Дом в два этажа

 

 

 

Странный звук шёл откуда-то снизу. Он-то её и разбудил.

Просыпаться стало особенно трудно, да и не найти было повод. Ноги в течение ночи так сильно распухали, что передвигалась она наподобие черепахи – медленно подтягивая к себе одну ногу и далеко выбрасывая другую.

Она коснулась языком губ – сухие они были, растрескавшиеся, сладкие. Звуков больше не доносилось. Она привстала и, полусогнувшись, пошла в ту сторону, откуда тянуло прохладой. Пить не хотелось, но она помочила себе губы, чтобы сбить сладкий вкус.

Сладость появилась недавно, и это был знак приближения конца. Вкус самой смерти, сладковатого разложения.

 

Она старела. Постепенно из памяти стирались имена, даты, последними стали исчезать лица. Для этого – стало вдруг ей понятно – и хранятся обычно в настенном шкафу, где-то между старинной бабушкиной посудой, альбомы с пожелтевшими фотографиями, – чтобы оживлять память. Что и говорить, с глаз долой – из сердца вон. Хотя порою ещё случалось, что светом фонаря вырывало из темноты чьё-то залитое жёлтым лицо, но ненадолго. Забывать было тяжело, но помнить – ещё тяжелее. Зато своё лицо помнилось ей таким, каким было оно сто лет тому назад – сегодняшнее обветшалое ей совсем не нравилось, оно было ей навязано преклонными летами, и оттого нелюбимо. Иногда она задумывалась – а живут ли столько? Возможно ли, что она давно умерла, и только в своей памяти продолжает жить и стареть, просыпаться по утрам с жуткой тяжестью в ногах? Она когда-то давно слышала, что порою старики на Кавказе доживают до ста – ста двадцати лет, могло ли это случиться и с ней? Она не отличалась особенным здоровьем, не курила, выпивала – это случалось, родила троих детей. Дети быстро старят.

С детьми, впрочем, история была непонятной. Она помнила ощущение круглой детской головки, прижатой к груди, теребящей её настойчивыми губами за сосок, и нежную поросль на тыковке, а вот что было за этим? Выросли её дети, отправились в школу, вышли в люди? Этого она совсем не могла сказать определённо. Значит, матерью она была не такой хорошей – если детей она не смогла уберечь. А если смогла – то где они сейчас, почему не приходят её навестить, когда так плохо их матери, с гудящими ногами пробирающейся по дому между стульями? А ведь и детям должно было быть уже ближе к ста…

 

Она подошла к старенькому поручню, ухватилась за него рукой. Стоять было тяжело. К перилам привязана была уходившая вниз верёвка. Она подивилась, а потом с силой, что осталась в старушечьей руке, за эту верёвку дернула. Верёвка оставалась какое-то время недвижима, а потом её тоже дёрнули – но уже снизу. Она вся подобралась, попробовала рукою, верёвка натянулась и теперь упруго подрагивала – что-то было там, на конце её, что оттягивало грузом, и она принялась тянуть веревку на себя. Сначала боялась, что не хватит сил, но тянуть было не так трудно, вес был небольшой на том конце, и она стала торопиться – чтобы непроизвольно не разжать старушечьей руки и не дать грузу упасть.

К тому концу была привязана маленькая кастрюлька на подносике, она дотронулась рукой и отдёрнула – была горячей, с пылу, с жару. Ей не терпелось посмотреть, что же там такое. Она сняла крышку и втянула пресный сытный запах супа. Конечно, без мяса, но в нём плавал и мягкий разваренный рис, и кусочек картошки, и лук. Крышка была крепко прилажена к кастрюльке, чтобы супчик не проливался, пока она его поднимала. Рядом в салфетку были завёрнуты столовые приборы и белый хлеб.

Суп был горячим, но и ждать ей не хотелось – она взяла ложку и нетерпеливой дрожащей рукой стала вылавливать оттуда сытные пышущие паром кусочки и жадно глотать. Только сейчас она поняла, как хотела есть. Съела быстро, под конец уже и не хотелось – но она всё не могла отложить ложку, всё черпала сытную жижицу с расползающимися масляными пятнышками подсолнечного масла. От сытости навалилась истома, усталость, она прислонилась головой к перильцам да так и заснула.

 

Сколько она дремала – сложно было сказать. Очнулась – как из воды вдруг голову высунула, испугалась, дышала часто, привиделось что-то нехорошее. Посмотрела на кастрюльку и вспомнила про своего неожиданного помощника. Привязала крышечку на место, перекинула через перильца и стала медленно спускать. Верёвку дёрнули раз, потом другой – она поняла, что сняли поднос. Потом кто-то заругался тихим матерком.

– Зина! Зина! – позвал старушечий голос снизу. Она прислушивалась – кого это он звал? Её ли? Перегнулась ближе к перильцам и, сама не веря, тихо отозвалась:

– Да?

– Зина, я же тебя просил всё прибирать, ты куда ложку подевала?

– Туда положила, – отозвалась она.

– Да если бы она была тут, что я, стал бы тебе что-то говорить?

 

Она, наконец, осмелилась высунуть голову наружу и посмотреть, кто же это был. Внизу был старик, лохматый, одетый в старый зелёный пиджак. Возле него на столике стоял спущенный поднос.

– Посмотри там, у себя! – велел он.

Она послушно оглянулась, но ложки видно нигде не было. Ответила робко:

– Нету!

– Опять ты, Зина, за своё, – принялся ругаться он, – сколько раз говорил, прибирай всё! Несчастье, говорили нам, не покупайте дом на два этажа, – он махнул рукой, – ты чего? Спала?

– Спала!

– Пойду и я отдохну. Ты, Зина, хорошо спала?

– Что-то страшное привиделось.

– Ну так тебе ещё полежать чуток надо. Иди отдыхай, – и старик, взяв поднос, тяжело вышел.

 

Она вспомнила, как они купили этот дом. Два этажа, лестница с крутыми ступеньками. Внизу кухня, гостиная, наверху – ванная и две спальни. Тогда они не поняли, почему кое-кто из друзей понимающе покачал головой и заявил, что со временем придётся им выбирать, на каком этаже жить. Много воды утекло с тех пор. У неё заболели ноги, она попробовала спуститься – и не смогла. Осталась наверху, а её старик поселился в гостиной – готовить нехитрую еду. Гляди, вырядился в зелёный пиджак.

Она пошла к себе, прилегла головой на подушку. Снизу теперь доносился густой насыщенный храп.