Знакомство с семейством Отченашенко

 

 

 

На знакомство с родителями Иры я шел с тревожным чувством. Неделю назад, когда она пригласила меня на «семейный ужин», я вообще ответил решительным отказом. Причин на это было две. Во-первых, несмотря на то, что с Ирой мы встречались уже целый год, далеко в наше с ней будущее я пытался не смотреть, а знакомство с ее родителями, как вы сами понимаете, ставило вопрос ребром. Во-вторых, к семейству Отченашенко, к которому принадлежала моя Ира, я относился с некоторым предубеждением, и сейчас расскажу, с чем это было связано.

Начнем с того, что родители Иры, обладающие такой уникальной фамилией, в Бога не верили, а, кроме того, считали за правило религиозных людей если не презирать, то, по крайней мере, жалеть. Сам я, воспитанный в православной семье, верил в Бога стыдливо, то есть в церковь не ходил, а на ночь молился про себя, однако такое атеистическое тщеславие никогда не приветствовал.

Была еще одна причина, связанная с тем, что моя персона занимала гораздо более скромное социальное положение по сравнению с любым представителем этого славного семейства, что меня просто бесило, хотя я и не подавал вида.

Отец Иры, Сергей Дмитриевич, работал в региональном министерстве социального развития и, хотя занимал там не самую высокую должность, все же имел определенный чиновничий апломб. Однажды удалось ему прочитать одну умную книгу, в которой много говорилось о необходимости укрепления в стране «среднего класса». Проводилась мысль, что именно этому слою выпала величайшая честь «спасти Россию». Писалось и о том, кого следует к этому классу причислять. Внимательный Сергей Дмитриевич по некоторым признакам, неожиданно для себя, выяснил, что он один из этих счастливчиков, отчего пришел в некоторое возбуждение и на следующий день выписал журнал «Политический класс». За ужином же любил высказать все те мысли, которые в этом журнале находил, о чем меня Ира и предупредила.

Жена Сергея Дмитриевича, Мария Никитична, больше двадцати лет проработала учителем русского языка и литературы в школе. От частого общения с детьми и их родителями выработались у нее два замечательнейших свойства: педагогическое хладнокровие и болезненное любопытство к частной жизни других людей. На последнее обстоятельство Ира мне указывала особо, готовя, тем самым, к расспросам своей мамы.

Была еще старшая сестра Надя, но о ней Ира ничего не рассказывала, а я и не спрашивал.

Учитывая все это, я решил в тот вечер действовать следующим образом – на расспросы Марии Никитичны врать, причем нахально и с размахом, Сергею Дмитриевичу противоречить по всем пунктам его политической программы и обязательно состряпать какой-нибудь каламбур на счет их фамилии. Повторюсь – сам я родился не в столь «идеальном» семействе, средний класс мне только снился, а красный диплом, утверждающий, что я историк, больших дивидендов не приносил, что меня огорчало и злило. Попранное самолюбие и стало причиной того, что я надумал во чтобы то не стало насолить, дать понять, что «я» – не «они».

До сих пор для меня остается загадкой, что мною двигало, когда я выбирал в магазине презент для «семейного ужина». В общем, когда я из него вышел, то в пакете у меня оказались ананасы и рябчики. Обманув себя мыслью, что Отченашенко Маяковского не читали, я решил поторопиться, так как уже опаздывал.

 

 

Дверь мне открыла Ира. Проведя в зал, познакомила со своими родителями и сестрой. Сергей Дмитриевич оказался тем, о ком обычно говорят: «мужчина в полном расцвете сил», т.е. мужиком среднего роста, с небольшим пузом и черными усами, от которых веяло чиновничьей мудростью. Мария Никитична, в противовес мужу, была худой женщиной и выглядела даже несколько больной, однако встретила меня очень оживленно. Что касается Надежды, то во время знакомства она не проронила ни слова и только кивнула мне из-за стола, который уже был поставлен в зале и красиво накрыт.

В момент, когда уже нужно было отдавать пакет с продуктами, я отчетливо осознал, как глупо сейчас буду выглядеть, а чувство безысходности только усилило мое смятение. Первым делом я громко оповестил всех, что алкоголь не принимаю категорически (что было ложью, и Ира об этом прекрасно знала), и попытался объяснить предназначение продуктов. На счет рябчиков выразился в том духе, что с детства привычен питаться за их счет, а ананасы, мол, всегда были для меня символом единения с природой. Все это вызвало легкое недоумение у окружающих, однако было решено рябчиков сейчас же запечь в духовке, а ананасы поставить посреди стола, чтобы они напоминали наше природное естество.

Сели за стол. Сергей Дмитриевич, налив себе водки, а дамам вина (я решил потягивать яблочный сок), преступил к разговору:

– Ну вот, дожили наконец, выросла наша дочка, не стесняясь знакомит нас со своим избранником, а мы и рады… – отец семейства выдержал паузу, – рады знакомству с вами, Андрей, по всему видно, вы человек серьезный, а с серьезными людьми всегда приятно иметь дело. За вас!

