Сильва

 

 

 

Конец августа. Тёплый, недушный день. Над полями уже веяло осенью – лёгкой, почти невидимой. Воздух был прозрачен, как вода в ледяной речке, пах сухими стеблями, порохом и собачьей шерстью. Вдалеке куковала забывшаяся кукушка – будто лето пыталось досказать забытое.

Трое друзей шли полем – с ружьями за плечами, с собаками у ног. Простор уходил в бесконечность: выжженные солнцем равнины, бурые овраги, редкие кусты терновника, как шрамы на теле земли. Шли они неспешно, растянувшись в линию. Над ними плавился голубой полдень, солнце клонилось к закату, отбрасывая длинные, мягкие тени.

Гиорги – коренастый, с загрубевшими руками и добродушным прищуром – шагал уверенно, будто прислушиваясь к земле. Одежда его была выцветшей, но чистой: охотничья рубаха цвета хаки, штаны с протёртыми коленями. Кепка съехала на затылок, из нагрудного кармана торчал нож с костяной рукоятью.

Нико – высокий, сухой, как старое дерево. Светлые волосы зачёсаны назад, лоб высокий, нос с горбинкой. Он всё глядел вдаль, будто искал не только перепёлку, но и нечто лежащее за её пределами. На нём был льняной жилет с патронташем и чёрные штаны, заправленные в сапоги.

Тимур шёл немного позади. Молчаливый, с тенью щетины и тонким шрамом у виска. Его коротко остриженные волосы чернели, глаза глядели внутрь – туда, где копилось что-то тяжёлое, неизжитое. Он медленно пил из своей фляги. Не смотрел на друзей.

Собаки держались рядом, каждая по-своему. У Гиорги был рыжий курцхаар по кличке Тико. Он то и дело замирал в стойке, вытягивая шею, подрагивая лапой. У Нико – серый спаниель, озорной и шумный, но послушный и преданный. А у Тимура – чёрно-белая сеттерша по имени Лара, с длинной, струящейся шерстью и умными глазами. В её грации было достоинство – будто она знала себе цену. И цену охоте.

Перепёлка в том году бралась тяжело. Птица поднималась редко, осторожно – будто чувствовала близость конца сезона. Дважды стреляли: Нико взял одну, Гиорги – другую. Тимур не выстрелил ни разу. Его Лара дважды вставала в стойку идеально, как статуя, но птица всякий раз ускользала из травы прежде выстрела.

Это было неважно. Главное – что они были вместе. Среди поля, среди дня, под этим добрым, прозрачным небом.

Когда солнце склонилось ниже и ветер зашевелил верхушки ковылей, они остановились у ручья. Расстелили старую куртку, вынули хлеб, сыр, помидоры, бутылку домашнего вина. Собаки улеглись рядом – Лара свернулась клубком, положив морду на лапы, Тико лёг рядом, вытянув лапы и зорко следя за каждым движением хозяина, а молодой спаниель, немного возбуждённый, всё ещё бегал по берегу за лягушками, но вскоре и он присмирел, прилёг у самых ног Нико.

Ели молча – как едят уставшие и мирные. Гиорги отломил ломоть хлеба, бросил его Тико. Тот поймал на лету.

 

– Молодец, – сказал он тихо, и на миг в его грубоватом лице появилось что-то отцовское, домашнее.

Нико поднял флягу с вином:

– За охоту. За то, что мы всё ещё здесь, вместе.

Гиорги кивнул, вытер руки о штаны:

– И за собак. Они честнее нас – не предают и не задают лишних вопросов.

Тимур чуть усмехнулся уголком рта:

– За понимание без лишних слов.

Они чокнулись – негромко, по-мужски. Пили молча.

Спаниель подошёл к Нико, положил морду на колени. Тот машинально провёл рукой по его голове. Взгляд у него стал рассеянным. Будто он кого-то вспомнил. Лицо на миг потемнело, но он быстро отвёл глаза.

Потом сказал:

 

– Может, пора сказать то, что молчало. Что болит, но не забывается.

Повисла тишина. Только в сухом репейнике гудел шмель.

Тимур долго молчал. Не смотрел на друзей – куда-то мимо. Потом опустил ладонь на шею Лары, будто ища в ней опору, и заговорил глухо, с хрипотцой:

– Мне тогда было лет десять. Отец принёс щенка – маленький чёрный комочек с глазами, как уголь. Мы назвали её Сильва. Сказали, что это шотландский сеттер, охотничья собака. Мы радовались, растили её, кормили с рук. Она была умнее всех, кого я знал.

Он помолчал. Нико налил ему вина, но Тимур не взял.

– А потом она заболела. Чумка. В то время в нашем районе не было ни вакцин, ни ветеринаров. Все говорили – конец. Она лежала в сарае, неподвижная, словно погружённая в кому. Не откликалась ни на зов, ни на прикосновения, дыхание едва слышалось, тело сжалось, как сухой лист. Я зашёл и сразу понял – она умирает. Встал на колени, положил руку ей на бок. Она была холодной, словно уже ушедшей. Я начал молиться. Со слезами. Не как взрослые – а как молятся только дети, когда ещё верят, что их услышат. Я плакал, и слёзы капали ей на морду, на подбородок, на пол. Я просил Бога – ничего не надо, только пусть она живёт.

