Инициация

 

 

 

– Вам понравилось? – у распорядителя выставки была чёрная флибустьерская повязка, скрывающая правый глаз. На груди его безупречного чёрного смокинга висел бейджик. Золотым оттиском там значилось “Theodor Vergoose”. Корине вспомнилось название дарк-фолк группы.

 

 

На букве “о” в имени настояла при рождении её мать. Она в молодости собирала мировой фольклор, надеясь когда-нибудь создать его полную антологию под собственной редакцией. В сказках древней Месопотамии, которые до начала 20-го века были лишь в устном варианте и передавались из поколения в поколение, обрастая новыми деталями, встречается демон Корина: она уводит мужей у жён, эротические сны – это любовная связь с ней, и в принципе она являет собой воплощение всех оттенков похоти. Корининой маме польстило такое сравнение и она, не задумываясь, дала дочке это предопределяющее имя. Корина была искренне рада за мать, что той хватило эмоциональной сдержанности, чтобы не предопределить судьбу ребенка именем Силува. Но и без этого, она выросла демоном.

 

Ей с детства снились кошмары, только кошмары и ничего больше. Но кошмар заключался не в том, что мог испугать Корину, она была не робкого десятка, а в том, что, открыв поутру глаза, она не могла найти признаков сна в окружающем мире. Всё было ровно, отточено: радио на кухне, мама на работе, завтрак на столе, небо за окном и так далее. Не было ни голубых, ни коричневых линий, рассекавших мир пополам, оставляя левому глазу голубое, а правому – шоколадное. Ни намёка на лысых тварей, лижущих её колени. Отсутствовали мурены, выползающие из лона хозяйки Медной горы, то есть Монетного двора, где чеканились монетки с её, Корининым, изображением; мурены стягивали с нее трусики, нитка за ниткой, а потом она ела их живьём, откусывая головы, застревающие в гортани. Наяву был чёткий курс смерти: ты приходишь на кладбище проведать родственника или друга – это раз, ты уходишь с кладбища – это два, ты приходишь на кладбище – это три, ты уходишь с кладбища – это четыре, твоё последнее, самое последнее, финальное посещение кладбища будет нечётным, как ни крути. Во сне же смерть была как игрушка в руках ребёнка: открывались новые способы её применения, играния, разглядывания и назначения. Смерть была не старухой с косой, но полнейшим безразличием: вот ты умерла, поздравляем, теперь мри тут, пока не оживёшь, что вряд ли, поскольку это состояние придётся тебе по вкусу больше прежнего. Единственным минусом было постоянное присутствие Корины-тени у Корины спящей: одна была неотделима от другой, и бедная Корина-тень вынуждена была ошиваться рядом, в качестве некоего астрального тела.

 

И лица, лица, лица незнакомых мужчин, женщин, детей, стариков, которые проплывали мимо неё, вокруг неё и через неё, они выражали все чувства сразу: и смех, и грех и всё остальное, будто оценивая её, взвешивая в уголках глаз, пробуя на зуб. Иногда, по нечётным числам, как заметила сама Кори, мимо проплывало её собственное лицо, с отрешённым выражением, словно она была лишь тенью самой себя, а та, та Корина, которой снилось Коринина тень, была экспонатом, лотом на аукционе. И за этот лот давали кошмарные деньги, которые не имели во сне никакой ценности, полная девальвация всех материальных ценностей мира наяву.

 

 

То, что творилось в её голове и на сердце, некому было доверить. Да и открыться перед кем-нибудь, кроме вечно занятой матери, было невозможно: как и всякое слишком красивое создание, Корина была лишена достойного окружения. В школе её ненавидели: её красота вызывала зависть даже у запущенных работниц столовой и престарелой уборщицы. Выводок мальчиков на любой вкус преследовал её от дома до парты. Корина действительно распускала вокруг себя фимиамы красоты, недоступной смертным. В свои 17 лет она была стопроцентным афродизиаком для всех мужчин, осиливших половое созревание.

 

При этом Корина сохраняла целомудрие, но не для особенного мужчины, как думали отвергнутые, и не для вступления в брак чистой и непорочной, как предполагала мать, а только лишь потому, что она чувствовала себя и так достаточно развращённой – нужно оставлять какой-то резерв, так, пригодится.

 

Мужчин она не воспринимала, равно так же, как и женщин. Люди её не интересовали. Она вожделела экспонаты, любые: картины, скульптуры, макеты и предметы древности. Корине хотелось бы не иметь рук, жить в спичечном домике, забить каждый сантиметр тела розоватым туманом Монэ и ходить в маске Кукулькана. Так, как и было во сне.