Все дружно выпили, и я почувствовал, что и мне надо что-то сказать, а что, было непонятно. Первоначальное намерение встать в оппозицию и «насолить» казалось мне в тот момент не таким уж и удачным, однако говорить красивые слова тоже не хотелось, поэтому пришлось импровизировать.

– Отчего же я серьезный человек, Сергей Дмитриевич, ошибаетесь вы во мне, – стал я отвечать, – наоборот, я веселый парень, люблю всякого рода анекдоты, шуточки и глупости. Позвольте, Мария Никитична, я подложу вам салата, – с этими словами я действительно помог благочинной матери семейства.

– Какие же это глупости? – улыбнулась мне Мария Никитична.

– Да, например, спускаюсь я давеча в переход, а там, по обыкновению своему, сидит слепой дедушка и милостыню просит. Шел я в тот момент на рынок, и сверкнула у меня в голове идея, от которой даже засмеялся вслух. Купив в одном лотке, где продаются различные безделушки, фальшивую 1000-рублевую купюру, а, также успев разобраться с другими нужными мне покупками, вернулся я в переход и сунул эту бумажку деду со словами: «Возьми, дедушка, эти деньги, да спой мне песню, какую-нибудь лирическую». Старик, признаюсь я вам, умилился, начал благодарить и даже обещал за меня помолиться. Песню тоже исполнил, что-то о чае и любви. После этого я и сообщил, что обманул его. Вы бы слышали, как он проклинал меня, как поливал руганью. А мне ведь только того и надо было. Фальшивку эту я подсунул ему не для того, чтобы посмеяться, а для того, чтобы показать ему, что у самого у него милосердия мало, зато много лицемерия. А когда сказал ему об этом, то он мне и ответил: «Да ведь я, сынок, сразу понял, что ты меня обманываешь, только хотелось и мне показать, что сам ты из себя дурака лепишь». И так это хорошо у него вышло, что я действительно себя дураком ощутил, однако рассмеялся от души.

– Да что ты такое говоришь? – воскликнула Ира, – никогда не поверю в эту плохую сказку, ты же постоянно бабушкам помогаешь дорогу переходить (последнее прозвучало как оскорбление).

– Был грех, – парировал я ей.

Повисло неловкое молчание.

– Что же я это сижу, – опомнилась Мария Никитична, – там, наверное, уже рябчики подгорели.

Пока Мария Никитична хлопотала на кухне, Ира строго посмотрела на меня и тихо спросила: «Что с тобой?» Реагировать на такие вопросы я посчитал глупым, поэтому только пожал плечами, и молчание стало просто гнетущим. Спустя десять минут рябчики были разложены по тарелкам, а радушная хозяйка решила, видимо, слегка поддеть меня провокационным вопросом:

– А отчего вы, Андрей, от алкоголя отказываетесь, бережете свое здоровье, или может быть закодированы?

– Да что вы, Мария Никитична, никогда я о своем здоровье не беспокоился (в этот момент я почувствовал, что меня «понесло» и контролировать этот процесс я не смогу). Просто наследственности боюсь, психологи говорят, что это страшная штука, от которой многие плохие вещи происходят.

– А что у вас родители сильно пьют? – не на шутку испугалась Мария Никитична (я с удовольствием отметил про себя, что все мои слова воспринимаются ею на веру).

– Пили. Отцу Царствие Небесное, а мама в тюрьме сидит. Я вам сейчас о них расскажу. Мама моя, Наталья Петровна, в своей юности сильно любила молодого человека, да и он ее любил, но это был не мой отец. Отец же, Илья Андреевич, в нашем селе был приезжим, и, как обосновался, решил жениться, а Наталья Петровна очень ему в душу запала. Только было одно препятствие, прекрасно понимаете какое. И вдруг несчастный случай: парень тот, в которого мама была влюблена, в реке утонул, якобы переплыть ее хотел, да не получилось. Естественно, вся деревня сразу на моего батю стала пальцем показывать, только доказать его вину было невозможно. А мама так просто извелась, потом не выдержала и к отцу моему с иконой пришла. Пришла одна, икону перед собой держит и Илье Андреевичу говорит: «Скажи мне, Илья, честно, – перед Богом поклянись, что нет на тебе греха». Батя, не раздумывая, упал перед ней на колени, крестным знамением себя осенил и поклялся, что даже в мыслях у него убийства не было, еще и икону поцеловал. Мать так сразу и расплакалась, давай прощения у него просить за подозрения свои. А через полгода свадьбу сыграли, потом и я появился. Только счастье семейное недолго продолжалось, – как отправил меня отец на учебу, так пить стал по-страшному, за хозяйством не следил, с работы его выгнали. Мы с матерью не знали, что и делать. Три года прошло, он все пил, а потом и сказал ей, что соврал тогда перед Богом, испугался общественного наказания, а теперь другого наказания боится, оттого и пьет. Признался в пьяном угаре, а как очнулся, матери уже дома не было, переехала к своим родителям. Первым делом он мне позвонил, попросил приехать. Я приехал на выходные, удивился – отец трезв был, молился беспрестанно, а на следующий день после моего приезда пошли мы вместе с ним в дом моих бабушки и деда. Заходим: он впереди икону несет, я сзади испуганный, ничего понять не могу. А мама как будто знала: стоит на крыльце, лица нет. Отец сразу ей и говорит: «Прости меня, Наташа, ради Христа, сил моих нет, грех давит», – упал на колени и заплакал. Я же, увидев это, еще больше оторопел, да и сам не выдержал: слезы брызнули, давай батю успокаивать, а сам сопли глотаю. Тут и мамка к нам бросилась, видимо, материнское сердце не выдержало.

