такая, что я говорю сам с собой, дабы убедиться, что я внезапно не оглох. Нет ничего страшнее тишины. Тишина бесцветна и равнодушна. Я начинаю сходить с ума, если не слышу музыки. Я негромко напеваю «Summertime» – в холодной вонючей камере старый летний джаз лимонного цвета кажется мне наиболее уместным

 

Минут через пятнадцать, может больше – я плохо ориентируюсь во времени – дверь открывается, и в камере появляется Костик, бледный, взъерошенный, с темной кровавой струйкой под носом. Глаза его сверкают бешеным блеском, и он беззвучно, одними губами произносит:

 

– Пиздец.

 

Костик тяжело опускается рядом со мной на кушетку, а рыжий тычет в меня пальцем и говорит:

 

– Ты. Пойди-ка сюда.

 

Я предполагаю, что меня тоже сейчас будут бить, поэтому осторожно встаю с кушетки, медленно и опасливо двигаюсь к двери, но, едва очутившись в зоне досягаемости рыжего, спотыкаюсь о порог и в мгновение ока оказываюсь в зеленом коридоре. Больно ударяюсь спиной о стену и лицом к лицу встречаюсь с рыжим.

 

– Что… – с трудом выдавливаю из себя я. Все тело сжалось в комок, я понимаю, что слишком сильно паникую, чтобы противостоять.

 

– Снимай куртку, – командует рыжий.

 

– Зачем?

 

– Сказал, бля, снимай!

 

Он ощутимо ударяет поддых. На несколько секунд я теряю ориентир в пространстве, свет гаснет, воздух испаряется. Когда все приходит в подобие нормы, и я, откашлявшись, стягиваю куртку, рыжий говорит:

 

– Кольца, браслеты, серьги, цепочки. Есть что-то такое?

 

Мотаю головой.

 

– Ничего. Только крестик…

 

– Давай сюда.

 

– Нет…

 

Бьет наотмашь, прямо в челюсть. Я ударяюсь затылком о стену. Голова кружится, и все лицо ноет и пульсирует, будто перезревший гнойник. Руки дрожат, но я лезу под горловину джемпера, расстегиваю золотую цепочку, снимаю и вместе с крестом, кладу в раскрытую ладонь рыжего. Он отправляет трофей в карман форменных штанов, затем вытряхивает все из моей куртки, находит деньги – у меня с собой немного, рублей семьсот – и тоже кладет в карман.

 

– Для безопасности, – поясняет рыжий. – Все вернем, не ссы.

 

Я смотрю ему прямо в лицо и не могу уловить ни единой эмоции.

 

Я говорю:

 

– Зачем вы так с нами? Вы ведь знаете, что мы ничего плохого не сделали.

 

Рыжий – опять таки без намека на эмоции – пожимает плечами.

 

– Раскрываемость, понимаешь? Для количества. Никто вас убивать не собирается. Не будете выебываться, выйдете целыми и невредимыми.

 

Он открывает дверь, снова толкает меня внутрь камеры и, прежде чем уйти произносит:

 

– Теперь все тихо и мирно ждем дежурного.

 

Я не знаю, сколько часов мы ждем дежурного. Костик все время молчит, на вопросы не отвечает, просто сидит, покачиваясь на кушетке. Я продолжаю напевать, жду, когда же Костику надоест, и он попросит замолчать. Но он меня, похоже, даже не слышит.

 

Приходит дежурный, заспанный небритый мужик лет сорока в спортивных штанах, растянутых на коленках, и я смотрю на часы: четыре утра.

 

– Валите отсюда и больше так не делайте, – говорит дежурный, выпуская нас из заточения.

 

Мы не понимаем, чего именно нам не надо делать, надеваем куртки, забираем паспорта. Лопоухий провожает нас до выхода, закрывает за нами дверь, оставив нас на улице и не сказав ни слова.

 

Мы где-то в Митино. Деньги и ценности нам не вернули. Крест и цепочка, подаренные мамой, остались в кармане у рыжего. Сумки с казенными книжками, должно быть, так и лежат где-то во дворе, недалеко от «Банана Мамы». Оплатить такси нечем, до метро идти минут сорок, а может и больше, да и метро откроется только через два часа. И вот мы стоим с Костиком, жертвы социальной несправедливости, оплеванные, наказанные ни за что, и размышляем, как быть дальше.

 

Я достаю мобильный, который чудом не достался сотрудникам милиции. Понимаю, что нормальные люди в четыре утра обычно спят, но ситуация очень похожа на критическую.

 

– Саш. Я у черта на Куличках. Забери меня отсюда.