 

 

– Я вижу, вы немного удивлены тематикой произведений. – Руки распорядителя облегали белоснежные перчатки гольфиста. Он жестом обвёл ряд полотен на стене перед Кориной.

 

Тематика действительно, на взгляд Кори, была диковата. На полотнах изображались лица людей. Без кожи. Живая плоть: с морщинами нервов, с коктейльными трубками вен, мышцами цвета раздавленной клубники. Кожа была снята, как стёсывают кору с брёвен. Портреты ужасали и завораживали одновременно: Корина знала это ощущенье, её любимый поэт называл это “…так отвратительно, что глаз не оторвать”. На ближайшем полотне, перед которым она стояла, кожный покров был сохранён: у молодого человека с зализанными назад волосами, лоскута материи не хватало только вокруг правого глаза. Кожу, как стружку, сняли очень острым рубанком.

 

– Нет, меня наоборот очень возбуждает это скопление… человеческой подоплёки. Я верю в гадание на внутренних органах умерших. А лицо является зеркалом души: без кожи – это истинное лицо. – Корина плотоядно закусила губу, словно примеряясь: какой бы кусок отхватить ещё? Распорядитель, казалось, был удовлетворён таким ответом. В его руках возник бокал с шампанским. Кори чинно взяла протянутый sparkling wine и сделала большой глоток. Theodor Vergoose элегантно кивнул ей и отошёл к группке вездесущих иноземцев с громоздкими фотокамерами.

 

 

В это утро Корина проснулась к полудню: лицо стягивала маска засохших, но не испарившихся слез. Во сне она видела, как фигуры в венецианских масках водили хоровод вокруг Джона Траволты, который на самом деле был Ником Кейджем, всё как в “Face off”. Траволта/Кейдж стоял на коленях и просил, умолял Корину рассказать ему, кто же он на самом деле. Корине было жаль его, но она не могла ответить – у неё отсутствовал рот.

 

Немного повалявшись на теплых простынях, Корина встала, умыла лицо, выпила кофе и залезла во Всемирную паутину. Просмотрев афишу на этот день она наткнулась на новую выставку, под названием “Без(раз)личие”. Обычно Корина без охоты посещала фотовыставки, но в этот раз решила: почему бы и нет? К тому же, связав безличие с Face off, она восприняла свой сон как намёк. Но прежде следовало принять ванну.

 

Окунаясь в горячую, обволакивающую воду, Корина вновь вспомнила свой недавний сон: Траволта, снимающий лицо и становящийся Кейджем, потом делающий это ещё раз и становящийся снова Траволтой. Сколько маску не носи, всё равно когда-нибудь придётся её снять, подумала она, погружаясь в воду до подбородка.

 

 

Корина прошлась вдоль экспозиции и набрела на портрет самого распорядителя, уже без повязки: скрытый под тканью глаз теперь был представлен в окантовке из пульсирующих лицевых мышц, словно заключённый в центр окружности. Корина дотронулась до холста: на ощупь он был шершавым и как будто мягким, живым. Она наклонилась поближе к картине и в нижнем углу прочла подпись, сделанную жёлтой краской и почти неотличимую по цвету от позолоты багета рамы: Мастер. Фу, какая пошлость и надуманность, решила она и, разочарованная, направилась к выходу из зала, допивая шампанское. У гардероба её перехватил распорядитель. Он лаконично тронул Корину за локоть, и, глядя в глаза, вкрадчиво поинтересовался:

 

– Разве вы не хотите с ним познакомиться? – Корина не сразу поняла: о чём это он? Внимательно посмотрев в единственный глаз распорядителя, она разглядела там хищный блеск. А вот это уже интересно, подумала она.

 

– С автором? Он здесь? – Корина положила свою курточку на гардеробную стойку. Распорядитель улыбнулся и, обняв её за плечи, повёл через всю выставку. Корина почувствовала лёгкое головокружение, списав это на последствия строгой диеты. В углу последнего, третьего зала была неприметная дверь с табличкой “Служебное помещение”. Распорядитель щёлкнул замком и пропустил Корину внутрь. Они оказались на лестничной площадке. Поднявшись на четыре пролёта вверх, Корина почувствовала напряжение из-за молчания её спутника. Видимо, решил отвести меня в укромный уголок и трахнуть, размышляла она, нащупывая опасную бритву в сумочке. Последнему кандидату на свою девственность Кори отсекла верхнюю губу легким движением руки. На пальцы что-то налипло. Корина осмотрела ладонь: какая-то кашица цвета модного в этом сезоне лака Ruby Pumps покрывала фаланги трёх пальцев. Отлично, теперь давай забудем чистить зубы по утрам, вздохнула она и достала бумажную салфетку. Потом украдкой заглянула вглубь сумки – закрытое лезвие было испачкано в бурой субстанции, напоминающей густой слой запёкшейся крови с блёстками. Но лак-то она оставила дома. Тааак, долго мы ещё будем идти?