В общем, стали они снова вместе жить. Отец вновь за работу взялся, пить отказался наотрез. А мама, наоборот, часто стала к бутылке прикладываться, – все молчаливей и молчаливей становилась. Так два года прожили. И вот, в позапрошлом году получаю я диплом о высшем образовании, а на следующий день новость приходит – убила мама отца, ночью ему на сердце ту самую икону положила, и кухонный нож по самую рукоятку в нее вонзила, даже не знаю, откуда силы у нее такие взялись. Отца схоронили, а матери еще долго сидеть…

Рассказывая все это, я не поднимал глаза на окружающих, а когда взглянул на них, то понял, что зашел далеко: у Иры было очень испуганное выражение лица, Сергей Дмитриевич уткнулся в тарелку, которая практически была пуста, взгляд Марии Никитичны передавал ужас и тревогу, а Надя просто плакала.

– Да что вы, Надежда Сергеевна, плачете, – опомнился я, – шутка эта была, все хорошо с моими родителями, обыкновенные деревенские алкаши, я же предупреждал вас, что всякие розыгрыши люблю.

Сергей Дмитриевич при этих словах встал из-за стола и вышел из зала, во взгляде Марии Никитичны ужаса стало еще больше, а на Иру я вообще побоялся посмотреть. – Да опять вы сами себя разыграли, Андрей, – вдруг тихо стала отвечать Надя, – я сразу поняла, что не стоит ждать от вас правды, только хотелось узнать, как далеко вы можете зайти, и скажу честно, – страшный вы человек. Боль вас душевная мучает, а выплеснуть ее не знаете как, плохо вам, когда другим хорошо. А не плакать я сейчас не могу, вы простите меня.

– Нет, это вы меня простите, – с этими словами я поднялся из-за стола, – мне лучше сейчас уйти, прошу не провожать.

Я поспешно оделся и выбежал из квартиры, что-то тяжелое сдавило мне горло, казалось, что уличная пустота сейчас съест меня…

 

 

P.S.

 

Деду Арсению я помогал спускаться в переход три раза в неделю с понедельника по среду (так мы с ним договорились), в оставшиеся дни ему помогала соседка за определенную плату. Познакомились мы с ним при обстоятельствах, указанных выше, однако деньги тогда я сунул ему настоящие, и вовсе не 1000 рублей. Он был действительно слеп, однако обходился бы без чужой помощи, если бы ни необходимость носить с собой складной стул и гармонь, на которой он играл, прося милостыню. Нужно сказать, что дед Арсений сильно любил жизнь и свою слепоту переживал чрезвычайно остро. От этого невыносимого чувства неполноценности сформировалась у него необходимость постоянно чем-то заниматься, а играть на гармони было его любимым делом. По воскресеньям он обычно устраивал бесплатный концерт, хотя и не вызывал этим особого сочувствия.

Помогая ему в очередной понедельник устраиваться на его законном месте, я вдруг увидел Марию Никитичну, которая везла в инвалидной коляске человека, в котором я узнал Надю. С момента того самого «семейного ужина» прошел уже месяц, Ира мне не звонила, а я написал ей длинное письмо, которое так и не отправил (скорее всего, написал его для себя). Глядя на ее старшую сестру, я вдруг вспомнил, как Ира мало рассказывала о ней, как она весь вечер не вставала из-за стола, как молчала, а потом расплакалась. Вспомнились рябчики и ананасы, от которых должен был придти последний день «буржуев», вспомнилось мое желание пошутить на счет их прекрасной фамилии, и все это стало каким-то гадким, мерзким, что мне захотелось исчезнуть в тот же миг.

– Здравствуйте, Андрей Ильич, – обратилась ко мне Надежда, – что же вы это, милосердие проявляете, или опять шутки шутите?

– Не до шуток сейчас, Надежда Сергеевна, – горько улыбнулся я в ответ, – время песни петь. Давай, Арсений Степанович, нашу любимую.

И мы запели. Нашу любимую. Про любовь и чай.