Хоругви мая

 

 

 

Меня наконец-то перестали терпеть на работе и попросили «по собственному желанию». Я, было, расстроился, но, получив расчет, перестал: нарисовал себе радужные перспективы и зашуршал, как пакет по асфальту, подальше от этой конторы.

Я снимал квартиру вместе с подругой. В ней же она и забеременела. После увольнения я заявил ей, что ухожу. Мне совершенно не представлялось мое отцовство. Я процитировал подруге Уайльда, про лучших отцов, которых не видно. Скандал сдетонировал, и девушка в слезах хлопнула дверью. Я пил четыре дня и три ночи. Чувствовал себя прекрасно, радовался всему вокруг. Майская жара оккупировала глотки всех мало-мальски живых людей. Утро начиналось с кагора, я блаженствовал в кровати, почитывая развлекательную беллетристику, солнечные зайчики лизали мои ступни, постепенно поднимаясь все выше, и когда бутылка истекала, солнце уже грызло мой пресс и хотелось есть. Тогда я варил яичницу, формировал бутерброды, отлучался за следующим «снарядом». Я решил, что теперь я собака, которая напала на след нового витка своей биографии. Настоящие собаки скулят, бьются, ссутся в четырех стенах, они знают каждый сантиметр вашей жилплощади, и им осточертел этот каждый сантиметр. Человек же свое пребывание в четырех стенах воспринимает как должное.

Поэтому, на четвертой заре праздности, я решил поехать за город, там моя свобода могла бы разрастись до невероятных размеров. Вероятно, цифра четыре здесь не случайна, ведь четверка это основа всего сущего, и разве мог я не попытаться обуть свои поступки в штиблеты нигилизма и несогласия со всем? Это обувка свойственна молодым людям вроде меня, а, глядя на ее ассортимент, приходишь к выводу, что в пору отращивать третью ногу.

 

В электричке было душно и приторно-сонливо. Замусоленные нюансами собственных проблем пассажиры нехотя разгадывали кроссворды и потягивали из бутылочек. На мужчину, продающего ручки, носки и стеклорез, никто не обращал внимания. Он так и прошелся между сидений незамеченным. Через окошки в дверях тамбура я увидел, как он пытался привлечь внимание в другом вагоне. Когда он дошел до конца состава и уткнулся в запертую дверь, то остановился. Распечатал пачку стержней, выудил два и, вставив их себе в нос, с размаху приложился лицом чуть левее стоп-крана. Обычное поведение для этого времени года. Хотя я бы предпочел утонуть в ледяной ванной. Или забраться в ракету, как Пончик, взять курс на солнце и посмотреть, кто кого. I was burned to make you happy. Кажется, я оставил телевизор включенным.

Пиво, извлеченное из сумки, заметно повысило мою коммуникабельность, и я решил пообщаться со всеми, кому это не противоречит. Ко мне подошел дядька в застиранной сорочке с подвернутыми рукавами. Нос елочкой отрекомендовывал его как бывшего боксера. Тоном проповедника он поведал мне о поганой молодежи («Вот ты – ничего пацан» – сказал он после предложенного пива), о своей не менее поганой молодости, боксе, работе начальником участка на станковом заводе и службе в Афганистане.

Возможно, он рассказал бы мне в деталях и о своих похоронах, если бы не начал сочно причмокивать, вспоминая оторванные конечности убитых солдат, их лица, упакованные в цинковые ящики. Когда он коснулся темы «Черного Тюльпана», его плеча коснулся чей-то кулак.

 

– Ах ты, с-сука! – я повернул голову. В тамбуре кроме нас стоял мужчина с выбритыми висками и в оранжевой спецовке работника ж/д. Его вылезающие из орбит глаза – ничего более притягательного я в жизни не видел – излучали первобытную агрессию. Он не говорил – он шипел словами.