 

Словно прочитав её мысли, распорядитель указал на дверь с ручкой в виде головки с лицом неопределённого пола:

 

– Вот мы и пришли. Прошу вас, он ждёт. А мне разрешите откланяться – я всегда нервничаю, когда за экспозицией следит кто-то другой, а не я.

 

Корина разрешила. Распорядитель лёгкой походкой зацокал каблуками по лестнице. Кори поправила подол чёрной, как смоль, юбки и дёрнула на себя лик ручки.

 

 

За дверью была обычная мастерская живописца. В помещении с низким потолком, куда ни глянь, висели картины. Единственным их отличием от полотен на выставке было то, что все лица были прорисованы в классическом портретном стиле, отдающим сухим академизмом: живого мяса не было. Посередине студии стоял мольберт с фотографией: увеличенная до реальных масштабов голова мужчины без лица. Судя по цвету кожи на нетронутой шее, несчастный был негром. Просто срисовывает, вздохнула Корина, ещё раз убеждаясь: то, что нынешние мужчины выдают за новаторство, называется отсутствием воображения. Сама мастерская производила впечатление совместной фантазии Льюиса Кэрролла, Франциско Гойи и Шемякина. Корина не чувствовала холодка по коже или дискомфорта: такая обстановка была её стихией, антуражем её снов и видений наяву.

 

В углу кто-то кашлянул. Корина разглядела высокого мужчину в фартуке с разводами краски. В руках он держал предмет, напоминающий блендер с насадкой. Лицо было совершенно бесстрастным, его пряные глаза пристально смотрели на Кори. Мужчина взял свободной рукой табуретку и поставил её у мольберта. Корина покорно подошла и присела. Мужчина достал из кармана фартука фотокамеру и сфотографировал её несколько раз со вспышкой. Корину слегка ослепило. Она не могла отвести взгляд от лица мужчины. Кори ни на кого так не смотрела с тех пор, как научилась идентифицировать себя в зеркале.

 

Лицо живописца как будто впитало, сублимировало в себе типажи человеческих физиономий: он был похож на всех виденных ею людей сразу и ни на одного в отдельности. Как более продвинутая версия полицейского костюма-болтуньи из Scanner Darkly. Корина нашла и своё лицо среди прочих, и залюбовалась им ровно на мгновенье, пока её изображение не приобрело усы, очки и не стало мужским. Она увидела себя, лежащей в утренней ванной, любующейся своим телом с закрытыми глазами. Жидкость цвета вишневого сиропа заливалась в приоткрытый ротик, находящийся под водой. Страшная, но азартная мысль ворвалась в сознание Корины и пустой бокал выпал из её рук.

 

Мастер (а это был именно он) поднял руку с блендером и резко, со свистом опустил его на Корин лоб. На пол неслышно упал кусочек кожи в форме лаврового листа. Боли Корина не чувствовала, ощутив только, как липкие струйки на губах покатились прочь с лица, щекоча подбородок. Мастер натянул на мольберт новый холст, достал некое подобие пушера с топориком и щетинкой, ловким наработанным движением поскреб у Корины под левым глазом и перенес ошметки плоти на мольберт. Корина смотрела на образующийся на холстине портрет, с каждым новым мазком обретающий её черты. Мастер должен до дна допить “Маргариту”, мелькнула вспышкой карманного фонарика мысль, и Кори вынырнула из ванны.

 

 

– Вам понравилось? – у распорядителя выставки была чёрная флибустьерская повязка, скрывающая левый глаз. На стянутой черной блузой высокой груди висел бейджик. Золотым оттиском там значилось: “Corina Vergoose”.

 

– Нет, – ответил молодой человек и сострил: – Мне симпатичней мёртвые портреты живых людей.

 

Молодой человек был безработным танцором без имени. Был он юн, белокур и нервозен, как камертон. Зачем он пришёл на эту выставку, объяснить он не мог. Ноги затащили, кошелёк позволил, лишь бы не дома, лишь бы не одному, а то есть все шансы протанцевать в окно.

 

Девушка протянула ему бокал шампанского и покровительственно растянула губы в улыбке Чеширского кота:

 

– Вы даже представить себе не можете, насколько ваше замечание уместно. Но Вы не совсем понимаете контекст. Сейчас я Вам всё объясню, следуйте за мной…

 

Танцору без имени еще никто не успел сообщить, что он утром уже сделал последнее фуэте в оконном проёме.