Дисконнект

 

 

 

Сегодня пятница, вечер, я могу спокойно прошлепать на станцию, сесть в электричку до своего дома, где в холодильнике меня ждет коньячная кола, и ужраться в одиночестве. Я социопат, у меня нет друзей и знакомых. Все свои связи, коннекшнс, веревочки к марионеткам, я обрубил ребром ладони. Я помог избавиться от себя, освободил от беспокойства моего рукопожатия, очистил место в записных книжках. Моя коммуникабельность сошла на нет, я понял, что стал ясновидящим – точно знающим, что мне может сказать тот или иной человек. Все так любят речитативы, а я не воспринимаю вещи на слух. К тому же диалоги, на мой взгляд, отмерли, нынче эпоха монологов, когда ты настолько поглощен пережевыванием звуков, что не замечаешь даже эха от них. Эхо говорит о том, что ты вещаешь при пустом зале, а не о хорошей акустике.

Я выхожу с работы, поправляя шарф, и вижу его. Человека, с которым не прошел фокус с обрыванием дружеских отношений. Так обычно и происходит: ты думаешь, что отсеял всех, но нет, появляется кто-то из твоего прошлого с претензией на общение. Чаще всего, какой-нибудь зануда, который лишает тебя умиротворенного одиночества, не давая взамен интересного собеседника. С занудами приходится мириться как с демократией.

 

Он стоит у дороги и улыбается. Ему очень повезло, что он застал меня – обычно я ухожу с работы раньше. Моего номера телефона он не знает, его почти никто не знает. Где я живу – тоже. Остается только караулить меня у офиса.

Он одет во все черное, только кепка бежево-шоколадного цвета. Я тоже окрашен в черный цвет, как мафиози. И шляпа у меня наркодилерская, я вижу в этом особый шарм: барыга – как стиль жизни, дилер – как философия и психология. Барыг обычно линчуют только после уплаты долга, до этого момента они неприкосновенны как бармены.

Он. Человек пиявка. Человек с раздавленным сердцем. С удаленной хирургическим методом душой. Наглая, бесчувственная тварь. Алкоголик, бывший наркоман и педераст. Мелочная, провинциальная базарная девка, которая поменяла огурцы на диплом историка, но личную гигиену соблюдать так и не научилась.

– Уж и не знаю, что убьет меня быстрее: машина или твой сногсшибательный вид – он не протягивает мне руки, так как считает это “натуральскими штучками”. Проезжавший автомобиль вильнуло, и бампер проплыл в сантиметрах от его бедра. Очень жаль.

Я молча закуриваю сигарету и жду объяснений. Он смотрит на меня снизу вверх. Он сильно проигрывает мне в росте и возрасте: он старше меня на 15 лет и ниже сантиметров на 30. Скоро его нагонит кризис среднего возраста, который начнет выжимать его как половую тряпку в вонючее корыто его биографии. Мне его нисколечко не жаль. Он хватается за меня, как за свою последнюю надежду на причастность к молодости.

 

– Я жду тебя с пяти часов. Меня сильно коноёбит. Пришлось греться – он показывает бутылку колы, в которую влит коньяк. Этот аксессуар для променада, я позаимствовал из его коллекции. Такая же кола+ ждет меня дома.

Забираю у него бутылку, делаю глоток. Стоп, я не собирался сегодня обременять себя собутыльниками. Я отворачиваюсь и ускоряю шаг, он семенит рядом.

– Мне нужно прояснить один момент, – я знаю, что сейчас он будет есть меня поедом, говорить разные разности и прочее. Он тавтолог, он овладел сочетанием несовершенных слов в совершенстве. Мне хочется плюнуть ему в лицо. Останавливает то, что ему это понравится, а у меня нет желания делать ему приятное. Мне хочется поскорее оказаться в своей комнате, наедине с радио «Орфей» и коньяколой. Пятница, вечер. В этих краях, что ни вечер так ветер. “В этих грустных краях все помножено на зиму, сны…”. В этих краях я родился, вырос и видимо умру. Где родился, там и припогостился.

 

– Я не могу взять в толк, почему ты избегаешь меня. Мне очень хотелось тебя увидеть. Я извиняюсь за то, что сделал. Я всегда был честен с тобой. Извини – он заискивает, его глаза шариками для гольфа обронены в глазницы. Очки в толстой оправе, с простыми стеклами, придают его внешности что-то садистское.