– Слышь ты-ы, с-сука – мой собеседник насторожился – ты-ы, мразь, да что ты видел-то, ты-ы, с-сука, да как ты мог видеть лица ребят в цинке, в «Тюльпане», т-ты, да их только дома родные могли увидеть, с-сука, с-сука, сейчас ты за все ответиш-шь, что ты тут парню втираешь, мразь, иди, с-сука, иди сядь, я тебя прошу, иди сядь обратно в вагон, пси-ина, сука, сука ты… – На его плечах повисла женщина в джинсовом костюме, выскочившая из вагона. Она, как могла, пыталась остановить неминуемое кровопролитие, заглядывая мужчине в глаза и умоляя:

– Успокойся, зая, пожалуйста, успокойся! – Его лицо было бронзовым от пота, он дышал ртом, из которого вываливались еще горячие гильзы отстрелянной ненависти. Он был прекрасен. Я подошел и, обняв их обоих за плечи, сказал ему на ухо:

– Брат, прости его, брат, успокойся. – И он начал оседать вместе с женщиной на пол. Прошло не меньше двух-трех минут, прежде чем его глаза-яички вернулись в свои скорлупки, а дыхание сделалось ровным. Он чуть не плакал, я был им восхищен. Сконфуженный пустомеля ретировался поближе к засыхающим пассажирам, предварительно испустив ветра.

 

Его звали Андрей, женщину в джинсовке, его жену – Аней. Я присел вместе с ними на заплеванный пол и закурил. Пиво закончилось, и я прихлебывал из их полуторалитровой бутылки сладкую отраву, цвета одуванчиков. Меня уже не брало, наверное, из-за жары. Андрей рассказывал мне, как его после детдома забрали служить в Афганистан, как он потерял на той войне своих друзей-однополчан, как Аня по-матерински успокаивала его, во время вспышек терзающих воспоминаний, которые возвращали его на поле боя – Афганский синдром, я впервые столкнулся с его проявлением воочию. Я все пытался определить, сколько же им двоим лет, но из-за налета алкоголя на их лицах трудно было сказать наверняка. Простые, как карандаши, люди – но вместо грифелей внутри у них был гранит.

Аня спросила, куда я направляюсь. Мне показалось неловким объяснять им, что я праздно шатаюсь уже вечность, что в кармане у меня крупная сумма денег, которые я пропиваю в одиночестве, и что я бросил девушку, которая ждет от меня ребенка. Я сказал, что еду к отцу. Отцу, которого никогда не видел. Андрей дружески похлопал меня по плечу и сказал:

– Подумай хорошенько, что ты ему скажешь. – Он дотронулся указательным пальцем до виска. – Я, как детдомовец, хорошо тебя понимаю, но я так и не узнал своих отца и мать, а тебе выпало. Поэтому подумай хорошенько, что ты скажешь ему при встрече, как поведешь себя. Ваши будущие отношения зависят от вас обоих, но в большей степени, все-таки, от тебя. В общем, думай. И, поздравляю! – он пожал мне руку. Аня допила бутылку и катнула ее в сторону противоположных дверей.

Они вышли через две остановки. На прощанье Аня подарила мне одноразовую зажигалку. Мы с Андреем обменялись телефонами и обнялись, как старые друзья.

– Приезжай к нам на Клязьму. Приезжай 9-го, не, лучше 8-го, на шашлыки, очень всё будет, просто очень. А если напьешься, мы тебя в доме положим, отоспишься нормально! – я пообещал, что приеду. Двери-шторки задернулись, вагон продолжил свой прерванный остановкой сон, Андрей помахал мне рукой, поднес большой палец к уху, а мизинец к подбородку, я кивнул, затем он постучал себя пальцем по лбу и показал на меня, я вновь кивнул и моргнул, электропоезд тронулся, я поехал дальше. К отцу, которого никогда не видел.