И вдруг… она шевельнулась. Подняла лапу. Потом, шатаясь, она поднялась и медленно подошла ко мне, чтобы лизнуть слезу на моём лице.

Время замерло. Всё вокруг затихло, остался только звук моего бешено бьющегося сердца. Я не верил своим глазам – это было чудо. Настоящее, живое чудо, которое случается лишь в сказках.

– Господь услышал меня! – подумал я, и слёзы радости смешались с улыбкой.

Я поднял её на руки, прижал к себе, гладил, целовал – будто получил назад то, что считал навсегда потерянным. Я смеялся и плакал одновременно, не в силах остановиться.

Собаки спали тихо, будто знали: сейчас говорят о них. И знали, что это важно.

Он опустил глаза.

– Она выздоровела. Мы были счастливы. С каждым днём становилась всё шустрее, веселее – бегала за мной по двору, хватала палки, подбрасывала их, будто играла сама с собой. Порой я ловил себя на мысли: она понимает меня лучше, чем люди. Только взглянет – и мне уже спокойно.

А потом… спустя пару месяцев отец повёз её на первую натаску.

Он был заурядным охотником – не жестоким, но с убеждениями: собака должна быть охотничья до костей. И вот, когда мы вышли в поле, он понял: чумка отняла у неё нюх. Она искала, старалась, бегала как раньше – но чутьё, казалось, навсегда покинуло её.

Тогда он сказал:

– Не годится. Не дело держать зря.

А потом добавил:

– Мы заведём тебе другую. Настоящую. Породистую, с хорошим чутьём – такую, как надо.

Я не знал, что ответить. Мне было больно, но я кивнул.

Он посадил её в машину. Мы поехали за город. Я шёл рядом. Мы оставили Сильву в лесу. Она стояла, потерянная, не понимая, почему мы её оставляем. Потом побежала за машиной, за мной – пока не растаяла в пыльном зеркале заднего вида.

Долгое молчание.

 

Тимур сидел неподвижно, будто то, что он рассказал, забрало у него последние силы.

И вдруг он заговорил снова – медленно, осторожно, будто боялся расплескать то, что годами держал внутри:

– Она долго снилась мне – стояла в том самом лесу, где мы её оставили: одинокая, дрожащая от холода, с впалыми боками. Смотрела, будто звала.

А я стоял, словно прикованный, пока она не исчезла в тумане.

 

Он провёл рукой по лицу, как будто стирал с него этот сон.

– Когда мне было двенадцать, я однажды не выдержал. Втайне от родителей ушёл в лес – искать её. Шёл до самого вечера, пока не понял, что заблудился. Звал. Плакал. Кричал. Потом просто сел под сосной. Нашёл меня случайно лесничий.

Он выдохнул тяжело, словно ставя точку.

– С тех пор Сильва больше не снилась мне. Ни разу. И, знаешь… это не приносит покоя. Наоборот. Порой думаю: всё бы отдал, лишь бы увидеть её ещё раз. Хоть на миг. Хоть во сне.

А главное в том, что после этого я много раз шептал молитвы – о спасении, о силе, о покое. Когда терял, когда болел, когда казалось, что упал в бездну.

Но чем чаще я молился, тем тише становился голос, что отвечал мне. И в конце концов – молчание стало единственным ответом. Будто Он ушёл вместе с ней – туда, где дети ещё умеют верить. А взрослым – уже нельзя.

Это молчание я ношу в сердце до сих пор.

Он умолк. Лара прижалась к его ноге, словно ища в нём опору.

Гиорги потянулся за вином и задумчиво сделал глоток. Потом тихо заговорил:

– Мою звали Лорд. Погиб под грузовиком, когда бежал за мной на станцию. Я не мог простить себе это лет десять. Да и сейчас… – Он махнул рукой. – Без них будто что-то внутри навсегда пустеет.

 

– Они лучше нас, – тихо сказал Нико. – Потому что любят, даже когда мы их предаём.

Солнце почти касалось горизонта. Воздух стал прохладнее. Где-то в небе скользнула тень ястреба.

Лара подняла голову, посмотрела в поле – и снова улеглась.

Всё вокруг оставалось прежним.

Но внутри у каждого что-то изменилось. Навсегда.

Они встали. Стряхнули траву, позвали собак.

Шли в закат – молча, рядом, сквозь поле, над которым сгущалась вечерняя синь. Тишина между ними была тёплой. Как память. Как прощение.

Тимур шёл первым. Не оборачивался. Будто надеялся, что шаги в сухой траве заглушат то, что всё ещё звучало в нём – как имя, которое больше нельзя назвать. Но которое никогда не умрёт. Сильва.

Слово, которое когда-то услышал Бог.

А потом замолчал навсегда.