В прошлом месяце, оставшись по крайней нужде у него на ночлег, я сильно избил его. Кулаками, ногами, левым ботинком, ремнем, книгой Мамлеева, телефонной трубкой – гасил всем, что попадалось под руку. Хорошо, что не попался гипсовый бюстюк Маяковского, который стоял у телевизора. Я пытался большими пальцами рук выдавить его глаза, очки валялись на ковре душками вверх. Он плакал и просил меня пощадить его. Плакал, как беспомощный ребенок, которого пьяная мать стегает шлангом от стиральной машины. Я прекратил, только когда он перестал сопротивляться, а лишь тихонько хныкал в паркет, обхватив руками глобус своей гладко выбритой головы. Я пнул его под ребра, потом пошел на кухню, закурил, выключил свет и лег на диван. Из коридора доносились всхлипывания и шорох трикотажа по полу – он полз в комнату. Я уснул. На утро починил трубку, из которой вылетели батарейки и отскочила антенна, приготовил кофе. Левая ладонь ныла тупой болью – я неудачно попал ему в лоб кулаком, удар получился смазанным. У него были черные круги вокруг глаз и ссадина на черепе. Он дал мне денег, я сходил за коньяком и сигаретами, выпил чашку кофе и поехал на работу.

 

 

Наказание было заслуженным: мы сидели в комнате, я напился, вырубился на ковре, и он решил отыметь меня в жопу. Расстегнул ремень, стал стаскивать джинсы, схватил через ткань трусов рукой за член. И тут же получил пяткой в лоб.

Прошло больше месяца, он не появлялся. Теперь, видимо, соскучился. Или зализал раны.

– Чего. Тебе. Надо? – его общество мне откровенно в тягость. К тому же, он уже пьян. А хуже пьяного пидора…нет ничего хуже одинокого, стареющего пьяного пидора, которого изнутри ест солитер неудовлетворенности, во всех смыслах.

– Я пришел извиниться. Ты понимаешь?

 

 

Нет, я не понимаю, не хочу понимать. Я стал гомофобом. В психиатрии этот термин понимается, как страх перед однообразностью и монотонностью.

Рядом станция, поезда нехотя тянутся в строну области, пассажиры переминаются с ноги на ногу, пританцовывая под сообщения диспетчера. Мне не отделаться от него, я покупаю себе билет. Турникеты сделаны неудобно – пройти может только один человек. Он пытается вписаться вместе со мной, но, во время прохода через пластиковые воротца, я разворачиваюсь и отталкиваю его. Еле успеваю проскочить сам, пока горит зеленая лампочка.

Все, попутчики мне не нужны. Теперь, стрэйт-эхед до дома, кола+, ужин, сон. Я научился радоваться мелочам с тех пор, как масштабные вещи ушли из моей жизни. Радоваться мелочам, значит возвести их до уровня крупных.

Он нагоняет меня на перроне, дергает за сумку. Я не удивлен, от таких как он просто так не отделаешься. Он как таракан: они останутся в живых после любого глобального катаклизма или второго пришествия. На его фоне, я когда-то надеялся проскочить в рай.

– Ну, зачем ты так? – он почти плаксив. Пятница, много народа, все спешат усесться перед телевизорами с колой+, я один из них, но у меня помеха справа.

 

 

Золотой треугольник показывается из-за моста. Морда электропоезда – хищно-тупая, она похожа на китайского дракона, только двигается без его грации, заложенной вековыми традициями. Да и откуда у наших электричек традиции? Мы стоим в конце платформы, одними из первых мы ощутим ветер на лицах, растреплем прически. Впрочем, его это не касается, он лысый, как деформированный шар для боулинга.

Он стоит спиной к движению и смотрит мне в глаза, ища понимания. Именно из-за таких взглядов, я прекратил все контакты с миром прошлого: все требуют понимания или проявления чувств. И я проявляю свое самое искреннее чувство: то, которое объединяет людей в многомиллионные армии и ведет их на смерть. Его глаза становятся все шире, и шире, и шире, пока не заслоняют собой все лицо. Электропоезд подмигивает фарой, он все понимает. Какая-то женщина с клетчатой сумкой перекрывает своим сопрано гудок машиниста. Я разворачиваюсь, закуриваю и иду на другую сторону платформы – там есть палатка с холодными напитками.

 

 

Следующий поезд минут через двадцать, за это время, надеюсь, движение восстановят, и я смогу поехать домой. Пятница, вечер, кола+.