 

В моих словах была доля правды – я действительно плохо знал своего родителя. Несмотря на 15 лет жизни под одной крышей, он оставался для меня загадкой. После того, как он ушел от мамы, я заклеймил его Гаером Кулием. Хотя нет, еще раньше, в четыре года я сказал ему, вернувшемуся с работы, что я не хотел, чтобы он приходил. За это меня поставили в угол и отстранили от просмотра детской передачи. С тех пор у нас с ним как-то не ладилось. Однако, за последние пару лет мы сумели худо-бедно прийти к общему знаменателю по некоторым вопросам, но он так и не научился прислушиваться к моему мнению. Я же так и не разучился принимать к сведенью все изложенное им. Он постоянно вспоминал несуществующие подробности моего детства. Я насмехался над его литературными потугами и про себя прозвал его «подпольным писателем», из-за схожих обстоятельств бытия с подпольным миллионером Корейко. Мама говорила, что мы не принимаем друг друга, так как слишком похожи, одна порода. И что причудливо тасуется колода. И добавляла про генетику – продажную девку империализма. Я позвонил ему, как только созрел для природы и немедленно напросился в гости, узнав, что он на даче.

Всю оставшуюся дорогу я пререкался с какими-то ребятами, из-за того, что я пытался запретить им курить в тамбуре – дышать было невозможно, вагон раскалился, как кирпич на костре. Я сидел на полу и выражал протест по поводу ущемления своих прав на крепкое здоровье, обвинял их в очернении моих розовых легких дешевым табаком («Не, я понимаю еще, вы бы “Герцеговину-Флор” курили, так ведь хрен там!») и грозился встать и одарить их дежурными подзатыльниками. Ребята предпочли не марать руки о такую дрянь и, докурив, вышли. Голос в динамиках назвал мою остановку. Я с трудом выпрямился и выпал из вагона.

 

Станция была неотличима от сотен других своих товарок – та же дряблая кожа асфальта, обтягивающая перрон как трико, будка сельского магазина и непременные старушки со всякой снедью, дарами леса и огорода, трикотажем и черте чем. Держась за поручень, я осторожно спустился по ступенькам и продефилировал мимо старушек к будке. Сельмаг ассортиментом потребителя не бил, тем не менее, я нашел бутылку кагора и сносно-холодное пиво.

Возвращаясь обратно к станции, я поздравил бабушек с праздником, отсалютовав кагором. Они участливо и одобрительно закивали. Какой-то праздник действительно имел место быть.

На одной из лавочек восседал нетрезвый мужичок с барскими усами. На его груди темнела манишка пота, что сразу отбивало охоту подсаживаться к такому товарищу. Его голова нетвердо сидела на шее, как у трехнедельного ребенка. В кулаке он держал связку ленточек, на которые крепились разноцветные шарики с надписью «ПИК». Я подошел к нему и коснулся носком своего кеда его ботинка, он нехотя зафиксировал голову и сфокусировал взгляд на мне.

– Слушай, дал бы шарик, а? – его глаза бегло изучили меня от подошв до челки.

– Нее, ты же в Пике не работаешь – он икнул и отвернулся.

– Да ладно тебе, я же прошу всего один, вон у тебя их сколько. Мне для девушки, Ани, ей сегодня двадцать один исполняется – поразительно, за секунду я создал нового человека, наделил его половой принадлежностью, датой рождения и дал ему имя. В памяти всплыло лицо знакомой девушки, которая откликалась на Аню.

– Да я дочке везу, все просят, буквально все, если каждому давать, то что ж у меня останется? – он опять смерил меня взглядом и добавил, разочарованно вздохнув: – Да и в Пике ты не работаешь!

– Блин, господи, нет, не работаю! Как и миллионы наших сограждан. Повезло только тебе – выручай! – меня начинал утомлять этот спор, хотелось скорее откупорить кагор.

ПИКовец внезапно сдался, оторвал от связки один синий шар и, резко встав, побрел в сторону леса. На его спине чернело безобразное пятно. Семья простит ему все, увидев эти чудесные сине-белые шарики.

 

Отец не встретил меня на станции, лишь назвал по телефону улицу и номер дома. Найти дачный участок оказалось не так-то просто: немногочисленные прохожие в ответ пожимали плечами или разводили руками. Меня уже начинала коробить эта гимнастика. Мимо на старых велосипедах проезжали мужчина и женщина, выглядели они в контексте местного колорита.

– Эй, извините, а вы не знаете где тут улица Пушкинская?

– Не знаем, – не оборачиваясь, рыгнул мужчина. Он был в трениках и в отвратительно бежевой майке.

– Да хули вы, дачники, вообще знать можете? – в сердцах выругался я. Как оказалось, достаточно громко, для того что бы он услышал и сбавил ход. Спрыгнув с велосипеда, он направился ко мне, держа руль правой рукой. Его спутница тоже остановилась, спешилась и с интересом наблюдала за своим кавалером.

– Слышь ты, малолетка, ты как сказал, а? А ну извинись! – выглядел он лет на пятнадцать старше меня, но, навскидку, был на пол головы короче. И косой саженью в плечах обременен не был. Судя по лицу – явно бывший алкач, ныне воздерживающийся. Таких особей я презираю больше всего на свете.

– Я обидел не тебя, – и упредил следующую реплику, – и не её. Я имел ввиду всех дачников этого колхоза. – Есть такой термин «неодачники» – это жители загибающейся деревни, которые не против, что бы по соседству возвышались особняки с оранжереями из матового стекла и коттеджи с евроремонтом.

– Извинись, я сказал! – в его голосе наконец-то стали слышаться повелительные нотки. Назревал конфликт поколений, аппелируя категориями И.Ф.Летова – глобальный, как печеное яблочко.

– Пошел. Ты. На. – Я ожидал удара, и уже прикидывал, как бы половчее сбить его с ног, ведь между нами был еще его двухколесный металлолом. Кусочки стекла от бутылки кагора очень изящно бы подчеркивали его сросшиеся брови, обрамляя стразами лоб. Хэнд мэйд. Ручная работа.

– Ну, смотри, – он оседлал велосипед и был таков. Даже внимание его женщины не смогло заставить его начать усиленно жестикулировать кулаками. Я свернул налево от желтого дома с трубой.

 

Нужный мне дом находился по соседству с шикарной жилой постройкой, времен первичного накопления капитала. Русский Кич – безвкусный и по безналу, наглый, как патриотизм, отдающий шапкозакидательством. Принадлежность хозяина к классу нуворишей была ясна, как божий день – за высоким забором из дуба скрывалось маленькое государство больших и очень больших денег. Его сосед был скромнее: поросшие травой шесть соток во главе с перекошенным домиком о двух этажах с чердаком, контрастно смотрелись рядом с дворцом манимейкеров. Я отворил калитку. У крыльца сидела кошка, на меня она не обратила внимания. Дверь в дом была не заперта, в гостиной стояла накрытая газетами и грязными простынями мебель, на столе слой пыли с мизинец. Я заглянул на чердак – у самой лесенки стоял настольный хоккей, матч уже закончился и некоторых фигурок не хватало. Спустился на первый этаж, поставил бутылки на стол, продавил пробку кагора ключом, закурил.

ПИКовский шарик я привязал к спинке стула. Причудливо тасуется колода, особенно когда на каждой карте отчетливо виден крап. Дом был пуст.

 

На станции ничего не изменилось со времени моего прибытия. Ознакомился с расписанием электричек. Наши встречи зависят от гадов железных и отношения наручных часов к расписанию. Я был среди тех, кто опоздал безнадежно. Открыв пиво, я вытянулся во весь рост на ближайшей скамейке. Небо было чистым, стоял штиль. Мне грезились пушистые, девственно белые облака. Красивые облака, а, впрочем, некрасивых облаков не бывает, такова позиция природы. К конечной станции подходит битком набитая электричка и из нее никто не выходит. НИКТО. Двери лязгают, разрываются пополам, и снова сходятся. Рывок, незаметный метр и состав замирает окончательно. Машинист объявляет – «Осторожно, двери никогда не откроются». Свобода – это просто длинный поводок. Шумит лес за платформой. Слышен звонок от велосипеда «Школьник». Репродуктор передает «Воробьиную Ораторию».

Я ожидал, что ключ не подойдет к замку. Моя девушка лежала в нижнем белье поверх одеяла и не ритмично дышала во сне. Ее бледная грудь в кружевном бюстгальтере казалось выросла за те дни, что мы не виделись. Работающий телевизор создавал иллюзию уюта, будто я выскочил всего на пару минут, за папиросами. Я снял усталые вещи и лег на кровать. Поцеловал ароматный затылок. Любовь – лишь временная мера.